ыми щеками и даже поцеловала его
неподвижными сухими губами.
   - Нет,  ты  посмотри,  Маша,  какой молодец...  а?  -  повторял Василий
Назарыч, усаживаясь при помощи Луки в ближайшее кресло.
   - В матушку пошел,  в Варвару Павловну, - проговорила Марья Степановна,
оглядывая Привалова с ног до головы.
   - Вот и нет,  -  возразил старик.  -  Я как давеча взглянул на него,  -
вылитый покойный Александр Ильич, как две капли воды.
   - Нет, в мать... вылитая мать!
   Старики поспорили и остались каждый при своем мнении.
   - А ты,  поди,  совсем обасурманился на чужой-то стороне?  - спрашивала
Марья Степановна гостя.  -  И  лба не  умеешь перекрестить по-истовому-то?..
Щепотью молишься?..
   - Нет, зачем же забывать старое, - уклончиво ответил Привалов.
   - Никого уж и  в  живых,  почитай,  нет,  -  печально проговорила Марья
Степановна, подпирая щеку рукой. - Старая девка Размахнина кое-как держится,
да еще Колпакова... Может, помнишь их?..
   - Да, помню.
   - Добрые люди мрут и нам дорожку трут,  -  прибавил от себя Бахарев.  -
Давно ли, ровно, Сергей Александрыч, ты гимназистом-то был, а теперь...
   Наступила тяжелая пауза;  все испытывали то  неловкое чувство,  которое
охватывает людей,  давно  не  видавших  друг  друга.  Этим  моментом отлично
воспользовалась Хиония  Алексеевна,  которая занимала наблюдательный пост  в
полутемном коридорчике.  Она  почти насильно вытолкнула Надежду Васильевну в
гостиную, перекрестив ее вдогонку.
   - Моя старшая дочь,  Надежда,  - проговорил Василий Назарыч с невольной
гордостью счастливого отца.
   Привалов поздоровался с  девушкой и  несколько мгновений смотрел на нее
удивленными глазами,  точно стараясь что-то  припомнить.  В  этом  спокойном
девичьем  лице  с  большими  темно-серыми  глазами  для  него  было  столько
знакомого и вместе с тем столько нового.
   - Наде было пять лет,  когда вы с Костей уехали в Петербург, - заметила
Марья Степановна, давая дочери место около себя.
   - Обедать подано, - докладывал Игорь, вытягиваясь в дверях.
   - Мы ведь по старинке живем,  в двенадцать часов обедаем,  -  объяснила
Марья Степановна,  поднимаясь с  своего места.  -  А  по-нонешнему господа в
восемь часов вечера садятся за стол.
   - Да, кто встает в двенадцать часов дня, - заметил Привалов.
   - Ну, а ты как?
   - Как  случится,   Марья  Степановна.  Вот  буду  жить  в  Узле,  тогда
постараюсь обедать в двенадцать.
   - Так-то  лучше  будет,  -  весело заговорила Марья  Степановна;  ответ
Привалова ей очень понравился.  -  Ты старины-то не забывай, - наставительно
продолжала она по дороге в столовую.  -  Кто у тебя отцы-то были...  а? Ведь
столпы были по  древлему благочестию.  Новшеств этих и  знать не  хотели,  а
прожили век не хуже других. А дедушку твоего взять, Павла Михайлыча Гуляева?
Он часто говаривал,  что лучше в одной рубашке останется,  а с бритоусами да
табашниками из  одной чашки есть не  будет.  Вон какой дом-то выстроил тебе:
пятьдесят лет простоял и еще двести простоит. Этаких людей больше и на свете
не осталось. Так, мелочь разная.
   Привалов плохо  слушал  Марью  Степановну.  Ему  хотелось оглянуться на
Надежду Васильевну,  которая шла теперь рядом с Васильем Назарычем.  Девушка
поразила Привалова, поразила не красотой, а чем-то особенным, чего не было в
других.
   - Мой младший сын,  моя младшая дочь,  - коротко отрекомендовал Василий
Назарыч Верочку и Виктора Васильича, которые ожидали всех в столовой.
   - Это наша хорошая знакомая,  Хиония Алексеевна,  - рекомендовала Марья
Степановна Заплатину,  которая  ответила  на  поклон  Привалова с  приличной
важностью.
   - Очень приятно,  -  как во сне повторял Привалов, пожимая руку Виктора
Васильича.
   - Мне тоже очень приятно,  - отвечал Виктор Васильич, расставляя широко
ноги и бесцеремонно оглядывая Привалова с ног до головы; он только что успел
проснуться, глаза были красны, сюртук сидел криво.
