а ты мне не хочешь... а?
   Иван Яковлич с  улыбкой взял со  стола горсть золота и  проткнул руку к
Лепешкину...
   - Теперь сколько хочешь, а во время игры не могу...
   - Да мне теперь-то не надо, а зачем даве не давал?
   - Да  нельзя же,  говорят тебе!  -  усовещивал Данилушка расходившегося
приятеля. - Невозможно, и все тут... Везде так.
   - Черти вы,  вот что! - ругался Лепешкин, не зная, как ему сорвать свою
обиду.
   Под  окном послышался звон бубенчиков,  -  это  подкатили кошевые.  Вся
компания торопливо подкрепилась около винного столика и повалила в переднюю.
Катерина Ивановна вышла  после других в  бархатной синей шубке на  настоящем
собольем меху.  Кошевые в  это  время  быстро нагружались вином и  приличной
снедью;   в  двух  даже  были  поставлены  ломберные  столы.  При  громадной
вместимости кошевых -  в них можно было свободно посадить человек двенадцать
- эти  затеи были  самым обыкновенным делом.  В  кошевой Барчука поместились
Привалов,   Иван  Яковлич  с  Катериной  Ивановной,   Веревкин,  Лепешкин  и
Данилушка.
   - Ох, много еще места пустого... - скорбел Лепешкин.
   - Я  сама  буду  править,  -  вызвалась Катерина  Ивановна.  -  Барчук,
вожжи...
   Девушка села на облучок,  забрала в  руки вожжи,  и кошевая полетела за
город.  Началась самая бешеная скачка вперегонку,  но  тройку Барчука трудно
было обогнать: лошади были на подбор. Другие кошевые скоро остались назади и
ныряли по  ухабам,  как  лодки в  бурю.  Ночь была звездная,  но  звезды уже
блекли,  и  небо  заволакивалось предутренней белесоватой мглой.  Вздымаемый
копытами снег  покрыл всех  серым налетом,  а  синяя шубка Катерины Ивановны
совсем побелела.  Соболья шапочка на  голове у  нее тоже превратилась в  ком
снега,  но  из-под  нее вызывающе улыбалось залитое молодым румянцем девичье
лицо,  и  лихорадочно горели глаза,  как  две темных звезды.  Свежий воздух,
вместо того  чтобы освежить Привалова,  подействовал как  раз  наоборот:  он
окончательно опьянел и  чувствовал,  как все у  него летит перед глазами,  -
полосы снега,  ухабы,  какой-то  лес,  рожа  Лепешкина,  согнутая ястребиная
фигура Барчука и  волны выбившихся из-под собольей шапочки золотистых волос.
Вперед!.. Чтобы дух занимало и искры сыпались из глаз... Вон Барчук сам взял
вожжи,  вскрикнул каким-то  нечеловеческим голосом,  и  все кругом пропало в
резавшей лицо,  слепившей глаза  снежной пыли.  Лошадей больше  нельзя  было
рассмотреть,  а кошевая точно сама собой неслась в снежную даль, как стрела,
выпущенная из лука могучей рукой.
   Дальнейшие впечатления для  Привалова перемешались в  самую невозможную
мозаику,  точно его несло куда-то вихрем.  Тройки съехались,  на привале все
пили...  Откуда-то появились пьяные женщины,  которых обливали вином.  Потом
скакали обратно в  город,  причем Привалов даже сам несколько времени правил
Барчуковой тройкой.  Но  все это происходило как во  сне или в  потемках.  В
каком-то  большом доме,  где  играла музыка и  было очень много женщин,  все
танцевали,  а  Лепешкин  с  Данилушкой откололи свою  "руськую".  Потом  все
собрались в  большой комнате,  где  много пили,  пели песни...  У  Привалова
сильно кружилась голова,  и  он  заметил,  что  Веревкин постоянно был возле
него, как нянька.
   - Столы... составляй столы! - орали пьяные голоса.
   Из  столов,  сдвинутых  вместе,  образовалось  нечто  вроде  концертной
эстрады,  которую со  всех  сторон  окружили шатавшиеся пьяные  люди.  Потом
Привалов видел,  как  Веревкин вынес  из  соседней комнаты  что-то  белое  и
поставил  это  белое  на  помост.  Собравшаяся публика  дико  взвыла,  точно
голодная стая волков, которой бросили кусок свежего мяса: на помосте в одной
рубашке  стояла  Катерина  Ивановна...  Она  что-то  пела  такое  веселое  и
канканировала.  Публика дико выла и  несколько раз принималась ее  качать на
руках.  Привалов аплодировал и  кричал  вместе с  другими,  и  ему  страстно
хотелось поколотить этого Ивана Яковлича.
