их  к  моим
деньгам.  Да... Ведь я давно был бы нищим, если бы смотрел на свои деньги их
глазами.  Последовательность нужна...  да,  последовательность!  Особенно  в
мелочах,  из  которых складывается вся жизнь Сергей Александрович,  обратите
внимание: сегодня я спущу Илье, а завтра будут делать то же другие кучера, -
все и потащат,  кто и что успеет схватить.  Метод, идея дороги: кто не умеет
сберечь гроша,  тот  не  сбережет миллиона...  Да-с.  Особенно это важно для
меня:  у меня столько дел,  столько служащих, прислуги... да они по зернышку
разнесут все, что я наживал годами.
   - Извините  меня,   Сергей  Александрыч.  -  прибавил  Ляховский  после
короткой паузы. - Мы сейчас опять за дело...
   - Может быть,  вы устали,  Игнатий Львович,  -  проговорил Привалов,  -
тогда мы в другой раз...
   - Ах  нет,   зачем  же.  Во  всяком  деле  важен  прежде  всего  метод,
последовательность...
   Чтение  черновой отчета заняло больше часа  времени.  Привалов проверил
несколько цифр в книгах,  -  все было верно из копейки в копейку, оставалось
только   заняться   бухгалтерскими  книгами.   Ляховский   развернул  их   и
приготовился опять унестись в область бесконечных цифр.
   - Нет,  уж меня увольте,  господа,  - взмолился Половодов, поднимаясь с
места.  -  Слуга покорный...  Да это можно с ума сойти!  Сергей Александрыч,
пощадите свою голову!
   - Мне все равно, - соглашался Привалов. - Как Игнатий Львович.
   - Ну и сидите с Игнатием Львовичем, - проговорил Половодов. - Я не могу
вам  принести какой-нибудь пользы здесь,  поэтому позвольте мне удалиться на
некоторое время...
   - Куда же вы,  Александр Павлыч?  -  спрашивал Ляховский с  недовольным
лицом. - Я просто не понимаю...
   - Чего ж тут не понимать, Игнатий Львович? Дело, кажется, очень просто:
вы  тут  позайметесь,   а   я  тем  временем  передохну  немножко...   Схожу
засвидетельствовать мое почтение Софье Игнатьевне.
   Ляховский безнадежно махнул рукой на  выходившего из комнаты Половодова
и  зорко поглядел в  свои  очки  на  сидевшего в  кресле Привалова,  который
спокойно ждал продолжения прерванных занятий.  Привалову больше не  казались
странными ни кабинет Ляховского,  ни сам он,  ни его смешные выходки,  -  он
как-то  сразу освоился со  всем этим.  Из  предыдущих занятий он вынес самое
смутное  представление о  действительном положении дел,  да  и  трудно  было
разобраться в  этой  массе материала.  Нужно было,  по  крайней мере,  месяц
поработать над этими счетами и бухгалтерскими книгами,  чтобы овладеть самой
сутью дела. Теперь задачей Привалова было ознакомиться хорошенько с приемами
Ляховского и  его  пресловутой последовательностью.  Василий  Назарыч указал
Привалову на слабые места опеки, но теперь рано было останавливаться на них:
Ляховский,  конечно,  сразу  понял бы,  откуда дует  ветер,  и  переменил бы
тактику,  а  теперь ему поневоле приходилось высказываться в  том или другом
смысле.  За  Приваловым оставалось в  этой  игре то  преимущество,  что  для
Ляховского он являлся все-таки неизвестной величиной.
   - Вот уж  поистине -  связался черт с  младенцем,  -  ворчал Половодов,
шагая  по  какому-то  длинному коридору развязной походкой своего человека в
доме. - Воображаю, сколько поймет Привалов из этих книг... Ха!..
   По  дороге  Половодов встретил смазливую горничную в  белом  фартуке  с
кружевами;  она бойко летела с серебряным подносом, на котором стояли пустые
чашки из-под кофе.
   - Кто у  барышни?  -  спросил Половодов,  загораживая дорогу и стараясь
ухватить двумя пальцами горничную за подбородок с ямочкой посредине.
   - Ах, отстаньте... - кокетливо прошептала девушка, защищаясь от барской
ласки своим подносом. - Виктор Васильич, Лепешкин, наш барин...
   - Понимаю, бесенок.
   Потрепав горничную по розовой щеке, Половодов пошел дальше еще в лучшем
настроении: каждое смазливое личико заставляло его приятно волноваться.


XII

   Занятия в  кабинете Ляховского продолжались недолго,  потому что хозяин
скоро почувствовал себя немного дурно и даже отворил форточку.