   Верочка в своем розовом платье горела, как маков цвет. Ей казалось, что
все смотрят именно на нее; эта мысль сильно смущала ее и заставляла краснеть
еще больше...  "Жених..."  -  думала она,  опуская глаза в сладком волнении.
Привалов с  любопытством посмотрел на смущенную Верочку и  почувствовал себя
необыкновенно  хорошо,   точно  он  вернулся  домой  из  какого-то  далекого
путешествия.  Именно теперь он  отчетливо припомнил двух  маленьких девочек,
которые нарушали торжественную тишину бахаревского дома вечным шумом, возней
и  детским  смехом.  Которую-то  из  них  называли  "булкой"...  Взглянув на
Верочку,  Привалов едва  успел подавить невольную улыбку:  несмотря на  свои
шестнадцать лет,  она  все  еще оставалась "булкой".  Это мимолетное детское
воспоминание унесло Привалова в то далекое,  счастливое время,  когда он еще
не отделял себя от бахаревской семьи.  Вот в этой самой столовой происходили
те особенные обеды,  которые походили на таинство. Маленький Привалов сильно
побаивался Марьи Степановны, которая держала себя всегда строго, а за обедом
являлась совсем неприступной:  никто не смел слова сказать лишнего, и только
когда бывал дома Василий Назарыч, эта слишком натянутая обеденная обстановка
заметно смягчалась.
   - Ты  уж  не  обессудь  нас  на  нашем  угощенье,  -  заговорила  Марья
Степановна,  наливая гостю  щей;  нужно  заметить,  что  своими  щами  Марья
Степановна гордилась и  была глубоко уверена,  что таких щей никто не  умеет
варить, кроме Досифеи.
   Старинная  фаянсовая  посуда  с   синими  птицами  и  синими  деревьями
оставалась та же,  как и раньше; те же ложки и вилки из массивного серебра с
вензелями на  ручках.  Щи  Досифеи,  конечно,  оставались теми же  и  так же
аппетитно   пахли   специальным   букетом.   Привалов   испытывал   глубокое
наслаждение,  точно в каждой старой вещи встречал старого друга. Разговор за
обедом происходил так же степенно и истово, как всегда, а Марья Степановна в
конце стола казалась королевой.  Даже Хиония Алексеевна - и та почувствовала
некоторый  священный  трепет  при   мысли,   что  имела  счастье  обедать  с
миллионером; она, правда, делала несколько попыток самостоятельно вступить в
разговор  с  Приваловым,   но,   не  встречая  поддержки  со  стороны  Марьи
Степановны,  красноречиво умолкала.  Зато  эта  почтенная  дама  постаралась
вознаградить себя  мимикой,  причем несколько раз  самым многознаменательным
образом указывала глазами Марье Степановне то  на  Привалова,  то на Надежду
Васильевну, тяжело вздыхала и скромно опускала глаза.
   - Нынешние  люди  как-то  совсем  наособицу пошли,  -  рассуждала Марья
Степановна. - Не приноровишься к ним.
   - Ах,   совсем  дрянной  народ,  совсем  дрянной!  -  подпевала  Хиония
Алексеевна, как вторая скрипка в оркестре.
   - Это,  мама,  только так кажется,  -  заметила Надежда Васильевна. - И
прежде было много дурных людей, и нынче есть хорошие люди...
   - Конечно,  так,  -  подтвердил Виктор Васильич. - Когда мы состаримся,
будем тоже говорить,  что вот в наше время так были люди...  Все старики так
говорят.
   - Да  вам с  Давидом Ляховским и  головы не  сносить до старости-то,  -
проговорил Василий Назарыч.
   - Молодость, молодость, - шептала Хиония Алексеевна, закатывая глаза. -
Кто  не  был  молод,  кому  не  было шестнадцати лет...  Не  так  ли,  Марья
Степановна?
   Глядя  на  испитое,  сморщенное лицо  Хионии  Алексеевны,  трудно  было
допустить мысль, что ей когда-нибудь, даже в самом отдаленном прошлом, могло
быть шестнадцать лет.
   - Вы,  вероятно, запишетесь в один из наших клубов, Сергей Александрыч?
- спрашивала Заплатина с жестом настоящей grande dame...*
   ______________
   * знатной дамы (франц.).

   - Право,  я еще не успел подумать об этом,  -  отвечал Привалов.  -  Да
вообще едва ли и придется бывать в клубе...
