,  в  этой трущобе,  -  говорила Хиония
Алексеевна, покачивая головой. - Так и умрешь, ничего не видавши. Ах, Париж,
Париж...  Вот куда я  желала бы  попасть!..  И  Александр Павлыч то же самое
говорит, что не умрет спокойно, если не побывает в Париже.
   Дела на мельнице у Привалова шли порядочно,  хотя отсутствие хозяйского
глаза  было  заметно  во  всем,  несмотря на  все  усердие старика Нагибина.
Привалов съездил на мельницу,  прожил там с  неделю и вернулся в Узел только
по последнему зимнему пути.  Но и  в  Узле и  в  Гарчиках прежнего Привалова
больше не было, а был совсем другой человек, которого трудно было узнать: он
не  переставал пить после Ирбитской ярмарки.  В  Узле он все ночи проводил в
игорных залах Общественного клуба,  где начал играть по  крупной в  компании
Ивана Яковлича. Этот последний вернулся с ярмарки с пустыми карманами.
   - Как это вас угораздило? - спрашивал его Привалов.
   - Да так...  не выдержал характера:  нужно было забастовать,  а  я  все
добивал до сотни тысяч,  ну и продул все.  Ведь раз совсем поехал из Ирбита,
повез с собой девяносто тысяч с лишком,  поехали меня провожать, да с первой
же станции и заворотили назад...  Нарвался на какого-то артиста. Ну, он меня
и раздел до последней нитки. Удивительно счастливо играет бестия...
   Однажды,  когда Привалов особенно долго засиделся в клубе, Иван Яковлич
отвел его в сторону и как-то смущенно проговорил:
   - У  Кати есть здесь мать...  бедная старуха.  Хотел я  съездить к ней,
нельзя ли чем помочь ей,  да мне это неловко как-то сделать. Вот если бы вам
побывать у нее. Ведь вы с ней видались у Бахаревых?
   - Да. Пожалуй, я съезжу, - согласился Привалов.
   - И "Моисей" просил тоже...
   - Он где теперь?
   - На поруках у отца живет пока, до суда.
   - Хорошо, я это устрою.
   Привалов  даже  обрадовался  этому  предложению:   он  чувствовал  себя
виновным пред старушкой Колпаковой,  что  до  сих  пор  не  навестил ее.  Он
отправился к  ней на  другой же день утром.  Во дворе колпаковской развалины
его встретил старик Полуянов, приветливо улыбнулся и с лукавым подмигиванием
сообщил:
   - А  ведь мое  дело на  днях вырешится окончательно...  Как  же!  Я  уж
говорил об этом Павле Ивановне. Вот и бумаги...
   На   сцену   опять  появился  сверток  разноцветных  бумажек,   бережно
перевязанных розовой ленточкой.
   Павла Ивановна даже испугалась, когда в передней увидела высокую фигуру
Привалова.   Старушка  как-то   разом  вся  съежилась  и   торопливо  начала
обдергивать на себе старенькое ситцевое платье.
   - Не узнали, Павла Ивановна?
   - Испугалась,  Сергей Александрыч...  Как ты,  голубчик, постарел-то, и
лицо-то совсем не твое стало.  Уж извини меня,  старуху:  болтаю,  что на ум
взбредет.
   - А я зашел навестить вас, давно не видал.
   - Ох, давно, голубчик.
   Старушка засуетилась со  своим самоваром,  разговаривая с  гостем из-за
перегородки.
   - Вот уж сорочины скоро,  как Катю мою застрелили,  -  заговорила Павла
Ивановна,  появляясь опять в  комнате.  -  Панихиды по  ней  служу,  да  вот
собираюсь как-нибудь  летом  съездить к  ней  на  могилку  поплакать...  Как
жива-то была,  сердилась я на нее,  а теперь вот жаль!  Вспомнишь,  и горько
сделается,  поплачешь.  А  все-таки я  благодарю бога,  что он  не забыл ее:
прибрал от сраму да от позору.
   Привалова неприятно поразили эти слова.
   - Вы очень строго судите свою дочь, - заметил он.
   - Нельзя,  голубчик,  нельзя... Теперь вон у Бахаревых какое горе из-за
моей Кати.  А была бы жива,  может, еще кому прибавила бы и не такую печаль.
Виктор Васильич куда теперь?  Ох-хо-хо. Разве этот вот Веревкин выправит его
- не выправит...  Марья Степановна и глазыньки все выплакала из-за деток-то!
У меня одна была Катя - одно и горе мое, а погорюй-ка с каждым-то детищем...
   - А Надежда Васильевна где теперь?