   - Мы  отложим занятия до следующего раза,  Игнатий Львович,  -  говорил
Привалов.
   - Ах  нет,  зачем же...  Мы  еще  успеем и  сегодня сделать кое-что,  -
упрямился Ляховский и  с  живостью прибавил:  -  Мы  вместо  отдыха  устроим
небольшую прогулку,  Сергей Александрыч...  Да? Ведь нужно же вам посмотреть
ваш дом, - вот мы и пройдемся.
   - Я боюсь, что такая прогулка еще сильнее утомит вас.
   - О, нисколько, напротив, я освежусь.
   Привалов  покорно  последовал  за  хозяином,   который  своими  бойкими
маленькими ножками вывел его сначала на площадку лестницы, а отсюда провел в
парадный громадный зал,  устроенный в два света.  Восемь массивных колонн из
серого мрамора с  бронзовыми базами и  капителями поддерживали большие хоры,
где  могло  поместиться человек  пятьдесят музыкантов.  Потолок,  поднятый в
интересах резонанса продолговатым овалом,  был  покрыт полинявшими амурами и
широкими  гирляндами  самых  пестрых  цветов.   Старинная  бронзовая  люстра
спускалась  с  потолка  массивным  серым  коконом.   Стены,  выкрашенные  по
трафарету, растрескались, и в нескольких местах от самого потолка шли ржавые
полосы,  которые оставляла просачивавшаяся сквозь потолок вода.  Позолота на
капителях и  базах,  на карнизах и арабесках частью поблекла,  частью совсем
слиняла;  паркетный пол  во  многих местах покоробило от  сырости,  точно он
вспух;  громадные окна скупо пропускали свет из-за своих потемневших штофных
драпировок.   Затхлый,   гниющий  воздух,  кажется,  составлял  неотъемлемую
принадлежность этого медленно разлагавшегося великолепия.
   - Этот зал стоит совершенно пустой,  - объяснял Ляховский, - да и что с
ним делать в  уездном городишке.  Но  сохранять его в  настоящем виде -  это
очень  и  очень дорого стоит.  Я  могу  вам  представить несколько цифр.  Не
желаете? В другой раз когда-нибудь.
   - Да, думаю, что лучше в другой раз.
   Ляховский показал еще несколько комнат,  которые находились в  таком же
картинном запустении,  как  и  главный зал.  Везде  стояла  старинная мебель
красного дерева с бронзовыми инкрустациями,  дорогие вазы из сибирской яшмы,
мрамора,  малахита,  плохие картины в тяжелых золоченых рамах,  - словом, на
каждом  шагу  можно  было  чувствовать  подавляющее влияние  самой  безумной
роскоши.  Привалов испытывал вдвойне неприятное и тяжелое чувство:  раз - за
тех  людей,  которые из  кожи лезли,  чтобы нагромоздить это  ни  к  чему не
пригодное и  жалкое по своему безвкусию подобие дворца,  а  затем его давила
мысль, что именно он является наследником этой ни к чему не годной ветоши. В
его  душе пробуждалось смутное сожаление к  тем близким ему по  крови людям,
которые погибли под  непосильным бременем этой безумной роскоши.  Ведь среди
них встречались недюжинные натуры, светлые головы, железная энергия - и куда
все  это  пошло?  Чтобы  нагромоздить этот  хлам  в  нескольких  комнатах...
Привалов напрасно искал глазами хотя одного живого места,  где можно было бы
отдохнуть от всей этой колоссальной расписанной и раззолоченной бессмыслицы,
которая разлагалась под давлением собственной тяжести, - напрасные усилия. В
этих роскошных палатах не  было такого угла,  в  котором притаилось бы  хоть
одно  теплое детское воспоминание,  на  какое имеет право последний нищий...
Каждый предмет в этих комнатах напоминал Привалову о тех ужасах, какие в них
творились.  Тени знаменитого Сашки, Стеши, наконец отца - вот что напоминала
эта  обстановка,  на  оборотной стороне которой рядом  помещались знаменитая
приваловская конюшня и раскольничья моленная.
   - Эти комнаты открываются раз или два в год,  -  объяснял Ляховский.  -
Приходится давать иногда в  них  бал...  Не  поверите,  одних  свеч  выходит
больше, чем на сто рублей!
   - Теперь  нам  остается  только  подняться  в  бельведер,  -  предлагал
Ляховский,  бойко для  своих лет  взбегая по  гнилой,  шатавшейся лестнице в
третий этаж.
