н  предложил ей  ехать в  Гарчики.  Ее  что-то
удерживало от этой поездки, точно она боялась сближения с Приваловым там, на
мельнице,  где он, собственно, бывал реже, чем в городе. Но доктор настаивал
на своем предложении, и Надежда Васильевна наконец нашла то, что ее смущало.
   - А  что  скажет Зося,  когда узнает,  что мы  переехали на  мельницу к
Сергею Александрычу? - откровенно высказалась она доктору.
   - Я  думал об этом,  Надежда Васильевна,  и могу вам сказать только то,
что  Зося не  имеет никакого права что-нибудь говорить про  вас,  -  ответил
доктор.  -  Вы,  вероятно,  заметили уже,  в  каком  положении семейные дела
Зоси...  Я  с  своей стороны только могу удивляться,  что она еще до сих пор
продолжает оставаться в Узле. Самое лучшее для нее - это уехать отсюда.
   Надежда Васильевна наконец согласилась,  потому что не  могла подыскать
никаких причин для отказа.
   Переехать в Гарчики совсем - было делом нескольких дней. Начиналась уже
весна:  последний снег белел только по оврагам,  и  на полях зеленели озими.
Местоположение Гарчиков,  окрестности,  близость реки Узловки,  наконец сама
мельница и  флигелек в  три  окна  -  все  понравилось Надежде  Васильевне с
первого раза. Лоскутов тоже быстро освоился с новой обстановкой и точно ожил
в  ней.  Он  по  целым дням бродил по  полям и  лугам,  подолгу оставался на
мельнице,  наблюдая  кипевшую  на  ней  работу.  Галлюцинации  оставили  его
расстроенный мозг, и он заметно оживился.
   Во флигельке скоро потекла мирная семейная жизнь,  в  которой принимали
самое  живое  участие Нагибин и  поп  Савел.  Они  своим присутствием делали
совсем  незаметным однообразие деревенской жизни,  причем  поп  Савел  ближе
сошелся с  Лоскутовым,  а  Нагибин с Надеждой Васильевной.  Добрый старик не
знал,  чем  угодить  "барышне",  за  которой ухаживал с  самым  трогательным
участием.
   - Вот только Сергея Александрыча и недостает, - иногда говорил Нагибин,
тяжело вздыхая. - А то вся артель теперь в сборе...
   - Теперь Сергею Александрычу нельзя сюда  приехать,  Илья  Гаврилыч,  -
отвечала Надежда Васильевна, - он ведь свидетелем по делу брата Виктора...
   - Точно-с, сударыня. Я совсем забыл...
   Мы до сих пор ничего не говорили о  маленьком существе,  жизнь которого
пока еще так мало переходила границы чисто растительных процессов:  это была
маленькая  годовалая  девочка  Маня,  о  которой  рассказывал  Привалову  на
Ирбитской  ярмарке  Данилушка.   Слишком  занятая  больным  мужем,   Надежда
Васильевна мало  видела  свою  дочурку  в  городе,  где  она  находилась под
надзором няни,  зато  теперь  она  могла  посвящать ей  целые  дни.  Нагибин
особенно привязался к  ребенку и ухаживал за ним,  как женщина.  Смешно было
смотреть,  когда  этот  старик тащил  на  руках маленькую "внучку",  как  он
называл  девочку,  куда-нибудь  на  берег  Лалетинки и  забавлял  ее  самыми
замысловатыми  штуками:  катался  на  траве,  кричал  коростелем,  даже  пел
что-нибудь духовное.
   - В  бабушку,  вся в  бабушку,  -  говорил иногда старик,  рассматривая
внучку. - Ишь какая карахтерная.
   Девочка действительно была серьезная не  по возрасту.  Она начинала уже
ковылять на своих пухлых розовых ножках и  довела Нагибина до слез,  когда в
первый раз с  счастливой детской улыбкой пролепетала свое первое "деду",  то
есть дедушка.  В мельничном флигельке теперь часто звенел,  как колокольчик,
детский беззаботный смех,  и везде валялись обломки разных игрушек,  которые
"деду"  привозил из  города  каждый  раз.  Маленькая жизнь  вносила с  собой
теплую, светлую струю в мирную жизнь мельничного флигелька.
   Привалов  действительно  приехал  в   Гарчики  после  процесса  Виктора
Васильича и  вместе  с  известием об  его  оправдании привез  переданную ему
Веревкиным новость о  намерении последнего "пойти в  семена".  О предложении
Веревкина Привалов пока  рассказал только одной Надежде Васильевне,  которая
уже сама рассказала все Нагибину.
