ерял вам,  когда вы еще
ничего не имели!
   - Вот в том-то и дело, Василий Назарыч, что вы доверяли мне, и я всегда
буду ценить ваше доверие...
   - Следовательно, вы не доверяете мне.
   Ляховский одно мгновение,  казалось, колебался, но это было только одно
мгновение, а потом он сухо проговорил:
   - Нет, я не могу поручиться за вас...
   Бахарев  вышел  из  кабинета Ляховского с  красным  лицом  и  горевшими
глазами:  это было оскорбление, которого он не заслужил и которое должен был
перенести.  Старик плохо помнил,  как он вышел из приваловского дома,  сел в
сани и приехал домой.  Все промелькнуло перед ним,  как в тумане, а в голове
неотступно стучала одна мысль:  "Сережа,  Сережа... Разве бы я пошел к этому
христопродавцу, если бы не ты!"


II

   В  роскошной спальне  Зоси  Ляховской теперь  господствовал тяжелый для
глаз  полумрак;  окна были задрапированы тяжелыми складками зеленой материи,
едва  пропускавшими в  комнату слабый свет.  Все  Лишние вещи были вынесены.
Несмотря на все предосторожности,  в  спальне пахло лекарствами.  В соседней
комнате день  и  ночь  дежурили сиделки.  Больная лежала на  большой кровати
черного дерева с серебряными украшениями, под полосатым пологом из восточной
шелковой материи. На батистовой подушке едва можно было рассмотреть бледное,
тонкое лицо Зоси.  Глаза казались еще  больше в  темных кругах,  кончик носа
обострился,  недавно еще  пухлые  красивые губы  болезненно обтянулись около
зубов.  Роскошные белокурые волосы были острижены, и девушка походила теперь
на мальчика лет пятнадцати с тонким профилем и точно нарисованными бровями.
   - Доктор,  как  вы  думаете -  лучше мне?..  -  едва  слышно спрашивала
больная,  слабым движением выпрастывая из-под  одеяла похудевшую белую,  как
мрамор, руку.
   - Было бы  лучше,  если бы вы имели побольше терпения,  -  сухо отвечал
доктор, проверяя пульс больной по своим часам.
   - О, мне все равно... жить или умереть... Не стоит жить, доктор.
   - Об этом мы поговорим с вами, когда вы поправитесь...
   Третью неделю проводил доктор у постели больной, переживая шаг за шагом
все фазисы болезни. Он сам теперь походил на больного: лицо осунулось, глаза
ввалились,  кожа потемнела.  В  течение первых двух недель доктор не  спал и
трех ночей.
   История этой болезни выяснилась для доктора во  всех деталях на  другой
же  день после бала,  хотя он  ни слова не сказал о  ней Ляховскому.  Вместо
железных проволок у Зоси оказались самые бабьи нервы... Переход от девушки к
женщине разыгрался катастрофой в тот момент,  когда доктор и Ляховский всего
менее  ожидали его.  Сквозь  капризы и  чудачества пробилось первое  женское
чувство,  хотя и  оно скорее походило на прихоть,  чем на серьезное душевное
движение.   Доктора   убивала  мысль,   что   болезнь  Зоси   обязана  своим
происхождением  не  разбитому  чувству  любящей  женской  души,   а  явилась
вследствие болезненного самолюбия.  Как!  Когда все и  все преклонялось пред
ней,  он, Лоскутов, один отнесся к ней совершенно равнодушно; мало того - он
предпочел ей другую... Доктор был глубоко убежден, что Зося совсем не любила
Лоскутова и  даже не могла его полюбить,  а только сама уверила себя в своей
любви и  шаг за шагом довела себя до рокового объяснения.  Даже в  бреду имя
Лоскутова никогда не  произносилось одно,  а  всегда рядом с  именем Надежды
Васильевны.  Гордость и ревность к сопернице - вот где таились главные корни
болезни.
   Диагноз болезни был  поставлен безошибочно,  оставалось только помогать
естественному ходу болезненного процесса и устранять причины,  которые могли
бы  создать новые  осложнения.  Молодая натура  стойко  выдерживала неравную
борьбу с  приступами болезни,  но было несколько таких моментов,  что доктор
начинал  испытывать  сомнения  относительно счастливого  исхода.  Были  даже
собраны два  консилиума,  но  ученый  ареопаг не  пришел ни  к  каким  новым
заключениям.  Особенно страшны были две ночи,  когда пламя жизни,  казалось,
готово было совсем потухнуть...  Зося металась в  страшном бреду и никого не
узнавала;  доктор сидел у ее изголовья и по секундам отсчитывал ход болезни,
как капитан,  который ведет свой корабль среди бушующего моря.  Он готов был
отдать полжизни,  чтобы  облегчить страдания этого молодого тела,  но  наука
была бессильна подать руку помощи, и оставалось только ждать.