   Привалов свободно вздохнул,  когда  они  вышли  на  широкий  балкон,  с
которого открывался отличный вид на  весь Узел,  на  окрестности и  на линию
Уральских гор,  тяжелыми силуэтами тянувшихся с севера на юг. Правда, горы в
этом месте не  были высоки и  образовали небольшой угол,  по  которому бойко
катилась горная речка Узловка. Она получила свое название от крутого колена,
которое делала  сейчас по  своем  выходе из  гор  и  которое русский человек
окрестил "узлом".  Город получил свое название от  реки,  по берегам которой
вытянул в правильные широкие улицы тысячи своих домов и домиков.
   Вообще вид на  город был очень хорош и  приятно для глаз пестрел своими
садами и ярко расписанными церквами.  Это был бойкий сибирский город, совсем
не  походивший на своих "расейских" братьев.  Видно,  что жизнь здесь кипела
ключом  на  каждом  шагу.  В  густом сосновом бору,  который широким кольцом
охватывал город со всех сторон, дымилось до десятка больших фабрик и заимок,
а  по  течению  Узловки  раскинулись дачи  местных  богачей.  Привалов долго
смотрел к юго-востоку, за Мохнатенькую горку, - там волнистая равнина тонула
в  мутной  дымке  горизонта,  постепенно  понижаясь  в  благословенные степи
Башкирии.
   - Бойкий город,  не правда ли?  - спрашивал Ляховский, прищуривая глаза
от солнца. - Вы, я думаю, не узнали его теперь.
   - Да трудно и узнать, потому что я почти все забыл за пятнадцать лет.
   - А вот подождите,  проведут к нам железную дорогу, тогда мы еще не так
процветем.
   Привалов промолчал.
   - Теперь я  покажу вам  половину,  где мы,  собственно,  живем сами,  -
говорил Ляховский, бойко спускаясь по лестнице.
   Ляховский  повел   Привалова  через  анфиладу  жилых  комнат,   которые
представляли приятный контраст со всем,  что приходилось видеть раньше.  Это
были жилые комнаты в полном смысле этого слова, в них все говорило о жизни и
живых  людях.  Даже  самый  беспорядок в  этих  комнатах после  министерской
передней, убожества хозяйского кабинета и разлагающегося великолепия мертвых
залов,   -   даже  беспорядок  казался  приятным,  потому  что  красноречиво
свидетельствовал о  присутствии  живых  людей:  позабытая  на  столе  книга,
начатая женская работа,  соломенная шляпка с  широкими полями и  простеньким
полевым цветочком,  приколотым к тулье,  -  самый воздух, кажется, был полон
жизни и  говорил о  чьем-то невидимом присутствии,  о какой-то женской руке,
которая производила этот  беспорядок и  расставила по  окнам  пахучие летние
цветы.  Привалов настолько был  утомлен всем,  что приходилось ему слышать и
видеть в это утро,  что не обращал больше внимания на комнаты,  мимо которых
приходилось идти.


XIII

   - Пожалуйте сюда,  Сергей Александрыч,  - проговорил Ляховский, отворяя
перед Приваловым дверь на террасу, которая выходила на двор.
   Терраса была защищена от солнца маркизой,  а  с  боков были устроены из
летних вьющихся растений живые  зеленые стены.  По  натянутым шнуркам плотно
вился  хмель,  настурции и  душистый  горошек.  Ляховский усталым  движением
опустился на садовый деревянный стул и проговорил, указывая глазами на двор:
   - Моя дочь, Зося...
   С  намерением или  без  всякого намерения,  но  едва  ли  Ляховский мог
выбрать другой,  более  удачный момент,  чтобы показать свою  Зосю  во  всем
блеске ее оригинальной красоты.  Зося стояла в каком-нибудь десятке сажен от
террасы На  ней была темно-синяя амазонка с  длиннейшим шлейфом Из-под синей
шляпы с загнутым широким полем a la Rubens выбивались пряди бело-русых волос
с  желтоватым  отливом.  Привалов  внимательно смотрел  на  эту  захваленную
красавицу,   против  которой  благодаря  именно  этим   похвалам  чувствовал
небольшое  предубеждение,   и   принужден  был  сознаться,   что  Зося  была
действительно замечательно красива.  Она принадлежала к тому редкому типу, о
котором можно  сказать столько же,  сколько о  тонком  аромате какого-нибудь
редкого растения или об оригинальной мелодии,  -  слово здесь бессильно, как
бессильны краски и пластика.
   "Неужели это ее  отец?"  -  подумал он,  переводя глаза на  Ляховского,
который сидел на  своем стуле с  полузакрытыми глазами,  как  подбитое молью
чучело.