   - Устрой, господи, все на пользу! - крестился старик. - На что лучше...
Николай-то  Иваныч  золотая  душа,   ежели  его  в  руках  держать.  Вере-то
Васильевне,  пожалуй,  трудновато будет совладать с  им  на  первых порах...
Только же и слово сказал: "в семена пойду!" Ах ты, господи батюшко!
   По   такому  исключительному  случаю  был  устроен  маленький  семейный
праздник, на котором разговорам не было конца. Привалов точно переродился на
деревенском воздухе и  удивлял Надежду Васильевну своим  оживленным,  бодрым
настроением.  Когда вечером начали все  прощаться,  Нагибин крепко поцеловал
руку Надежды Васильевны и проговорил растроганным голосом:
   - Матушка  ты  наша,   барышня-голубушка,   пропали  бы  мы  все  здесь
пропадом... Вот те истинный Христос!
   - Что вы,  Илья Гаврилыч,  -  останавливала расчувствовавшегося старика
Надежда Васильевна, - при чем тут именно я?
   - Ну,  уж это дело наше,  голубушка...  Знаем, что знаем. Позвольте еще
ручку, барышня...
   - Какая я вам барышня, когда у меня уж дети!
   - Для кого как,  а  для нас вы  барышня,  Надежда Васильевна.  Я  так и
молюсь за  вас:  "Господи,  помилуй нашу барышню Надежду Васильевну..."  Вот
сейчас провалиться, не вру... Пожалуйте ручку, барышня!
   Деревенская весна  с  тысячью  мужицких думушек и  "загадок" раскрывала
пред Надеждой Васильевной,  страница за страницей,  совершенно незнакомую ей
жизнь.    Вычитанное   представление   о    деревне   так    мало   отвечало
действительности...  Особенно  интересовали  Надежду  Васильевну  внутренние
порядки крестьянской жизни,  какой она проявляется у  себя,  в  своей семье.
Каторжная доля деревенской бабы удивила ее.  И мужик,  конечно, работает, но
бабе  везде  достается  вдвое,   даже  в  несчастиях  и  оскорблениях.  Этот
специально бабий мир  был  переполнен такими специально бабьими интересами и
напастями,  которым  не  было  числа  и  меры.  Для  Надежды Васильевны одно
открытие следовало за другим,  точно она приехала в  какое-то неизвестное ей
до  сих  пор царство.  Что значили наши выдуманные и  воображаемые страдания
сравнительно с мукой мученической деревенской бабы, о которой сам бог забыл!
Скоро  у  Надежды  Васильевны  завелось  в  Гарчиках  самое  обширное  бабье
знакомство,  а во флигельке не переводились разные древние старушки, которых
Надежда Васильевна особенно любила.  Это были настоящие героини труда, труда
самого неблагодарного и  никому не  известного.  Старухи несли в  мельничный
флигелек бесконечные рассказы о  пережитой ими  муке  мученической вместе  с
тысячами своих старушечьих недугов,  зол и безысходного горя,  которому одно
лекарство - могила.
   - Матушка ты  наша,  Надежда Васильевна,  -  говорила одна  сгорбленная
старушка,  -  ты  поживи с  нами подоле,  так ее своими глазыньками увидишь.
Мужику какое житье:  знает он свою пашню да лошадь, а баба весь дом везет, в
поле  колотится  в  страду,  как  каторжная,  да  с  ребятишками  смертыньку
постоянную принимает.
   Раз  Надежда  Васильевна  попала  на  деревенскую  свадьбу  и  с  этого
деревенского "веселья"  даже  заболела:  недаром  сложились  эти  похоронные
свадебные песни -  в них выливалась вся бабья мука мученическая,  которой не
было конца-краю.  Теперь все то,  чем раньше жила Надежда Васильевна, как-то
отошло на задний план,  стушевалось,  побледнело и  просто казалось смешным.
Впереди  вставала  бесконечная  святая   работа,   которую  должна   сделать
интеллигентная русская женщина,  -  именно,  прийти на помощь к своей родной
сестре, позабытой богом, историей и людьми. Здесь, Как нигде в другом месте,
чувствовалась великая сила  знания...  Малейшая крупица его  здесь  принесет
плод  сторицей.  Даже специально "городские" знания Надежды Васильевны нашли
здесь громадное применение,  а  между тем  ей  необходимо было  знать тысячи
вещей, о которых она никогда даже не думала, так, например, медицина.