   Потом вся эта картина исчезла,  точно в тумане. Привалов помнил только,
что  он  сидел очень близко к  Катерине Ивановне,  она беззаботно смеялась и
разглаживала ему волосы своими белыми маленькими руками. Когда он проснулся,
кругом было темно, на полу валялись какие-то спавшие люди, сломанная мебель,
пустые  бутылки  и  т.д.  Привалов лежал  на  диване,  а  рядом  с  ним,  на
поставленных к  дивану  стульях,  богатырским сном  спал  Nicolas  Веревкин.
Голова у  Привалова страшно трещала,  хотелось пить,  в  груди что-то  жгло.
Привалов смутно припомнил, где он и что с ним, а потом опять забылся тяжелым
пьяным сном.  Когда он  проснулся во  второй раз,  на  полу комнаты сидели и
лежали те же фигуры и опять пили.
   - В театр пора,  Сергей Александрыч!.. - крикнул кто-то. - Вставайте да
поправляйтесь скорее.
   - Какой театр... где?
   - Да ведь десятый час на дворе...  Ха-ха!..  - хохотал Веревкин, только
что успевший умыться.
   Короткий зимний день был вычеркнут из среды других дней,  а наступившая
ночь точно служила продолжением вчерашней.


XII

   Ярмарочный театр,  кой-как сгороженный из  бревен и  досок,  был битком
набит пьяной ярмарочной публикой.  Ложа, в которую попал Привалов, была одна
из ближайших к сцене. Из нее отлично можно было рассматривать как сцену, так
и партер.  Привалова особенно интересовал последний, тем более что пьеса шла
уже в  половине.  В  ложе теперь сидел он только с  Веревкиным,  а остальная
компания  нагружалась  в  буфете.  Поместившись к  барьеру,  Привалов  долго
рассматривал ряды  кресел и  стульев.  На  них  разместилось все,  что  было
именитого на  десятки тысяч верст:  московские тузы по коммерции,  сибирские
промышленники,  фабриканты, водочные короли, скупщики хлеба и сала, торговцы
пушниной,  краснорядцы и  т.д.  От каждого пахло десятками и  сотнями тысяч.
Было несколько миллионеров, преимущественно с сибирской стороны.
   - Картина!..  - говорил Nicolas, мотая головой в партер. - Вот вам наша
будущая  буржуазия,  которая тряхнет любезным отечеством по-своему.  Силища,
батенька, страшенная!
   Веревкин был пьян еще со вчерашнего, и Привалов тоже чувствовал себя не
особенно хорошо:  ему было как-то  все равно,  и  он смотрел кругом взглядом
постороннего человека. В душе, там, глубоко, образовалась какая-то особенная
пустота,  которая даже не мучила его: он только чувствовал себя частью этого
громадного целого, которое шевелилось в партере, как тысячеголовое чудовище.
Ведь это целое было неизмеримо велико и  влекло к  себе с  такой неудержимой
силой...  Вольготное существование только и  возможно в  этой форме,  а  все
остальное должно фигурировать в  пассивных ролях.  Даже злобы к этому целому
Привалов не находил в себе: оно являлось только колоссальным фактом, который
был прав сам по себе, в силу своего существования.
   - Искусство прогрессирует...  -  слышался  в  соседней ложе  сдержанный
полушепот, который заставил Привалова задрожать: это был голос Половодова. -
Да,  во всех отраслях человеческой деятельности,  в  силу основного принципа
всякого  прогрессивного  движения,   строго  и  последовательно  совершается
неизбежный процесс дифференцирования. Я сказал, что искусство прогрессирует,
- действительно,  наши отцы,  например,  сходили с  ума от балета,  а в наше
время  он  совсем упал.  И  в  самом  деле,  если  взять  все  эти  пуанты и
тур-де-форсы  только  сами  по  себе,  получается какая-то  глупая лошадиная
дрессировка -  и  только.  Восхищались балетными антраша,  в которых Камарго
делала четыре удара, Фанни Эльслер - пять, Тальони шесть, Гризи и Сангалли -
семь,  но  вышла на  сцену шансонетка -  и  все  эти антраша пошли к  черту!
Да-с... Я именно с этой стороны понимаю прогресс...
   В  одной  ложе  с  Половодовым сидел Давид и  с  почтительным вниманием
выслушивал эти  поучения;  он  теперь  проходил  ту  высшую  школу,  которая
отличает кровную золотую молодежь от обыкновенных смертных.