   Павла   Ивановна  недоверчиво  посмотрела  на   Привалова  прищуренными
глазами.
   - А разве доктор-то, Борис-то Григорьич, ничего тебе не говорил?
   - Я его не видал уже с месяц...
   - Надежда Васильевна живет теперь в Узле, уж вторая неделя пошла. Да.
   - Как в Узле?
   - Да  ты  в  самом деле ничего не  знаешь?  Приехала она  сюда вместе с
этим... ну, с мужем, по-нынешнему. Болен он, ну, муж-то этот.
   - Лоскутов?
   - Ну, он, выходит. У доктора и живут.
   - А Марья Степановна знает об этом?
   - Знает-то знает, да только слышать ничего не хочет...
   Старушка махнула рукой и  заплакала.  Для  чужого горя у  нее  еще были
слезы...
   - Ведь  Надежда-то  Васильевна  была  у  меня,   -  рассказывала  Павла
Ивановна, вытирая слезы. - Как же, не забыла старухи... Как тогда услыхала о
моей-то  Кате,  так сейчас ко  мне пришла.  Из себя-то постарше выглядит,  а
такая красивая девушка...  ну, по-вашему, дама. Я еще полюбовалась ею и даже
сказала,   а  она  как  покраснеет  вся.   Об  отце-то  тоскует,  говорит...
Спрашивает,  как и что у них в дому... Ну, я все и рассказала. Про тебя тоже
спрашивала, как живешь, да я ничего не сказала: сама не знаю.
   - Про мою жизнь, Павла Ивановна, кажется, все знают - не секрет... Шила
в мешке не утаишь.
   - Ох,  Сереженька,  голубчик,  много болтают,  да  только верить-то  не
хочется...
   Старушка покачала головой и,  взглянув на Привалова своими прищуренными
глазами, проговорила:
   - А ты на меня не рассердишься, голубчик?
   - Нет, говорите.
   - Не знаю,  правду ли болтают:  будто ты вином этим стал заниматься и в
карты играешь... Брось ты, ради Христа, эту всю пакость!
   Привалов улыбнулся.
   - Нет,  Павла Ивановна,  мне так легче... - проговорил он, поднимаясь с
места. - Тяжело мне...
   - Ох, знаю, знаю... Басурманка твоя все мутит.
   - Нет, я на жену не жалуюсь: сам виноват...
   Они   простились.   Расчувствовавшаяся   старушка   даже   перекрестила
Привалова,   а  когда  он  намекнул  ей,   зачем  собственно  приходил,  она
отрицательно замахала руками и с грустной улыбкой проговорила:
   - Нет,  ничего мне не  нужно,  голубчик...  Да и  какая необходимость у
старухи:  богу на свечку -  и только. Спасибо на добром слове да на том, что
не забыл меня. А ты сам-то попомни лучше мое-то слово...
   Она здесь,  в Узле,  -  вот о чем думал Привалов,  когда возвращался от
Павлы Ивановны. А он до сих пор не знал об этом!.. Доктор не показывается и,
видимо,  избегает встречаться с  ним.  Ну,  это  его  дело.  В  Привалове со
страшной силой  вспыхнуло желание  увидать Надежду Васильевну,  увидать хотя
издали...  Узнает она его или нет?  Может быть, отвернется, как от пьяницы и
картежника, которого даже бог забыл, как выразилась бы Павла Ивановна?
   "Умереть..." -  мелькнуло в голове Привалова.  Да,  это было бы хорошо:
все расчеты с  жизнью покончить разом и  разом освободиться от  всех тяжелых
воспоминаний и неприятностей.
   Для кого и  для чего он теперь будет жить?  Тянуть изо дня в день,  как
тянут другие,  -  это слишком скучная вещь, для которой не стоило трудиться.
Даже то дело, для которого он столько работал, теперь как-то начинало терять
интерес в его глазах. Он припомнил Ирбитскую ярмарку, где лицом к лицу видел
ту  страшную силу,  с  которой хотел бороться.  Его  идея в  этом стройном и
могучем    хоре    себялюбивых    интересов,    безжалостной   эксплуатации,
организованного обмана и какой-то органической подлости жалко терялась,  как
последний крик утопающего.