   Не   прошло   недели   деревенского  житья,   как   Надежда  Васильевна
почувствовала уже,  что  времени у  нее  не  хватает для  самой  неотступной
работы,  не говоря уже о том,  что было бы желательно сделать.  Приходилось,
как говорится,  разрываться на части, чтобы везде поспеть: проведать опасную
родильницу,  помочь нескольким больным бабам, присмотреть за выброшенными на
улицу ребятишками... А там уже до десятка белоголовых мальчуганов и девчонок
исправно  являлись к  Надежде  Васильевне каждое  утро,  чтобы  "происходить
грамоту".
   - Одолели вас наши бабы,  барышня,  -  соболезновал Нагибин.  - Ведь их
только помани:  умереть не  дадут.  Одно  слово -  бабы,  бабы и  есть...  И
старушонки вот тоже каждый день зачали сюда таскаться.
   - Ну,  это не ваша, а моя забота, - сухо ответила Надежда Васильевна, -
пусть ходят, я всегда им рада.
   К Привалову Надежда Васильевна относилась теперь иначе, чем в Узле; она
точно избегала его,  как  это  казалось ему  иногда.  О  прежних откровенных
разговорах не  было  и  помину;  в  присутствии Привалова Надежда Васильевна
обращалась с  мужем  с  особенной  нежностью,  точно  хотела  этим  показать
первому,  что он здесь лишний.  Даже Лоскутов заметил эту перемену в  жене и
откровенно, как всегда, высказал ей свое мнение.
   - Это  тебе  так  кажется,   Максим,   -  отвечала  Надежда  Васильевна
вспыхивая. - Что мне ухаживать за ним; у меня и без того работы по горло.
   - Я   так  сказал,   -   проговорил  Лоскутов,   удивляясь  непонятному
раздражению жены.
   Раз  или два,  впрочем,  Надежда Васильевна высказывала Привалову,  что
была бы совсем счастлива,  если бы могла навсегда остаться в  Гарчиках.  Она
здесь открыла бы бесплатную школу и домашнюю лечебницу. Но как только Максим
поправится, придется опять уехать из Гарчиков на прииски.


XVI

   Половодов должен  был  подать  первый отчет  по  конкурсному управлению
Шатровскими заводами  осенью,  когда  кончится  заводский  год.  Привалов  и
Веревкин ожидали этого  срока  с  особенным нетерпением,  потому  что  отчет
должен был дать им в  руки предлог устранить Половодова с его поста.  Теперь
налицо было два наследника, и это обстоятельство давало некоторую надежду на
полный успех дела.
   В  старом приваловском доме шла  прежняя жизнь,  с  той  разницей,  что
присутствие Тита Привалова накладывало на  нее цыганский отпечаток.  Братья,
живя под одной кровлей, были гораздо дальше друг от друга, чем раньше, когда
Тит Привалов представлял собой совершенно неизвестную величину. Каждый новый
день приносил с  собой новые доказательства того,  какая неизмеримая разница
стояла  между  братьями.  Привалов  старший  принужден  был  убедиться,  что
Привалов  младший  бесповоротно погибший  человек  -  как  человек,  который
чувствовал физическое отвращение ко  всякому труду  и  с  болезненной жаждой
отыскивал  везде  одни  удовольствия.  Это  была  вполне  цыганская  натура:
неусидчивая,  беспокойная и вместе с тем глубоко апатичная. Когда он потерял
интерес новинки,  то с  головой опустился в  тот омут,  который чуть было не
затянул в  себя Привалова старшего.  В  обществе Лепешкина и  Ивана Яковлича
Привалов быстро усвоил себе  самые широкие привычки и  щедро выдавал векселя
направо и налево, пока старший Привалов платил за них.
   - Воля  твоя,  я  больше не  могу оплачивать твои глупости,  -  заметил
наконец Привалов своему брату.
   - Тогда я перейду на сторону Половодова.
   - Для тебя же хуже, а мне все равно: как знаешь, так и делай.
   Но Тит рассчитал,  что выгоднее держаться за брата,  и  не привел своей
угрозы в исполнение.
   Наконец  наступил  срок  подачи  отчета  в  дворянскую  опеку,  которая
находилась в  губернском городе Мохове,  за  триста верст от Узла.  Веревкин
полетел туда и  всякими правдами и  неправдами добыл себе копию с  поданного
Половодовым отчета.
   - Поздравляю:  Половодов влетел!  -  заявил Веревкин, когда вернулся из
Мохова.  -  Зарвался... Ха-ха! Да вы только прочтите этот отчет - комедия из
комедий,  и  мы  достопочтенного Александра  Павлыча  в  три  узла  завяжем.