   - Да, да... Я понимаю, что вы заняты, у вас дела. Но ведь молодым людям
отдых необходим.  Не правда ли?  - спрашивала Хиония Алексеевна, обращаясь к
Марье Степановне.  -  Только я  не  советую вам  записываться в  Благородное
собрание:  скучища смертная и  сплетни,  а у нас,  в Общественном клубе,  вы
встретите целый  букет  красавиц.  В  нем  недостает только  Nadine...  Ваши
таланты, Nadine...
   - Давно ли,  Хиония Алексеевна, вы сделали такое открытие? - спрашивала
с улыбкой Надежда Васильевна.
   - О,  я это всегда говорила... всегда!.. Конечно, я хорошо понимаю, что
вы из скромности не хотите принимать участия в любительских спектаклях.
   Когда  Надежда  Васильевна  улыбалась,  у  нее  на  широком  белом  лбу
всплывала над  левой  бровью такая  же  морщинка,  как  у  Василья Назарыча.
Привалов заметил эту улыбку, а также едва заметный жест левым плечом, - тоже
отцовская привычка.  Вообще было заметно сразу, что Надежда Васильевна ближе
стояла к отцу,  чем к матери. В ней до мельчайших подробностей отпечатлелись
все  те  характерные  особенности  бахаревского типа,  который  старый  Лука
подводил под одно слово: "прерода".
   Конец  обеда  прошел  очень  оживленно.   Хиония  Алексеевна,   как  ни
сдерживала свой язык,  но  под  конец выгрузила давивший ее  запас последних
городских новостей.  Привалов,  таким образом,  имел удовольствие выслушать,
что Половодов, конечно, умный человек, но гордец, которого следует проучить.
Всего несколько дней  назад Хионии Алексеевне представлялся удобный случай к
этому,  но она не могла им воспользоваться, потому что тут была замешана его
сестра, Анна Павловна; а Анна Павловна, девушка хотя и не первой молодости и
считает себя передовой, но... и т.д. и т.д.
   - Да что я говорю? - спохватилась Хиония Алексеевна. - Ведь Половодов и
Ляховский ваши опекуны, Сергей Александрыч, - вам лучше их знать.
   - Лично мне не приходилось иметь с ними дела, - ответил Привалов.
   - Да,  да...  A Nicolas Веревкин...  ведь вы,  кажется,  с ним вместе в
университете учились, если не ошибаюсь?
   - Да, вместе.
   - Какой  это  замечательно  умный  человек,   Сергей  Александрыч.   Вы
представить себе не  можете!  Купцы его  просто на  руках носят...  И  какое
остроумие!  Недавно на обвинительную речь прокурора он ответил так: "Господа
судьи и господа присяжные... Я могу сравнить речь господина прокурора с тем,
если б человек взял ложку,  почерпнул щей и пронес ее,  вместо рта,  к уху".
Понимаете: восторг и фурор!..
   - Нужно  спросить,   Хиония  Алексеевна,  во  что  обходится  остроумие
Веревкина его клиентам, - заметил Бахарев.
   - Ах,  Василий Назарыч...  Конечно, Nicolas берет крупные куши, но ведь
мы живем в такое время, в такое время... Не правда ли, Марья Степановна?
   Марья Степановна ничего не ответила,  потому что была занята поведением
Верочки  и  Виктора Васильича,  которые давно  пересмеивались насчет  Хионии
Алексеевны.  Дело  кончилось  тем,  что  Верочка,  вся  красная,  как  пион,
наклонилась над  самой тарелкой;  кажется,  еще  одна  капелька,  и  девушка
раскатилась бы таким здоровым молодым смехом, какого стены бахаревского дома
не слыхали со дня своего основания.  Верочку спасло только то,  что в  самый
критический момент все поднялись из-за стола,  и она могла незаметно убежать
из столовой.


VI

   Сейчас  после  обеда  Василий Назарыч,  при  помощи Луки  и  Привалова,
перетащился в свой кабинет, где в это время, по стариковской привычке, любил
вздремнуть часик. Привалов знал эту привычку и хотел сейчас же уйти.
   - Нет,  постой,  с  бабами еще  успеешь наговориться,  -  остановил его
Бахарев и  указал на кресло около дивана,  на котором укладывал свою больную
ногу.  - Ведь при тебе это было, когда умер... Холостов? - старик с заметным
усилием проговорил последнее слово,  точно эта фамилия стояла у него поперек
горла.
   - Нет,  я в это время был в Петербурге,  - ответил Привалов, не понимая
вопроса.
   - Нет,   не   то...   Как  ты  узнал,   что  долг  Холостова  переведен
министерством на ваши заводы?