   Раз ночью, когда все в доме спало мертвым сном, Зосе сделалось особенно
нехорошо. Она металась на своей подушке.
   - Доктор,  дайте мне вашу руку...  -  прошептала больная.  -  Мне будет
легче...
   Она судорожно ухватилась своей горевшей маленькой рукой за его руку и в
таком  положении  откинулась на  подушку;  ей  казалось,  что  она  медленно
проваливается в  какую-то  глубокую яму,  и  только одна рука доктора еще  в
состоянии удержать ее на поверхности земли.
   - Послушайте,  доктор,  ведь я не умру?..  -  шептала Зося, не открывая
глаз.  -  Впрочем, все доктора говорят это своим пациентам... Доктор, я была
дурная девушка до сих пор...  Я ничего не делала для других...  Не дайте мне
умереть,  и  я  переменюсь к лучшему.  Ах,  как мне хочется жить...  доктор,
доктор!..  Я  раньше так легко смотрела на  жизнь и  людей...  Но  жизнь так
коротка, - как жизнь поденки.
   Это  был  тот  кризис,  которого с  замирающим сердцем ждал  доктор три
недели.  Утром рано,  когда Зося заснула в  первый раз  за  все  время своей
болезни спокойным сном выздоравливающего человека,  он, пошатываясь, вошел в
кабинет Ляховского.
   - Умирает?!  - схватившись за голову, спрашивал Ляховский; его испугало
серое лицо доктора с помутившимися глазами.
   - Нет, спасена...
   Ляховский с  каким-то  детским всхлипыванием припал своим лицом к  руке
доктора и  в  порыве признательности покрыл ее поцелуями;  из его глаз слезы
так и сыпались, но это были счастливые слезы.


III

   Привалов переживал медовый месяц своего незаконного счастья. Собственно
говоря,  он  плыл  по  течению,  которое с  первого момента закружило его  и
понесло  вперед  властной  пенившейся  волной.   Когда  он  ночью  вышел  из
половодовского дома в достопамятный день бала,  унося на лице следы безумных
поцелуев Антониды Ивановны,  совесть  проснулась в  нем  и  внутренний голос
сказал:  "Ведь ты не любишь эту женщину,  которая сейчас осыпала тебя своими
ласками..."
   - Нет,  я люблю ее!  -  старался уверить самого себя Привалов. - Нет, я
люблю ее...
   На другой день Привалов уже подъезжал к дому Половодова,  как вспомнил,
что Антонида Ивановна назначила ему свидание у  матери.  Появление Привалова
удивило и обрадовало Агриппину Филипьевну.
   Привалову  казалось,  что  она  догадывается об  истинной  причине  его
визита,  и  он  несколько раз  принимался извиняться,  что обстоятельства не
позволяли ему быть у нее во второй раз, как он обещал.
   Час,  который Привалову пришлось провести с  глазу на глаз с Агриппиной
Филипьевной,  показался ему бесконечно длинным,  и  он  хотел уже прощаться,
когда в  передней послышался торопливый звонок.  Привалов вздрогнул и слегка
смутился:  у него точно что оборвалось внутри... Без сомнения, это была она,
это  были  ее  шаги.  Антонида  Ивановна  сделала  удивленное  лицо,  застав
Привалова  в  будуаре  maman,  лениво  протянула ему  свою  руку  и  усталым
движением опустилась в угол дивана.
   - Ты, кажется, очень весело вчера провела время? - спрашивала Агриппина
Филипьевна дочь.
   - Нет,  maman... Если бы не Сергей Александрыч, я бы умерла от скуки, -
неохотно ответила Антонида Ивановна, сбоку вскидывая глазами на Привалова. -
А вы,  Сергей Александрыч,  конечно,  веселились напропалую... после бала, -
уже с улыбкой прибавила она. - Мне Александр что-то рассказывал такое...
   - Я  удивляюсь,  что  Александр Павлыч считает нужным посвящать тебя  в
такие подробности, - строго заметила Агриппина Филипьевна.
   - Что же тут особенного,  maman?..  Ведь Сергей Александрыч - свободный
человек.   Бал   расстроился  в   середине,   вот  они  и   отправились  его
доканчивать...
   Половодова еще  никогда не  была так  красива,  какой теперь показалась
Привалову, и когда Агриппина Филипьевна оставила наконец их вдвоем, он робко
подошел к ней, чтобы поцеловать протянутую руку.