Представьте себе:  Шатровские заводы  при  Косте  Бахареве  давали  ежегодно
чистого дивиденда до четырехсот тысяч,  а по отчету Половодова... сколько бы
вы думали?..  семьдесят тысяч...  Этого мало: из этих семидесяти тысяч нужно
исключить сначала  двадцать  тысяч  за  продажу  металла,  оставшегося после
Бахарева,  а потом еще пятнадцать тысяч земского налога, которых Половодов и
не думал вносить.  Итого остается не семьдесят тысяч,  а всего тридцать пять
тысяч...  Далее,  Половодов в  качестве  поверенного от  конкурса пользуется
пятью процентами с  чистого дохода:  по его расчетам,  то есть с  семидесяти
тысяч,  это  составит три  с  половиной тысячи,  а  он  забрал целых  десять
тысяч...
   Привалов не верил своим ушам, но, прочитав копию половодовского отчета,
должен  был  убедиться в  печальной истине.  Можно  было  только  удивляться
безумной смелости,  с  какой  Половодов запустил свою  лапу  в  чужое добро.
Теперь  Привалов  и  сам  верил,  что  дни  Половодова окончательно сочтены;
оставалось только воспользоваться этими обстоятельствами.
   - Необходимо вам  теперь  самим  ехать  в  Мохов,  -  говорил  Веревкин
Привалову,  -  мы их там всех в бараний рог согнем...  Вы только представьте
себе,  из кого состоит эта дворянская опека, - ни дать ни взять какая-нибудь
оффенбаховская оперетка! Председатель, отставной чиновник Феонов, - сутяга и
приказная строка,  каких свет не  производил;  два  члена еще лучше:  один -
доктор-акушер семидесяти восьми лет,  а другой - из проворовавшихся становых
приставов,  отсидевший в остроге три года...  Хороши гуси, нечего сказать! А
главное:  председатель  получает  тридцать  рублей  жалованья,  а  члены  по
двадцать восемь рублей.  Ну,  чего стоило Половодову купить всю эту опеку со
всеми  потрохами,  когда  он  зацепил  больше  трехсот  тысяч  в  один  год!
Признаюсь,  бывали у  меня  дела,  видал  всякие виды,  а  подобного еще  не
случалось лицезреть...
   - Мне  странным  кажется  только  то,  -  говорил  Привалов,  -  почему
Половодов сразу  зарвался,  тогда  как  ему  гораздо выгоднее было  обобрать
заводы в течение нескольких лет на гораздо большую сумму...
   - Ну,  батенька,  у  всякого свои расчеты:  значит,  ему так показалось
выгоднее,  а  может быть,  просто не  вытерпел и  хватил разом.  Враг силен,
горами качает.
   - А где теперь Половодов, вы не знаете?
   - Здесь,  в Узле.  Из самых достоверных источников слышал,  даже видел,
как он выезжал от Хины.
   Привалов хорошо знал, зачем Половодов ездил к Заплатиной, но ему теперь
было все равно.  С женой он почти не видался и не чувствовал больше к ней ни
любви, ни ненависти.
   Устроив на скорую руку свои дела в Узле,  Привалов уехал с Веревкиным в
Мохов и  прямо обратился к губернатору,  который принял в этом вопиющем деле
самое   деятельное  участие.   Веревкин   составил  докладную  записку   для
губернатора  и   не   пожалел  красок  для   описания  подвигов  Половодова.
Губернатор,   старый  николаевский  служака,  круто  повернул  все  дело,  и
благодаря его  усилиям журнальным постановлением дворянской опеки  Половодов
устранялся от своего звания поверенного от конкурса.
   - А   кроме  этого,   мы  Александра  Павлыча  привлечем  к   уголовной
ответственности за  мошенничество,  -  соображал Веревкин,  потирая руки.  -
Захваченные  же  деньги  взыщем  гражданским судом.  Одним  словом,  сделаем
полнейший шах и мат.
   Когда Привалов вернулся в  Узел  и  только хотел отправиться в  Гарчики
отдохнуть   несколько   дней,   Веревкин   узнал,   что   новым   журнальным
постановлением  дворянской  опеки  Половодов  снова  восстановлен  в   своих
полномочиях поверенного от конкурса.
   - Опять придется ехать в Мохов... - говорил Веревкин.
