нь
хорошие люди и с ними было иногда даже весело;  да и самая игра, конечно, по
маленькой,  просто для  препровождения времени,  имела много интересного,  а
главное,  время  за  сибирским вистом с  винтом летело незаметно;  не  успел
оглянуться, а уж на дворе шесть часов утра.
   Сначала Привалову было немного совестно очень часто являться в клуб, но
потом он  совсем освоился с  клубной атмосферой.  Народ все  был свой,  всех
загоняла сюда  за  зеленые столы одна  сила  -  бессодержательность и  скука
провинциальной  жизни.   Адвокаты,   инженеры,  золотопромышленники,  купцы,
разночинцы -  все  перемешались за  зеленым полем  в  одну  братскую пеструю
кучку,  жившую одними интересами. Страсть к игре сравнила всех и, как всякая
болезнь,  не  делала исключений.  Привалов быстро вошел во вкус этой клубной
жизни,  весело катившейся в  маленьких комнатах,  всегда застланных табачным
дымом  и  плохо  освещенных.  Он  скоро изучил до  тонкости особенности всех
игроков,  их слабости и смешные стороны.  Были тут игроки, как он, от нечего
делать; были игроки, которые появлялись в клубе периодически, чтобы спустить
месячное  жалованье;  были  игроки,  которые  играли  с  серьезными надутыми
лицами,  точно  совершая таинство;  были  игроки-шутники,  игроки-забулдыги;
игроки,  с  которыми играли только из  снисхождения,  когда других не  было;
были, наконец, игроки по профессии, великие специалисты, чародеи и магики.
   - Интересно,  что сегодня будет у Ивана Яковлича с Ломтевым,  -  каждый
раз говорил партнер Привалова,  член окружного суда,  известный в  клубе под
кличкой Фемиды. - Кто кого утопит... Нашла коса на камень...
   Героями зимнего сезона в  клубе  являлись действительно Иван  Яковлич и
Ломтев, которые резались изо дня в день не на живот, а на смерть. Раньше они
всегда были союзниками, а теперь какая-то черная кошка пробежала между ними,
и они поклялись погубить один другого.  Между прочим,  Привалов слышал,  что
сыр-бор загорелся из-за какой-то женщины. Этот карточный турнир сосредоточил
на  себе  общее  внимание,  и,  как  военные  бюллетени,  шепотом передавали
технические фразы:  "У  Ивана Яковлича заколодило...  Ломтев в  ударе!  Иван
Яковлич пошел  в  гору...  Ломтев сорвался!"  Привалов иногда с  нетерпением
дожидался вечера,  чтобы узнать,  кто сегодня сорвется и  кто пойдет в гору.
Куши росли, а с ними росло и внимание публики.
   - Иван Яковлич обделает Ломтева козой, - говорил кто-нибудь.
   - Нет, извините, Иван Яковлич еще чином не вышел... Вот посмотрите, как
Ломтев завяжет его в узел!
   - Иван Яковлич счастливо играет нынешнюю зиму... Ему везет...
   - Гусей по осени считают. Выигрывает всегда тот, кому сначала не везет.
   Здесь все  было  типично даже  клубный швейцар,  снимая шубы с  клубных
завсегдатаев, докладывал:
   - Ломтев  с  Пареным  Ивана  Яковлича разыгрывают-с...  Тридцать шестая
тысяча пошла.
   - А сколько в зиму проигрывают в клубе? - спросил как-то Привалов.
   - Год на год не приходится,  Сергей Александрыч.  А среднее надо класть
тысяч сто... Вот в третьем году адвоката Пикулькина тысяч на сорок обыграли,
в  прошлом  году  нотариуса Калошина на  двадцать да  банковского бухгалтера
Воблина на тридцать.  Нынче,  сударь, Пареный большую силу забирать начал: в
шестидесяти тысячах ходит.  Ждут к рождеству Шелехова - большое у них золото
идет, сказывают, а там наши на Ирбитскую ярмарку тронутся.
   Пареный  -  темная  личность  неизвестного  происхождения и  еще  более
неопределенного рода занятий - в нынешний сезон являлся восходящим светилом,
героем дня.  Это был средних лет мужчина, с выправкой старого военного; ни в
фигуре,  ни  в  лице,  ни  в  манере себя  держать,  даже в  костюме у  него
решительно ничего не было особенного.  Самый заурядный из заурядных людишек,
а  счастье выбрало именно его...  Впереди предвиделись новые  куши  и  новые
жертвы.  Собственно,  для случайностей здесь оставалось очень немного места:
все отлично знали,  что проиграет главным воротилам за  зеленым столом тысяч
пять  Давид  Ляховский,  столько же  Виктор Васильич,  выбросит тысяч десять
Лепешкин,  а  там приедет из  Петербурга Nicolas Веревкин и  просадит все до
последней   нитки.   Из   случайных   жертв   подвертывались  сорвавшиеся  с
родительской цепи купеческие сынки,  хватавшие плохо лежавший кус  адвокаты,
запустившие лапу  в  сундук  банковские служащие и  т.д.  Адвокаты и  горные
инженеры пользовались в этом случае особенно громкой репутацией,  потому что
те  и  другие  представляли для  настоящих матерых игроков постоянную статью
дохода:  они спускали тут все,  что успели схватить своими цепкими руками на
стороне.
   - Фильтруют нас здесь,  батенька,  крепко фильтруют,  - говорил Nicolas
Веревкин,   потряхивая  своей  громадной  головой.   -  Изображаем  из  себя
веспасиановых губок или пиявок: только насосался, глядишь, уж и выжали, да в
банку с холодной водой.