   - Вот черт принес... - проворчал Веревкин, когда завидел Половодова.
   Появление Половодова в  театре взволновало Привалова так,  что он снова
опьянел.  Все,  что происходило дальше,  было покрыто каким-то  туманом.  Он
машинально смотрел на  сцепу,  где актеры казались куклами,  на  партер,  на
ложи,  на  раек.  К  чему?  зачем он  здесь?  Куда ему  бежать от  всей этой
ужасающей человеческой нескладицы,  бежать от самого себя?  Он сознавал себя
именно  той  жалкой  единицей,  которая служит только материалом в  какой-то
сильной творческой руке.
   По  окончании  пьесы  в   ложу  ввалилась  остальная  пьяная  компания.
Появление Ивана  Яковлича произвело на  публику заметное впечатление;  сотни
глаз смотрели на этого счастливца,  о котором по ярмарке ходили баснословные
рассказы.  Типичная  свита  из  Данилушки,  Лепешкина  и  Nicolas  Веревкина
усиливала  это  впечатление.  Эти  богачи  и  миллионеры  теперь  завидовали
какому-нибудь Ивану Яковличу,  который на  несколько времени сделался героем
ярмарочного дня. Из лож и кресел на него смотрели с восторженным удивлением,
как  на   победителя.   Даже  обыгранные  им  купчики  разделяли  это  общее
настроение;  они  были довольны уже тем,  что проиграли не  кому другому,  а
самому Ивану Яковличу.
   - Папахен-то ведь и спать даже не ложился,  - сообщал Привалову Nicolas
Веревкин.  - Пока мы спали, он работал... За восемьдесят тысяч перевалило...
Да... Я советовал забастовать, так не хочет: хочет добить до ста.
   Nicolas Веревкин назвал несколько громких имен в торговом мире, которые
сегодня жестоко поплатились за удовольствие сразиться с Иваном Яковличем.
   Сам  Иван Яковлич был  таким же,  как  и  всегда:  так же  нерешительно
улыбался и выглядел по-прежнему каким-то подвижником.
   - Сейчас будет Катя петь...  -  предупредил Nicolas Привалова, указывая
на  афише на  фамилию m-lle  Колпаковой,  которая в  антракте между пьесой и
водевилем обещала исполнить какую-то шансонетку.
   - "Моисей" в театре, - шепнул Nicolas Веревкин отцу.
   - Где?
   - В первом ряду, налево...
   - Ах,  черт его  возьми!..  Что же  ты  раньше не  сказал?  -  смущенно
заговорил Иван Яковлич. - Необходимо было предупредить Катю.
   - Да он только что пришел, а сейчас занавес...
   Иван  Яковлич  только  пожал  плечами и  принялся в  бинокль отыскивать
"Моисея".  В  этот момент поднялся занавес,  и  публика встретила выбежавшую
из-за  кулис Катерину Ивановну неистовыми аплодисментами.  Она  была одета в
короткое платьице французской гризетки и  бойко  раскланивалась с  публикой.
Лепешкин  и   Данилушка,   не  довольствуясь  обыкновенными  аплодисментами,
неистово  стучали  ногами  в   пол.   Даже  из   ложи  Половодова  слышались
аристократические шлепки  затянутых  в  перчатки  рук.  Капельмейстер поднес
певице большой букет,  и она, прижимая подарок к груди, несколько раз весело
кивнула в ложу Ивана Яковлича.
   - Ох, горе душам нашим! - хрипел Лепешкин, отмахиваясь обеими руками. -
Ай да Катерина Ивановна, всю публику за один раз изуважила...
   Капельмейстер взмахнул своей палочкой, скрипки взвизгнули, где-то глухо
замычала труба.  Наклонившись всем корпусом вперед,  Катерина Ивановна бойко
пропела первый куплет;  "Моисей" впился глазами,  когда она привычным жестом
собрала юбки  веером  и  принялась канканировать.  Сквозь смятое плиссе юбок
выступали полные икры,  и ясно обрисовывалось,  точно облитое розовым трико,
колено... Опустив глаза и как-то по-детски вытянув губы, Колпакова несколько
раз повторила речитатив своей шансонетки, и когда публика принялась неистово
ей аплодировать, она послала несколько поцелуев в ложу Ивана Яковлича.
   - О-ох,  матушка ты наша... - хрипел Лепешкин, наваливаясь своим брюхом
на барьер ложи.