   Сделать  в  осеннюю  распутицу  взад  и  вперед  целых  шестьсот  верст
заставило Привалова задуматься, но дело не ждало, и он решился опять ехать в
Мохов.  Веревкин так и  рвался сразиться еще раз с Половодовым.  На этот раз
губернатор принял  Привалова довольно сухо:  какая-то  искусная канцелярская
рука  успела уже  "поставить дело"  по-своему.  Веревкину стоило героических
усилий,  чтобы  убедить губернатора еще  раз  в  необходимости принять самые
энергичные  меры  для  ограждения интересов  наследников Шатровских заводов.
Двухнедельные  хлопоты  по   всевозможным  канцелярским  мытарствам  наконец
увенчались полным успехом: опека опять отрешила Половодова от его должности,
заменив его каким-то безвестным горным инженером.
   - Если еще раз такую баню вкусишь, пожалуй, и оскомину набьешь, - решил
Веревкин. - Это черт знает что такое, какая-то сказка про белого бычка.
   В  Узел Привалов вернулся ночью,  в  страшную осеннюю слякоть,  когда в
двух шагах хоть глаз выколи. Не успел он умыться после дороги, как в кабинет
вошел доктор,  бледный и взволнованный. Привалова удивил и даже испугал этот
полуночный  визит,  но  доктор  предупредил его  вопрос,  подавая  небольшую
записку, торопливо набросанную на розовом почтовом листке.
   - Вот прочитайте... - едва мог проговорить доктор.
   Привалов сразу узнал руку Зоси, которая писала доктору:

   "Милый и дорогой доктор!
   Когда вы получите это письмо, я буду уже далеко...
   Вы -  единственный человек,  которого я когда-нибудь любила,  поэтому и
пишу вам.  Мне больше не о ком жалеть в Узле,  как,  вероятно,  и обо мне не
особенно будут плакать.  Вы спросите,  что меня гонит отсюда: тоска, тоска и
тоска...  Письма мне адресуйте poste restante* до рождества на Вену, а после
- в Париж. Жму в последний раз вашу честную руку.
   ______________
   * до востребования (франц.).

   Ваша недостойная ученица Зося.

   P.S. Мой муж, вероятно, не особенно огорчится моим отъездом, потому что
уже,  кажется,  нашел себе счастье en trois...* Если увидите Хину, передайте
ей  от  меня,  что  обещанные ей  Половодовым золотые прииски пусть она сама
постарается отыскать,  а  лично  от  себя  я  оставляю ей  на  память  моего
мохнатого друга Шайтана".
   ______________
   * втроем... (франц.).

   В  кабинете  несколько  мгновений  стояло  самое  напряженное,  тяжелое
молчание.
   - Я не ожидал от Зоси именно этого... - проговорил наконец Привалов.
   Ответа не было. Привалов поднял глаза и увидел, как седой, сгорбившийся
в одну ночь старик стоял у окна к нему спиной и тихо плакал.
   - Борис Григорьич... - тихо окликнул Привалов, подходя к доктору.
   - Что? - отозвался старик, закрыв мокрое лицо руками.
   - Она уехала... одна?
   - Нет, с Половодовым...
   Опять тяжелая пауза. Привалову сделалось жаль не себя, а этого хорошего
старика, который теперь рыдал как ребенок.
   - Доктор, вы очень любили ее?
   - Я?..  О  да...  Зося для меня была дороже жизни.  До двенадцати лет я
любил ее как девочку, а потом как женщину... Если бы я мог вернуть ее... Она
погибнет, погибнет...
   "Я никогда не любил жену... - думал Привалов, слушая этот бред. - А вот
человек, который действительно отдал ей все, что может отдать человек".
   С  доктором сделалась истерика,  так  что Привалову пришлось возиться с
ним  до  самого  утра.  Старик  немного забылся только  пред  серым  осенним
рассветом,  но и  этот тяжелый сон был нарушен страшным гвалтом в  передней.
Это  ворвалась  Хиония  Алексеевна,  которая  узнала  об  исчезновении Зоси,
кажется, одной из последних. В кабинет она влетела с искаженным злобой лицом
и несколько мгновений вопросительно смотрела то на доктора, то на Привалова.
   - Могу  я  узнать,  куда  уехала Софья  Игнатьевна?  -  проговорила она
наконец с азартом, обращаясь к Привалову.
   - Да, можете: она теперь на дороге в Вену...
   - Не может быть!.. Вы все меня обманываете... С кем же она уехала?
   - Вам это ближе знать, Хиония Алексеевна...
   - Что вы хотите этим сказать,  Сергей Александрыч?  Я,  конечно, бедная
женщина,  и оскорбить меня ничего не стоит...  Притом вы