   - Послушай,  -  заговорила Антонида Ивановна,  когда  Привалов прильнул
губами к  ее  шее,  -  старуха догадалась сразу  обо  всем...  Ты  держишься
непростительно глупо!  Хорошо,  что  нам нечего опасаться ее.  Какое у  тебя
сегодня глупое лицо.
   Этот несколько суровый тон сменился горячим поцелуем, и Половодова едва
успела  принять  свой  обычный скучающий и  ленивый вид,  когда  в  гостиной
послышались приближавшиеся шаги  maman.  У  Привалова потемнело в  глазах от
прилива счастья,  и  он  готов  был  расцеловать даже  Агриппину Филипьевну.
Остальное время визита прошло очень весело.  Привалов болтал и смеялся самым
беззаботным образом,  находясь под  обаянием теплого  взгляда  красивых глаз
Антониды Ивановны.
   Свидания в  первое время происходили в  часы службы Половодова в банке.
Привалов являлся как  раз в  то  время,  когда хозяину нужно было уходить из
дому,  и  он каждый раз упрашивал гостя подождать до его возвращения,  чтобы
пообедать вместе.  Это были счастливые минуты... Антонида Ивановна, проводив
мужа, забывала всю свою лень и дурачилась, как институтка.
   С  каждым  днем  Привалов все  сильней  и  сильней привязывался к  этой
загадочной натуре,  тянувшей его в свои объятия всеми чарами любви. Антонида
Ивановна  каждый  раз  являлась  для  него  точно  новой  женщиной;  она  не
повторялась ни в  своих ласках,  ни в  порывах страсти,  ни в  капризах.  По
выражению ее лица нельзя было угадать,  что она думает в настоящую минуту. С
самым серьезным лицом она  болтала тысячи тех  милых глупостей,  какие умеют
говорить только женщины,  чувствующие,  что их любят;  самые капризы и  даже
вспышки гнева,  как  цветами,  пересыпались самыми неожиданными проявлениями
загоравшейся страсти.  Привалов пил  день за  днем эту сладкую отраву любви,
убаюканный кошачьими ласками этой женщины, умевшей безраздельно овладеть его
мягкой, податливой душой. Прежней Антониды Ивановны точно не существовало, а
была другая женщина,  которая,  казалось, не знала границ своим желаниям и в
опьяняющем чаду своей фантазии безрассудно жгла две жизни.
   - Я  ничего не требую от тебя...  Понимаешь -  ничего!  -  говорила она
Привалову.  - Любишь - хорошо, разлюбишь - не буду плакать... Впрочем, часто
у  меня  является  желание  задушить тебя,  чтобы  ты  не  доставался другой
женщине.  Иногда мне хочется,  чтобы ты обманывал меня, даже бил... Мне мало
твоих ласк и поцелуев,  понимаешь?  Ведь русскую бабу нужно бить,  чтобы она
была вполне счастлива!..
   Но  слишком  частые  свидания  в  половодовском доме  сделались наконец
неудобны. Тогда Антонида Ивановна решила бывать в Общественном клубе, членом
которого Привалов числился уже несколько месяцев, хотя ни разу не был в нем.


IV

   Общественный  клуб  помещался  в  двухэтажном  каменном  доме,  который
выходил на  Нагорную улицу,  через квартал от старого приваловского дома.  В
длинной передней, где висели по стенам шубы гостей, посетителей обдавало той
трактирной атмосферой,  которая насквозь пропитана тепловатым ароматом кухни
и  табачным дымом.  В  нижнем этаже Общественного клуба помещалось несколько
маленьких комнат, уставленных зелеными ломберными столиками; здесь процветал
знаменитый сибирский вист с винтом,  героями которого являлись Иван Яковлич,
Ломтев и  братия.  Тут  же,  вероятно для очищения совести,  приткнулись две
комнаты -  одна бильярдная, а другая - читальня; впрочем, эти две комнаты по
большей части оставались пустыми и служили только для некоторых таинственных
tete-a-tete,  когда писались безденежные векселя,  выпрашивались у  хорошего
человека взаймы деньги,  чтобы отыграться;  наконец,  здесь же,  на плетеных
венских диванчиках, переводили свой многомятежный дух потерпевшие за зеленым
полем полное крушение и отдыхали поклонники Бахуса.