   В этот момент в первом ряду кресел взвился белый дымок, и звонко грянул
выстрел.  Катерина Ивановна,  схватившись одной  рукой за  левый бок,  жалко
присела у самой суфлерской будки, напрасно стараясь сохранить равновесие при
помощи свободной руки.  В первых рядах кресел происходила страшная суматоха:
несколько человек крепко держали какого-то  молодого человека за  руки и  за
плечи, хотя он и не думал вырываться.
   - Да ведь это "Моисей"!.. - крикнул кто-то.
   - Он самый,  -  подтвердил Лепешкин. - Я своими глазами видел, как он к
музыкантам подбежал да в Катерину Ивановну и запалил.
   Опустили занавес. Полиция принялась уговаривать публику расходиться.
   - Не уходите,  -  говорил Nicolas Веревкин Привалову, - мне же придется
защищать этого дурака... Авось свидетелем пригодитесь: пойдемте за кулисы.
   На  сцене  без  всякого толку суетились Лепешкин и  Данилушка,  а  Иван
Яковлич как-то  растерянно старался приподнять лежавшую в  обмороке девушку.
На  белом  корсаже ее  платья  блестели струйки крови,  обрызгавшей будку  и
помост.  Притащили откуда-то  заспанного старичка  доктора,  который  как-то
равнодушно проговорил:
   - Помогите, господа, перенести больную в уборную куда-нибудь...
   Данилушка, Лепешкин, Иван Яковлич и еще несколько человек исполнили это
желание  с  особенным усердием и  даже  помогли расшнуровать корсет.  Доктор
осмотрел рану, послушал сердце и флегматически проговорил:
   - Так... пустяки. Впрочем, необходимо сначала привести ее в чувство.
   - Подождите  еще  минуточку,  пока  приедет  следователь,  -  упрашивал
Веревкин Привалова.
   Привалов остался и побрел в дальний конец сцены, чтобы не встретиться с
Половодовым,  который торопливо бежал  в  уборную вместе с  Давидом.  Теперь
маленькая грязная и холодная уборная служила продолжением театральной сцены,
и  публика с такой же жадностью лезла смотреть на последнюю агонию умиравшей
певицы, как давеча любовалась ее полными икрами и бесстыдными жестами.
   Привалову пришлось ждать следователя почти час.  Он присел на сложенные
в углу кулисы и отсюда машинально наблюдал суетившуюся на сцене публику; кто
тащил ведро воды,  кто  льду на  тарелке,  кто корпию.  Доктор несколько раз
выходил из уборной и  только отмахивался рукой от сыпавшихся на него со всех
сторон вопросов.  Комедия жизни неожиданно перешла в драму...  Вон Данилушка
растерянно выскочил из  уборной  и  трусцой побежал на  авансцену.  Привалов
окликнул его,  старик на  мгновение остановился и,  узнав Привалова,  хрипло
крикнул:
   - Отходит...
   - Кто отходит?
   - Катерина Ивановна... она отходит!
   Данилушка последние слова крикнул уже из помещения для музыкантов, куда
спрыгнул прямо  со  сцены;  он  торопливо перелез через барьер и  без  шапки
побежал через пустой партер к выходу.
   Привалов пошел в уборную,  где царила мертвая тишина. Катерина Ивановна
лежала на  кровати,  устроенной на  скорую руку  из  старых декораций;  лицо
покрылось матовой бледностью,  грудь поднималась судорожно,  с предсмертными
хрипами.  Шутовской наряд был обрызган каплями крови.  Какая-то  добрая рука
прикрыла ноги  ее  синей  собольей шубкой.  Около изголовья молча стоял Иван
Яковлич, бледный как мертвец; у него по лицу катились крупные слезы.
   Через пять минут все было кончено:  на декорациях в театральном костюме
лежала по-прежнему прекрасная женщина,  но  теперь это бездушное тело не мог
уже  оскорбить  ни  один  взгляд.   Рука  смерти  наложила  свою  печать  на
безобразную человеческую оргию.
   - Кончились,   ваше  высокоблагородие...  -  шепотом  говорил  какой-то
полицейский,   впуская  в  уборную  следователя,  точно  он  боялся  кого-то
разбудить.
   Началось предварительное следствие с допросов обвиняемого и свидетелей.
Было  осмотрено  место  преступления и  вещественные доказательства.  Виктор
Васильич отвечал на  все  вопросы твердо  и  уверенно,  свидетели путались и
перебивали друг друга.  Привалов тоже был  допрошен в  числе других и  опять
ушел на сцену, чтобы подождать Nicolas Веревкина.
   - Сергей Александрыч, Сергей Александрыч! - кричал Веревкин, выбегая из
уборной через пять минут.