   Ляховская была  не  одна.  Рядом  с  ней  стоял в  своем сером балахоне
Половодов;  он  всем корпусом немного подался вперед,  как  пловец,  который
вот-вот бросится в  воду.  По  другую сторону Зоси выделялась фигура Виктора
Васильича с  сбитой  на  затылок шляпой  и  с  выдававшейся вперед  козлиной
бородкой.  Тут  же,  неизвестно зачем,  стоял в  своем кафтане Лепешкин.  От
расплывшейся по  его лицу улыбки глаза совсем исчезли,  и  он делал короткие
движения  своей  пухлой  пятерней  каждый  раз,   когда  к  нему  обращалась
Ляховская.  В этой группе Привалов рассмотрел еще одного молодого человека с
длинным испитым лицом и подгибавшимися на ходу тоненькими ножками; он держал
в руке длинный английский хлыст. Этот молодой человек был не кто другой, как
единственный  сын  Ляховского  -  Давид;  он  слишком  рано  познакомился  с
обществом Виктора Васильича, Ивана Яковлича и Лепешкина, и отец давно махнул
на него рукой.
   - Илья, короче держи корду! - командовала Ляховская.
   Посреди двора на длинной веревке описывал правильные круги великолепный
текинский иноходец  светло-желтой  масти.  Илья  занимал  центр  двора.  Его
монументальные руки,  какие  можно  встретить  только  на  памятниках разных
исторических героев,  были теперь открыты выше локтей, чтобы удобнее держать
в  руках корду;  лошадь иногда забирала веревку и  старалась сдвинуть Илью с
места,  но  он  только приседал,  и  тогда сорвать его  с  места было так же
трудно, как тумбу.
   - Обратите внимание на лошадь,  -  говорил Ляховский Привалову.  -  Это
настоящий текинский иноходец,  который стоит  на  месте,  в  Хиве,  шестьсот
рублей, да столько же стоило привести его на Урал.
   - Действительно отличная лошадь,  - согласился Привалов, знавший толк в
лошадях.
   - Да это что... вы посмотрите Тэке, когда он идет под дамским седлом.
   - Ну-с,  Тэке,  подойди ко мне,  -  проговорила Ляховская, останавливая
лошадь.
   Тэке,  мотнув несколько раз головой и  звонко ударив передними ногами в
землю,  кокетливо подошел к девушке,  вытянув свою атласную шею, и доверчиво
положил небольшую умную голову прямо на плечо хозяйки.
   - Напрасно вы, барышня, лошадь балуете, - проговорил Илья, почесывая за
ухом концом веревки.  - Это такая лошадь, такая... Ты ей корму несешь, а она
ладит тебя ногой заразить или зубищами ухватить за шиворот.
   - Отчего же  Тэке не заразил ногой берейтора?  -  спрашивала Ляховская,
гладя  лошадь  своей  маленькой крепкой  рукой,  затянутой в  шведскую серую
перчатку.
   - Берейтор,   известно...  он,  конечно,  Софья  Игнатьевна,  жалованье
большое получал... это точно, а проехать-то и я не хуже его проеду.
   Тэке наконец был  отпущен с  миром в  свою конюшню,  и  вся  компания с
говором и  смехом повалила за  хозяйкой в  комнаты.  Один Лепешкин на минуту
задумался и начал прощаться.
   - Что же это вы, Аника Панкратыч? - удивилась Ляховская.
   - Да уж так-с, Софья Игнатьевна. Никак не могу-с... Как-нибудь в другой
раз, ежели милость будет.
   - Отчего же не теперь? Может быть, у вас дела?
   - Нет, делов особенных нет...
   - Аника  Панкратыч  боится  Игнатия  Львовича,  -  объяснил  Половодов,
показывая глазами на террасу.
   - Ах,  вот в чем дело... - засмеялась Ляховская. - А слыхали пословицу,
Аника Панкратыч: "в гостях воля хозяйская..."
   - Как не слыхать,  Софья Игнатьевна,  - отвечал Лепешкин, щуря глаза. -
Другая еще есть пословица-то...
   - Какая?
   - Гм...  Старые люди так говорили:  "гости -  люди подневольные,  - где
посадили, там и сидят, а хозяин, что чирей: где захочет, там и сядет".
   Ляховская хохотала над этой пословицей до  слез,  и  ее  смех напоминал
почему-то  Привалову рассказ Виктора Васильича о  том,  как  он  выучил Зосю
ловить  мух.  Виктор  Васильич  и  Давид  успели  подхватить Лепешкина  "под
крыльца" и без церемонии поволокли на лестницу.