   Из  передней довольно узкая лестница вела во  второй этаж;  перила были
задрапированы покрытыми пылью олеандрами и  еще  какой-то  зеленью,  которая
цеплялась своими иглами за бальные шлейфы и трены,  точно когтями.  В первое
свое посещение клуба Привалов долго бродил по комнаткам в нижнем этаже,  где
за  столами  сидели  большей  частью  совершенно  незнакомые  ему  люди.  Он
прислушивался к  шуму подъезжавших саней и  к сдержанному говору в передней;
он  слышал  женские  голоса,  шелест  платьев и  осторожные легкие  шаги  по
лестнице. Скоро из передней потянуло струей самых разнообразных духов, какие
употребляет далекая провинция,  -  пахло даже камфарой, которой на лето были
переложены шубы от моли.
   Наконец Привалов решил  подняться во  второй этаж,  в  царство дам.  На
лестнице его встретила Хиония Алексеевна дружеским восклицанием:
   - А, наконец-то и вы, Сергей Александрыч!.. Я думала, что вы сегодня не
приедете.
   - Нет, я уже давно здесь.
   - У  нас в клубе смешанное общество,  -  объяснила Хиония Алексеевна по
дороге  в   танцевальный  зал,   где  пиликал  очень  плохой  оркестр  самую
ветхозаветную  польку.   -   Можно   сказать,   мы   устроились  совсем   на
демократическую ногу;  есть  здесь приказчики,  мелкие чиновники,  маленькие
купчики,  учителя...  Но  есть  и  представители нашего  beau  mond'a горные
инженеры,  адвокаты,  прокурор, золотопромышленники, заводчики, доктора... А
какой богатый выбор красивых дам!..
   Плохонький зал,  переделанный из какой-то оранжереи,  был скупо освещен
десятком  ламп;  по  стенам  висели  безобразные гирлянды  из  еловой  хвои,
пересыпанной бумажными цветами. Эти гирлянды придавали всему залу похоронный
характер.  Около стен, на вытертых диванчиках, цветной шпалерой разместились
дамы;  в глубине,  в маленькой эстраде, заменявшей сцену, помещался оркестр;
мужчины жались около дверей.  Десятка два  пар  кружились по  залу,  подымая
облако едкой пыли.
   Остальное помещение клуба  состояло из  шести  довольно больших комнат,
отличавшихся большей  роскошью сравнительно с  обстановкой нижнего  этажа  и
танцевального зала; в средней руки столичных трактирах можно встретить такую
же вычурную мебель, такие же трюмо под орех, выцветшие драпировки на окнах и
дверях.  Одна  комната была отделана в  красный цвет,  другая -  в  голубой,
третья -  в зеленый и т.д.  На диванчиках сидели дамы и мужчины, провожавшие
Привалова любопытными взглядами.
   - Вот эта дама с розой в волосах,  -  объясняла Заплатина, - переменяет
каждый сезон по любовнику, а вот та, в сером платье... Здравствуйте, Пелагея
Семеновна!..  Обратите,  пожалуйста,  внимание на эту девушку: очень богатая
невеста и  какая красавица,  а отец был мясником.  И держит себя как хорошо,
никак не подумаешь, что из крестьяночек. Да... Отец в лаптях ходил!..
   Привалов кое-как  отделался от  непрошеной любезности Хины и  остался в
буфете,  дверь из которого как раз выходила на лестницу,  так что можно было
видеть  всех,  входивших  в  танцевальный  зал.  С  Хиной  приходилось  быть
любезным, потому что она могла пригодиться в будущем.
   - Голубчик, Сергей Александрыч!..
   Привалов почувствовал,  как кто-то  обхватил его шею руками и  принялся
целовать; это был "Моисей", от которого так и разило перегорелой водкой.
   - Ах,  здравствуй,  Виктор Васильич!  -  обрадовался Привалов. - Я тебя
давненько-таки не видал. Где это ты пропадаешь?
   "Моисей" с пьяной улыбкой только махнул рукой.
   - А ведь старик-то у нас того...  -  заговорил он грустно, - повихнулся
крепко. Да! Мать как-то спрашивала про тебя... А ты, брат, нехорошо делаешь,
что забываешь нас...  нехорошо! Я тебе прямо скажу, хоть Ты и миллионер. Мне
наплевать на твои миллионы... все-таки нехорошо!.. Надя что-то прихварывает,
Верочка в молитву ударилась...  Я и домой редко заглядываю, потому что у нас
с Данилушкой теперь разливное море... А мне жаль стариков-то, да и сестренок
жаль,  потому шила в  мешке не утаишь,  и по городу -  шу-шу-шу...  "Бахарев
разорился!.. Бахарев банкрот!.."
   - Да ведь это пустяки, Виктор Васильич. Василий Назарыч поправится.