   На  следующий день Привалов не мог преодолеть искушение и  отправился в
ту  улицу,  где жил доктор.  Он сначала хотел только издали взглянуть на тот
дом,  где теперь жила Надежда Васильевна, и сейчас же вернуться домой. Может
быть,  где-нибудь в окне мелькнет знакомое лицо... Отыскать квартиру доктора
было не  особенно трудно.  Он  жил по ту сторону пруда,  в  старой Карманной
улице,  в небольшом новом флигельке,  выходившем на улицу четырьмя окнами. У
подъезда лежала пестрая собака доктора,  которую ему подарила Зося. Привалов
с  замирающим  сердцем  шел  по  деревянному тротуару,  не  спуская  глаз  с
заветного уголка.  Вот  и  подъезд,  вот  в  окнах зелеными лапами смотрятся
агавы...  Не давая самому себе отчета,  Привалов позвонил и  сейчас же хотел
убежать, но в этот момент дверь скрипнула и послышался знакомый голос:
   - Кто там?
   Дверь распахнулась,  и на пороге показалась сама Надежда Васильевна,  в
простеньком  коричневом  платье,  с  серой  шалью  на  плечах.  Она  мельком
взглянула на Привалова и  только хотела сказать,  что доктора нет дома,  как
остановилась и, с улыбкой протягивая руку, проговорила:
   - Сергей Александрыч!..  Вот приятная неожиданность!  А доктор говорит,
что вы после ярмарки прямо уехали на свою мельницу.
   - Да, я был там и только недавно вернулся.
   - Как  я  рада видеть вас...  -  торопливо говорила Надежда Васильевна,
пока Привалов раздевался в передней.  -  Максим уж несколько раз спрашивал о
вас...  Мы  пока остановились у  доктора.  Думали прожить несколько дней,  а
теперь уж идет вторая неделя. Вот сюда, Сергей Александрыч.
   В маленькой гостиной Привалову показалось хорошо, как в раю. На Надежду
Васильевну  он  боялся  взглянуть,  точно  от  одного  этого  взгляда  могло
рассеяться все обаяние этой встречи.
   - А  ведь  как  давно  мы  не  видались  с  вами,  -  говорила  Надежда
Васильевна, усаживая гостя на ближайшее кресло.
   Она показалась Привалову и выше и полнее.  Но лицо оставалось таким же,
с  оттенком  той  строгой  красоты,  которая  смягчалась только  бахаревской
улыбкой.  Серые глаза смотрели мягче и  немного грустно,  точно в их глубине
залегла какая-то тень.  Держала она себя по-прежнему просто,  по-дружески, с
той откровенностью, какая обезоруживает всякий дурной помысел, всякое дурное
желание.
   Надежда Васильевна в несколько минут успела рассказать о своей жизни на
приисках,  где ей было так хорошо,  хотя иногда начинало неудержимо тянуть в
город,  к  родным.  Она могла бы назвать себя совсем счастливой,  если бы не
здоровье Максима,  которое ее очень беспокоит, хотя доктор, как все доктора,
старается убедить ее в  полной безопасности.  Потом она рассказывала о своих
отношениях к  отцу и  матери,  о  Косте,  который по последнему зимнему пути
отправился в Восточную Сибирь, на заводы.
   - Вы  разве  не  видали  Костю  перед  отъездом?  -  спрашивала Надежда
Васильевна.
   - Нет...  Да  нам  тяжело было бы  встретиться еще  раз,  -  откровенно
признавался Привалов.  -  Нас  отчасти  связывали только  заводы,  а  теперь
порвалась и эта последняя связь.
   Чтобы  замять  этот  неприятный  разговор,   Надежда  Васильевна  стала
расспрашивать  Привалова  о   его  мельнице  и  хлебной  торговле.   Ее  так
интересовало это  предприятие,  хотя от  Кости о  нем  она ничего никогда не
могла узнать:  ведь он  с  самого начала был  против мельницы,  как и  отец.
Привалов одушевился и  подробно рассказал все,  что было им сделано и  какие
успехи были  получены;  он  не  скрывал от  Надежды Васильевны тех  неудач и
разочарований, какие выступали по мере ближайшего знакомства с делом.
   - Могу пожалеть только об  одном,  что доктор ранее почему-то  не хотел
сказать, что вы здесь, - проговорила Надежда Васильевна. - Ведь не мог же он
не  знать  этого,  когда бывает в  вашем доме  каждый день...  Мы  на  днях,
вероятно, уезжаем отсюда.
   - Я вам объясню,  Надежда Васильевна,  почему доктор скрывал от вас мое
появление здесь,  -  заговорил Привалов,  опуская глаза.  - Он боялся, что я
могу явиться к вам не совсем в приличном виде... Доктор так добр, что хотел,
хотя на время, скрыть мои недостатки от вас...
   - Сергей Александрыч,  вы  говорите такие страшные вещи...  -  смущенно
заговорила Надежда Васильевна, делая большие глаза.