   - Что случилось?
   - Ваш брат здесь...
   - Какой?
   - Да  Тит  Привалов...   Сейчас  его  допрашивает  следователь.   Идите
скорее...
   Перед  следователем стоял  молодой человек с  бледным лицом  и  жгучими
цыганскими глазами.
   - Вы находились в числе других актеров ярмарочной труппы?  -  спрашивал
следователь.
   - Да...  Я играл под фамилией Валова,  - с иностранным акцентом отвечал
молодой человек, встряхивая черными как смоль волосами.
   - Та-ак-с... Так ваша настоящая фамилия Привалов?
   - Да... Тит Привалов, один из владельцев Шат-ровских заводов.
   Веревкин поймал владельца Шатровских заводов на сцене и  снова допросил
его, кто он и откуда, а потом отрекомендовал ему Привалова.
   - Вот ваш родной брат, Сергей Александрыч Привалов.
   Братья нерешительно подали руки друг другу и не знали, что им говорить.
   - Вы теперь свободны? - спрашивал Nicolas молодого человека. - Поедемте
с нами, а там уж познакомимся...
   - Я  с удовольствием...  -  замялся Тит Привалов,  -  только у меня нет
своей шубы...
   - Тогда мы сделаем так: вы, Сергей Александрыч, поедете домой и пошлете
нам свою шубу, а мы подождем вас здесь...
   - Кстати уж пошлите и верхнее платье,  -  просил Тит Привалов,  -  а то
все, что на мне, - не мое, антрепренерское.
   "Хорош  гусь...  -  подумал  даже  Веревкин,  привыкший к  всевозможным
превратностям фортуны.  -  Нет,  его не нужно выпускать из рук, а то как раз
улизнет... Нет, братику, шалишь, мы тебя не выпустим ни за какие коврижки!"
   Привалов еще  раз взглянул на  своего братца,  походившего на  лакея из
плохого ресторана,  и отправился в свои номера, где не был ровно двое суток.
В   ожидании  платья  Веревкин  успел  выспросить  у   Тита   Привалова  всю
подноготную:  из пансиона Тидемана он бежал два года назад,  потому что этот
швейцарский профессор слишком часто  прибегал к  помощи своей  ученой палки;
затем  он  поступил  акробатом  в   один  странствующий  цирк,   с   которым
путешествовал по Европе,  потом служил где-то камердинером,  пока счастливая
звезда не привела его куда-то в Западный край, где он и поступил в настоящую
ярмарочную труппу.  Своего платья у  него не  было,  но  антрепренер был так
добр,  что дал ему свою шубу доехать до  Ирбита,  а  отсюда он  уже надеялся
как-нибудь пробраться в Узел.
   - Ну, батенька, можно сказать, что вы прошли хорошую школу... - говорил
задумчиво Веревкин. - Что бы вам явиться к нам полгодом раньше?.. А вы какие
роли играли в театре?
   - Неодинаково, больше прислугу и в водевилях.
   - Так-с...  гм.  Действительно,  вышел  водевиль:  сам  черт  ничего не
разберет!..


XIII

   Привалов привез брата в  Узел и  отвел ему несколько комнат в доме,  на
прежней половине Ляховских.  Молодой человек быстро освоился со  своим новым
положением и  несколько  времени  служил  предметом для  городских толков  и
пересудов.  Многие видели в  нем  жертву братской ненависти,  от  которой он
чуть-чуть  не  погиб,  если бы  не  спасся совершенно случайно.  Даже смерть
актрисы Колпаковой была вплетена в  эту  историю двух братьев;  эта  девушка
поплатилась  головой  за  свое  слишком  близкое  знакомство  с  наследником
приваловских миллионов.
   Дома Привалов нашел то же,  что и оставил. Впрочем, он и не рассчитывал
ни  на  что другое,  так как знал из самых достоверных источников,  что Зося
имеет постоянные свидания с  Половодовым в  доме  Заплатиной.  Тит  Привалов
явился для Зоси новым развлечением -  раз,  как авантюрист,  и  второе,  как
герой узловского дня;  она возила его по всему городу в  своем экипаже и без
конца готова была слушать его рассказы и анекдоты из парижской жизни, где он
получил свое первоначальное воспитание,  прежде чем попал к Тидеману. Хиония
Алексеевна была тоже в  восторге от  этого забавного Titus,  который говорил
по-французски с  настоящим парижским прононсом и  привез с  собой  громадный
выбор самых пикантных острот, каламбуров и просто французских словечек.
   - Да,  да...  Что мы живем здесь