   - Когда я получил телеграмму о смерти Холостова, сейчас же отправился в
министерство навести справки. У меня там есть несколько знакомых чиновников,
которые и  рассказали все,  то  есть,  что  решение по  делу  Холостова было
получено  как  раз  в  то  время,  когда  Холостов лежал  на  столе,  и  что
министерство перевело его долг на заводы.
   - Меня просто убило это известие,  -  грустно заговорил Бахарев.  - Это
несправедливо... Холостов как ваш вотчим и опекун делает миллионный долг при
помощи мошенничества,  его судят за это мошенничество и присуждают к лишению
всех прав и  ссылке в  Сибирь,  а когда он умирает,  долг взваливают на вас,
наследников.  Я  еще понимаю,  что дело о Холостове затянули на десять лет и
вытащили решение в  тот  момент,  когда  Холостова уже  нельзя  было  никуда
сослать,  кроме царствия небесного... Я это еще понимаю, потому что Холостов
был в  свое время сильным человеком и старые благоприятели поддерживали;  но
перевести частный долг,  притом  сделанный мошеннически,  на  наследников...
нет, я этого никогда не пойму. А затем эти семьсот тысяч, которые были взяты
инженером Масманом  во  время  казенной  опеки  над  заводами,  -  они  тоже
перенесены на заводы?
   - Да,   и  они  перенесены  на  нас,  потому  что  деньги  были  выданы
правительством Масману на усиление заводского действия.
   - Хорошо. Но ведь Масман до сих пор не представил еще никакого отчета о
расходовании этих сумм?
   - Ничего не представил.
   - Я  писал тогда тебе об этом,  чтобы хлопотать непременно и  притянуть
Масмана во что бы то ни стало.
   - Василий Назарыч,  ведь со  времени казенной опеки над заводами прошло
почти десять лет...  Несмотря ни  на  какие хлопоты,  я  не мог даже узнать,
существует ли  такой  отчет  где-нибудь.  Обращался  в  контроль,  в  горный
департамент,  в  дворянскую опеку,  везде один  ответ:  "Ничего не  знаем...
Справьтесь где-нибудь в другом месте".
   - А Масман живет в Петербурге?
   - Да, зимой в Петербурге, а летом в Крыму, в собственном имении.
   - Купленном на ваши деньги?.. Ха-ха... Ты был у него?
   - Несколько раз.
   - "Болен" или "не принимают"? Подлецы...
   Василий Назарыч тяжело завозился на своем диване и закусил губу.
   - А ты знаешь, сколько с процентами составляют эти два долга?
   - Около четырех миллионов...
   - Да.  Когда отец  твой  умер,  на  заводах не  было ни  копейки долгу;
оставались еще кой-какие крохи в  бумагах да прииски.  Когда мачеха вышла за
Холостова,  он в  три года промотал все оставшиеся деньги,  заложил прииски,
сделал миллионный долг и совсем уронил заводы.  Я надеялся, что когда заводы
будут под казенной опекой,  -  они если не поправятся, то не будут приносить
дефицита,  а между тем Масман в один год нахлопал на заводы новый миллионный
долг.  Когда заводы перешли в  опекунское управление,  я  надеялся понемногу
опять поднять дело.  Костя вот уж пять лет работает на них, как каторжный, и
добился ежегодного дивиденда в  триста тысяч рублей.  Но куда идут деньги?..
Чтобы выплатить четырехмиллионный долг,  необходимо поднимать заводы; затем,
из  этих  же  денег  приходится выплачивать хоть  часть процентов по  долгу;
наконец,  остатки уходят на наследников.  Мачеха получила свою четырнадцатую
часть, вас трое...
   - Моя часть целиком уходила на хлопоты, Василий Назарыч.
   - Разве я не знаю... Что же, ты видел эту... ну, мачеху свою?
   - Нет, я сам не видал, а слышал много.
   - Она все в Москве?
   - Да.  Второй брат  страдает тихим  помешательством,  а  младший,  Тит,
пропал без вести.
   - Да,  слышал,  слышал...  Что-нибудь да не чисто в  этом деле,  я  так
думаю.
   - Теперь трудно сказать, Василий Назарыч.
   - Взять теперешних ваших опекунов: Ляховский - тот давно присосался, но
поймать его ужасно трудно;  Половодов еще только присматривается,  нельзя ли
сорвать свою долю.  Когда я был опекуном,  я из кожи лез,  чтобы, по крайней
мере,  привести все в ясность; из-за этого и с Ляховским рассорился, и опеку
оставил,  а на мое место вдруг назначают Половодова.  Если бы я знал...  Мне
хотелось припугнуть Ляховского,  а тут вышла вон какая история. Кто бы этого
мог ожидать? Погорячился, все дело испортил.