   Она с каким-то страхом взглянула на Привалова,  который теперь упорно и
как-то болезненно-пристально смотрел на нее. В этом добром, характерном лице
стояло столько муки и затаенного горя.
   - Это длинная история,  Надежда Васильевна...  Если хотите,  я могу вам
рассказать, как дошел до своего настоящего положения.
   Привалова  вдруг   охватило   страстное  желание   рассказать  -   нет,
исповедаться ей во всем,  никому больше, а только ей одной. Все другие могли
видеть одну только внешность,  а  ей он откроет свою душу;  пусть она казнит
его своим презрением. Сейчас и здесь же. Ему будет легче...
   - Когда я  шел сюда,  я  не  думал,  что увижу вас,  -  глухо заговорил
Привалов,  опять опуская глаза.  -  Я даже боялся этой встречи, хотя и желал
ее...  Скажу больше: когда я шел сюда, я думал о смерти, о своей смерти. Как
хорошо вовремя умереть,  Надежда Васильевна, и как тяжело сознавать, что еще
молод, силен и не можешь рассчитывать на этот спасительный исход. На мысль о
смерти меня навела трагическая история Кати Колпаковой... Она умерла на моих
глазах,  и я позавидовал ей,  когда увидел ее мертвой. Это была замечательно
красивая девушка, а мертвая она была просто идеально хороша.
   В  своей исповеди Привалов рассказал все,  что  произошло с  ним  после
роковой сцены  в  саду,  кончая Ирбитской ярмаркой и  своим визитом к  Павле
Ивановне.  Он  очертил  всех  действующих лиц  этой  сложной  истории,  свою
домашнюю обстановку и  свое постепенное падение,  быстрое по  внешности,  но
вполне последовательное по внутреннему содержанию.  Проследить такое падение
в  самом себе  крайне трудно,  то  есть отдельные его  ступени,  как  трудно
определить  высоту  горы  при  спуске  с  нее.   Недостает  глазомера,   той
перспективы,  которая давала  бы  возможность сравнения.  Мысль  болтается в
пустом пространстве, где ей не за что ухватиться.
   - Вы простите меня за то,  что я  слишком много говорю о самом себе,  -
говорил Привалов останавливаясь. - Никому и ничего я не говорил до сих пор и
не  скажу  больше...  Мне  случалось встречать много  очень маленьких людей,
которые вечно ко всем пристают со своим "я",  -  это очень скучная и  глупая
история.  Но  вы  выслушайте меня до конца;  мне слишком тяжело,  больше чем
тяжело.
   Возбужденное состояние Привалова передалось ей,  и она чувствовала, как
холодеет вся.  Несколько раз  она  хотела подняться с  места и  убежать,  но
какая-то сила удерживала ее,  и  она опять желала выслушать всю эту исповедь
до конца,  хотя именно на это не имела никакого права.  Зачем он рассказывал
все это именно ей и зачем именно в такой форме?
   - Вы  обратите  внимание на  отсутствие последовательности в  отдельных
действиях,  -  говорил Привалов.  -  Все  идет скачками...  Целое приходится
восстанавливать по разрозненным звеньям и  обрывкам.  Я  часто думал об этой
непоследовательности,  которую сознавал и  которая так  давила  меня...  Но,
чтобы понять всего человека,  нужно взять его в целом, не с одним только его
личным прошедшим,  а  со всей совокупностью унаследованных им особенностей и
характерных признаков, которые гнездятся в его крови. Вот если рассматривать
с этой точки зрения все те факты,  о которых я сейчас рассказываю, тогда вся
картина  освещается  вполне...  Пред  вами  во  весь  рост  встает  типичный
представитель выродившейся семьи,  которого не  могут  спасти  самые  лучшие
стремления.  Именно с  этой точки зрения смотрит на меня доктор,  если я  не
ошибаюсь.
   Дальше Привалов рассказывал о  том,  как  колебалась его  вера  даже  в
собственную идею и  в свое дело.  Если его личная жизнь не сложилась,  то он
мог бы найти некоторый суррогат счастья в выполнении своей идеи. Но для него
и этот выход делался сомнительным.
   - Я не согласна с вами в этом случае,  - заговорила Надежда Васильевна.
- Вы смотрите теперь на все слишком пристрастно...