   - Конечно,  поправится,  черт их всех возьми! - крикнул "Моисей", стуча
кулаком по  столу.  -  Разве старик чета  вот  этой  дряни...  Вон  ходят...
Ха-ха!..  Дураки!..  Василий Бахарев пальцем поведет только,  так у  него из
всех щелей золото полезет.  Вот только весны дождаться,  мы вместе махнем со
стариком на прииски и все дело поправим Понял?
   - "Моисей", - окликнул Бахарева подошедший Давид Ляховский. - Пойдем...
Катька здесь!
   - Погоди, вот я поговорю с Приваловым, - упрямился Бахарев. - Ты знаешь
Катю Колпакову?  Нет?  Ну,  брат,  так ты мух ловишь здесь, в Узле-то... Как
канканирует, бестия! Понимаешь, ее сам Иван Яковлич выучил.
   - Это неужели та Катя Колпакова? - удивился Привалов.
   - А то какая же?  Ха-ха!..  Колпаковы одни...  Старуха богу молится,  а
Катенька... Да вон она идет, рыженькая!..
   "Моисей" показал на проходившую под руку с  каким-то инженером среднего
роста девушку с  голубыми глазами и прекрасными золотистыми волосами,  точно
шелковой рамкой окаймлявшими ее  бойкое матовое лицо,  с  легкими веснушками
около носа. Она слегка покачивалась на высоких каблуках.
   - Софья Игнатьевна,  я  слышал,  поправляется?  -  обратился Привалов к
Давиду.
   - Да,  кажется...  - равнодушно отвечал молодой человек, оседлывая свой
длинный нос золотым пенсне.  -  У нее какая-то мудреная болезнь... "Моисей",
да пойдем же, а то этот черт Глазков опять отобьет у нас Катьку.
   - Ну,  брат,  шалишь:  у  нее  сегодня сеанс  с  Лепешкиным,  -  уверял
"Моисей",  направляясь к  выходу из буфета;  с половины дороги он вернулся к
Привалову,  долго грозил ему  пальцем,  ухмыляясь глупейшей пьяной улыбкой и
покачивая головой, и, наконец, проговорил: - А ты, брат, Привалов, ничего...
Хе-хе!  Нет,  не ошибся!..  У этой Тонечки, черт ее возьми, такие амуры!.. А
грудь?.. Ну, да тебе это лучше знать...
   Этот  откровенный  намек  сначала  покоробил  Привалова,  но  потом  он
успокоился,  потому что "Моисей" сболтнул спьяна и  завтра же  позабудет обо
всем.
   В  ожидании Половодовой Привалов наблюдал публику.  В  буфете  и  внизу
заседали  отцы  семейств,  коммерсанты,  денежные тузы;  вверху  сновала  из
комнаты  в  комнату действующая армия  невест,  находившаяся под  прикрытием
маменек,  тетушек и  просто  дам,  которые "вывозили" девушек в  свет.  Хина
плавала в этой подвижной улыбавшейся толпе, как щука в воде. Она всех знала,
всем   умела   угодить,   улыбнуться,   сказать  ласковое  слово.   Маменьки
засидевшихся девиц смотрели на  Хину со страхом и  надеждой,  как на судьбу.
Репутация Хины была давно упрочена: товар, который потерял всякую надежду на
сбыт,  в  ее  ловких руках сходил за настоящий.  До десятка молодых дам были
обязаны своим супружеским счастьем исключительно ей одной.
   По лестнице в это время поднимались Половодовы. Привалов видел, как они
остановились  в  дверях  танцевальной залы,  где  их  окружила  целая  толпа
знакомых мужчин  и  женщин;  Антонида Ивановна улыбалась направо  и  налево,
отыскивая глазами Привалова.  Когда оркестр заиграл вальс,  Половодов сделал
несколько туров с женой,  потом сдал ее с рук на руки какому-то кавалеру,  а
сам,  вытирая лицо платком,  побрел в  буфет.  Заметив Привалова,  он широко
расставил свои длинные ноги и поднял в знак удивления плечи.
   - И вы!.. - проговорил он наконец. - Мне Тонечка говорила про вас, да я
не поверил...  Чего вы здесь,  однако,  сидите, Сергей Александрыч, пойдемте
лучше вниз: там встретим много знакомого народа.
   - Я  приду  немного погодя,  а  теперь  пойду  здороваться с  Антонидой
Ивановной, - отвечал Привалов.
   - Смотрите не надуйте!  -  погрозил Половодов пальцем.  - А мы могли бы
сочинить там премилую п