   - Зачем вы так говорите, Василий Назарыч?
   - А  вот поживи с  мое,  тогда и  сам узнаешь,  что и чего стоит.  Нет,
голубчик,  трудно жить на белом свете:  везде неправда, везде ложь да обман.
Ведь ограбили же  вас,  сирот;  отец оставил вам Шатровские заводы в  полном
ходу; тогда они больше шести миллионов стоили, а теперь, если пойдут за долг
с  молотка,  и  четырех не  дадут.  Одной  земли четыреста тысяч десятин под
заводами...  Ох-хо-хо!  Не думал я  дожить до того,  чтобы Шатровские заводы
продали  за  долги.  Ведь  половина в  этих  заводах  сделана на  гуляевские
капиталы Да,  Павел-то  Михайлыч и  дочку-то  свою загубил из-за них...  Ну,
будет, ступай теперь к бабам, а я отдохну.
   Бахарев  воспользовался случаем  выслать Привалова из  кабинета,  чтобы
скрыть овладевшее им волнение;  об отдыхе,  конечно, не могло быть и речи, и
он  безмолвно  лежал  все  время  с  открытыми глазами.  Появление Привалова
обрадовало честного старика и  вместе с  тем вызвало всю желчь,  какая давно
накопилась у него на сердце.


VII

   Хиония Алексеевна поспешила сейчас же  удалиться,  как только заслышала
шаги подходившего Привалова;  она громко расцеловала Верочку и, пожимая руку
Марьи Степановны, проговорила с ударением:
   - Я не хочу вам мешать теперь, потому что вы ведь свои...
   Привалов шел не один; с ним рядом выступал Виктор Васильич, пока еще не
знавший, как ему держать себя. Марья Степановна увела гостя в свою гостиную,
куда  Досифея  подала  на  стеклянных старинных  тарелочках несколько сортов
варенья и в какой-то мудреной китайской посудине ломоть сотового меда.
   - Ведь это Досифея? - спрашивал Привалов, когда глухонемая остановилась
у дверей, чтобы еще раз посмотреть на гостя.
   - Да... вспомнил старуху?
   - Помилуйте, мы с Костей частенько воевали с ней, - засмеялся Привалов.
   Досифея поняла,  что  разговор идет о  ней,  и  мимикой объяснила,  что
Костеньки нет, что его не любит сам и что она помнит, как маленький Привалов
любил есть соты.
   - Я и теперь их люблю,  - отвечал Привалов на энергичные жесты Досифеи.
- Спасибо, что не забыла меня...
   Досифея  радостно  замычала  и  скрылась.  Марья  Степановна  принялась
усиленно потчевать гостя сластями,  потому что  гостеприимство для  нее было
священной обязанностью. Привалов должен был отведать всего, чтобы не обидеть
хозяйки.  Он с большим удовольствием слушал степенную речь Марьи Степановны,
пока  она  подробно рассказывала печальную историю Полуяновых,  Колпаковых и
Размахниных.  Почти все  или  вымерли,  или разорились;  пошел совсем другой
народ,   настали  и  другие  порядки.   Мимоходом  Марья  Степановна  успела
пожаловаться на  Василия Назарыча,  который заводит новшества:  старшую дочь
выдумал  учить,  новую  мебель  у  себя  поставил,  знается  с  бритоусами и
табашниками.  В этих жалобах было столько старчески забавного,  что Привалов
все время старался рассматривать мелкие розовые и голубые цветочки,  которые
были  рассыпаны по  сарафану Марьи Степановны.  Сарафан Марьи Степановны был
самый  старинный,  из  тяжелой  шелковой материи,  которая стояла  коробом и
походила на кожу; он, вероятно, когда-то, очень давно, был бирюзового цвета,
а теперь превратился в модный gris de perle*.
   ______________
   * серебристо-серый (франц.).

   - Какой у вас старинный сарафан, - проговорил Привалов.
   Эта  похвала  заставила Марью  Степановну даже  покраснеть;  ко  всякой
старине она  питала нечто вроде благоговения и  особенно дорожила коллекцией
старинных  сарафанов,  оставшихся после  жены  Павла  Михайлыча  Гуляева  "с
материной стороны".  Она могла рассказать историю каждого из этих сарафанов,
служивших для нее живой летописью и биографией давно умерших дорогих людей.
   - Это твоей бабушки сарафан-то,  -  объяснила Марья Степановна. - П