   Надежда Васильевна заговорила на эту тему,  глаза у нее блестели,  а на
лице  выступил  яркий  румянец.  Она  старалась убедить  Привалова,  что  он
напрасно отчаивается в  успехах своей идеи,  и  даже повторила те его мысли,
которые он когда-то высказывал еще в Шатровском заводе.  Привалов слушал эту
горячую  прочувствованную речь  со  смешанным чувством удивления и  тяжелого
уныния. В Надежде Васильевне теперь говорила практическая отцовская жилка, и
вместе с тем она увлекалась грандиозной картиной неравной,  отчаянной борьбы
с  подавляющим своим  численным составом  и  средствами неприятелем.  Именно
такая борьба была полна смысла,  и  для нее стоило жить на  свете.  Стыдно и
позорно опускать руки  именно в  тот  момент,  когда дело  уже  поставлено и
остается только его развивать.
   - Признаться  сказать,   я  гораздо  больше  ожидала  от  вас,   Сергей
Александрыч, - кончила она.
   В исповеди Привалова чего-то недоставало, чувствовался заметный пробел,
- Надежда Васильевна это понимала но  не решалась поставить вопрос прямо.  У
Привалова уже вертелось на языке роковое признание в своей погибшей,  никому
не известной любви, но он преодолел себя и удержался.
   - А вот и Максим...  - проговорила Надежда Васильевна, указывая головой
на окно...
   По  деревянному тротуару действительно шел Лоскутов.  Привалов не узнал
его в первую минуту, хотя по внешности он мало изменился. В этой характерной
фигуре теперь сказывалось какое-то глубокое душевное перерождение;  это было
заметно по рассеянному выражению лица и особенно по глазам,  потерявшим свою
магическую притягательную силу.  Привалова Лоскутов узнал не  вдруг и  долго
пристально всматривался в него, пока проговорил:
   - Да, да... теперь вспомнил: Привалов, Сергей Александрыч.
   "У  этого  тоже  недостает  какого-то  винтика  в  голове",  -  подумал
Привалов, припоминая слова покойного Ляховского.
   Они   разговорились  принужденным  разговором  чужих   людей.   Надежде
Васильевне  было  вдвойне  тяжело  оставаться свидетельницей этой  натянутой
беседы:  одного она  слишком любила,  а  другого жалела.  У  нее готовы были
навернуться слезы на  глазах при  одной мысли,  что еще так недавно эти люди
были полны жизни и энергии.
   Привалов  начал  прощаться,  Лоскутов  машинально протянул ему  руку  и
остался  в  своем  кресле  с  таким  лицом,  точно  напрасно старался что-то
припомнить.
   - Я  буду вас  ждать,  -  говорила Надежда Васильевна,  когда провожала
Привалова в переднюю.  - Мы еще о многом переговорим с вами... Да? Видели, в
каком  положении  бедный  Максим...   У   него  какое-то   мудреное  нервное
расстройство, и я часто сама не узнаю его; совсем другой человек.
   - Давно это с ним?
   - С  середины  зимы...   Сначала  жаловался  на  головные  боли,  потом
появилась  какая-то  слабость,   апатия,   галлюцинации.  Доктор  лечит  его
электричеством... Так я буду надеяться, что вы не позабудете нас.


XIV

   Дело  Виктора  Васильича по  убийству  артистки Колпаковой должно  было
разбираться в  летнюю  сессию  узловского  окружного  суда.  Защитником  был
Nicolas Веревкин.  Весной,  пока  Виктор  Васильич жил  на  поруках у  отца,
Веревкин бывал  в  старом бахаревском доме  почти  каждый день.  Сначала его
встретили там очень сухо,  а старый Лука фукал на него,  как старый кот. Сам
Василий  Назарыч  отнесся  к  Веревкину немного подозрительно и  с  оттенком
легкой  иронии.  Зато  Марья  Степановна  приняла  "Витенькина защитника"  с
распростертыми объятиями и  не  знала,  каким  вареньем его  угощать.  Но  в
течение  какого-нибудь  месяца  Веревкин  сделался почти  своим  человеком в
бахаревском доме,  и прежде всех сдался на капитуляцию старый Лука. Веревкин
не  проходил по  бахаревской передней без  того,  чтобы  не  кинуть  старику
какую-нибудь  колючую шуточку вместе с  красным словечком.  Луке  перепадали
кредитки, а известно, что человеческое сердце не камень.
   Действительно, познакомившись с Веревкиным ближе, Василий Назарыч скоро
оценил эту  широкую натуру и  даже  привык к  нему.  Притом Веревкин знал до
тонкостей все  дело по  приваловской опеке,  и  старик мог говорить с  ним о
Шатровских заводах сколько душе угодно.  Крепок был старик Бахарев на  новые
знакомства вообще,  а против фамилии Веревки