   - Ох, поясницу мне изведете, ежовые головы, - хрипел Лепешкин, напрасно
стараясь освободиться.  -  И  чего  тащат...  Тятенька придет и  всю  артель
разорит.


XIV

   - Идемте завтракать, Сергей Александрыч, - предлагал Ляховский и сейчас
же прибавил: - Я сам не завтракаю никогда, а передам вас на руки дочери...
   Они  вошли в  столовую в  то  время,  когда из  других дверей ввалилась
компания  со  двора.  Ляховская  с  улыбкой  протянула  свою  маленькую руку
Привалову и указала ему место за длинным столом около себя.
   - А у меня дела,  Сергей Александрыч,  извините,  пожалуйста, - говорил
Ляховский, трусцой выбегая из комнаты.
   - Вы  извините papa,  у  него  действительно столько  дела,  -  жеманно
проговорила Зося. - Вы что там смеетесь, Аника Панкратыч?
   - Он  радуется,  что  Игнатий  Львович  вышел,  -  объяснил  Половодов,
пристально наблюдавший Привалова все время.
   - А оно точно...  -  ухмылялся Лепешкин,  жмуря глаза,  - всю обедню бы
извели...  Уж вы,  Софья Игнатьевна,  извините меня,  старика; тятенька ваш,
обнаковенно, умственный человек, а компанию вести не могут.
   - У вас хорошая привычка,  Аника Панкратыч, - заметила Ляховская, гремя
ножом, - вы говорите то, что думаете...
   - Значит,  "люблю молодца за обычай"?  Ох-хо-хо!  -  захрипел Лепешкин,
отмахиваясь рукой.
   Это странное общество и  сама молодая хозяйка заинтересовали Привалова.
И в тоне разговора,  и в обращении друг к другу,  и в манере хозяйки держать
себя -  все  было новостью для  Привалова.  Ляховская обращалась со  всеми с
аристократической  простотой,   не   делая  разницы  между  своими  гостями.
Привалова  она  расспрашивала как  старого  знакомого,  который  только  что
вернулся  из  путешествия.   Половодов  выбивался  из  сил,  чтобы  вставить
несколько остроумных фраз в  этот беглый разговор,  но Ляховская делала вид,
что не замечает ни этих остроумных фраз, ни самого автора. Сначала Половодов
относился к этому равнодушно, а потом обиделся и замолчал. Ему казалось, что
Зося  приносила  его  в  жертву  приваловским миллионам;  против  этого  он,
собственно,  ничего не  имел,  если  бы  тут  же  не  сидели этот сыромятина
Лепешкин и Виктор Васильич.
   - А что наш редактор детского журнала?  -  спрашивала Ляховская,  кивая
головой в сторону молчаливо сидевшего Виктора Васильича.
   - Он, кажется, сегодня не в духе...
   - Виктор   Васильич  оставил   редакторство,   -   объяснил  Половодов,
успокоенный внимательно-тревожным  взглядом  хозяйки.  -  Отныне  он  просто
Моисей...
   - Это еще что такое? - удивилась хозяйка.
   - А вот Аника Панкратыч расскажет...
   - Вышел такой грех,  точно...  -  заговорил Лепешкин.  - Мы как-то этак
собрались в "Золотом якоре", у одного проезжающего. Проезжающий-то в третьем
этаже номер занял.  Ну,  набралось нас народу грудно... Иван Яковлич, Ломтев
Миколя я,  Виктор Васильич,  ваш братец... много народу понаперло. Выпили...
Виктор Васильич и  говорит:  "Супротив меня  никому смелости не  оказать..."
Обнаковенно,  человек не от ума сболтнул, а Иван Яковлич подхватил: окажи им
смелость сейчас,  и шабаш. Ну, какую в номере смелость окажешь, окромя того,
что  зеркало  расщепать или  другую  мебель  какую...  Туда-сюда,  а  Виктор
Васильича карахтер вроде как телеграф:  вынь да  положь...  Как он закричит:
"Спущайте меня на  веревке на  карниз...  С  бутылкой по карнизу обойду!"  Я
отговаривал,  да  куда -  чуть было меня за  бороду не схватил.  Ну,  думаю,
ступай,  - Василию Назарычу меньше по векселям платить. Связали полотенца да
на  полотенцах его,  раба божия,  и  спустили,  как  был,  без сюртука,  без
жилетки...  Вот  он  встал  этаким манером на  карнизе,  Христос его  знает,
уцепился как-то ногами -  стоит,  и только,  значит,  хотел из бутылки пить,
внизу кар