   Привалов с  любопытством неофита наблюдал этот  исключительный мирок  и
незаметно для самого себя втягивался в его интересы.  Он играл по маленькой,
без особенно чувствительных результатов в  ту  или другую сторону.  Однажды,
когда  он  особенно сильно  углубился в  тайны  сибирского виста  с  винтом,
осторожный шепот заставил его прислушаться.
   - Который? - спрашивал один голос.
   - Вот этот... с бородкой, - отвечал другой.
   - Гм...  Ловко Александр Павлыч обделал делишки;  одной рукой схватился
за заводы, другой...
   Дальше Привалов не  мог хорошенько расслышать шепот,  но  почувствовал,
как вся кровь бросилась к нему в голову и внутри точно что перевернулось.
   - Так-с... - продолжал второй голос. - Значит, она к нему и ездит?
   - Не к  нему в  дом,  у него своя жена...  а к этой даме...  Вон ее муж
играет налево в углу с Павлом Андреичем.
   Привалов инстинктивно взглянул налево в  угол:  там с  Павлом Андреичем
играл по одной сотой Виктор Николаич Заплатин.
   - А давно? - продолжался шепот.
   - Да уж второй месяц.  Красавица...  Молодец этот Александр Павлыч! Так
ему не взять бы ее,  так он сначала ее выдал за него, а потом уж и прибрал к
своим рукам.
   Этот  шепот  заставил  побелеть  Привалова;  он  боялся  оглянуться  на
шептавшихся,  как человек,  который ждет смертельного удара.  У него дрожали
колени и  тряслись губы от бешенства.  Теперь он в  состоянии был убить кого
угодно...  Игра как раз кончилась,  и  когда он поднялся с  места,  невольно
встретился  глазами  с  двумя  шептавшимися почтенными  старичками,  которые
сейчас же замолчали.  Привалов пристально посмотрел на них.  Это были совсем
незнакомые люди,  по костюму -  среднего провинциального круга. Его гнев так
же быстро упал,  как и поднялся: чем виноваты эти невинные сплетники, что он
уже сделался жертвой беспощадной городской молвы?  Теперь его интимная жизнь
не  была уже  тайной,  она была выброшена на  улицу и  безжалостно топталась
всеми прохожими.


X

   Вернувшись из  клуба  домой,  Привалов не  спал  целую ночь,  переживая
страшные  муки  обманутого человека...  Неужели  его  Зося,  на  которую  он
молился,  сделается его  позором?..  Он,  несмотря на  все  семейные дрязги,
всегда относился к ней с полной доверенностью. И теперь, чтобы спуститься до
ревности,  ему  нужно было пережить страшное душевное потрясение.  Раньше он
мог  смело  смотреть в  глаза всем:  его  семейная жизнь касалась только его
одного, а теперь...
   "Но обман,  обман! - стонал Привалов, хватаясь за голову. - Отчего Зося
не сказала прямо, что не любит меня?.. Разве..."
   Привалову страстно  хотелось бежать  от  самого  себя.  Но  куда?  Если
человек безумеет от  какой-нибудь зубной боли,  то  с  чем  сравнить всю эту
душевную  муку,  когда  все  кругом  застилается  мраком  и  жизнь  делается
непосильным бременем?..
   Сквозь этот  наплыв клубком шевелившихся чувств слабым эхом пробивалась
мысль:  "А если все это неправда,  пустая городская сплетня,  на какую стоит
только плюнуть?"
   "Конечно,  неправда... - говорил вслух Привалов, утешая себя собственно
звуком этих слов. - Зося никогда не спустится до обмана..."
   Но  сейчас же  около этой фразы вырастал целый лес  страшных призраков.
Привалов перебирал все мельчайшие подробности своей семейной жизни,  которых
раньше не мог понять,  -  они теперь осветились ярким, беспощадным светом...
Ложь,  ложь и ложь везде и во всем! Ложь в этой роскошной обстановке, ложь в
каждой складке платья, в каждой улыбке, в каждом взгляде... Вот где источник
ненависти к нему,  с которой Зося напрасно боролась первое время.  Половодов
совсем опутал ее тысячью нитей,  и  она для этого человека могла решиться на
все. Теперь ей больше нечего было терять, нечего ждать впереди: она отдалась
течению,  которое ее неудержимо несло в бездну.  Может быть, она не отдалась
еще Половодову -  для такого обмана она слишком была расчетливой и холодной,
- но, что гораздо хуже, она принадлежала Половодову душой. Он все простил бы
ей,  все извинил, если бы даже открыто убедился в ее связи с Половодовым, но
ведь она больше не принадлежала ему, как не принадлежала себе самой.
   Привалов забылся только к самому утру тяжелым и беспокойным сном. Когда
он проснулся,  его первой мыслью было сейчас же идти к жене и переговорить с
ней обо всем откровенно, не откладывая дела в долгий ящик.
   - Можно войти? - послышался голос Nicolas Веревкина.
   - Войдите...
   Веревкин пролез в двери и поместился к столу. Привалов позвонил и велел
подать водки. После третьей рюмки Nicolas наконец заговорил:
   - А я к вам зашел проститься...
   - Разве вы уезжаете?
   - На  Ирбитскую отправляюсь...  Есть  кой-какие делишки,  так  надо  их
оборудовать. Народ все теплый собирается...
   - А скоро вы думаете ехать?  -  спросил Привалов, раздумывая что-то про
себя.
   - Да этак недельки через две надо будет тронуться. Папахен-то, слышали?
   - Да, слышал.
   - Прогорел совсем и тоже думает махнуть в Ирбит... Эти игроки все ездят
на ярмарку поправляться,  как больные куда-нибудь на воды.  Папахен верует в
теорию  вероятностей и  надеется выплыть...  А  шельма  Ломтев мастерски его
взвесил: общипал до последнего перышка.
   Между  прочим,  Веревкин успел  рассказать последние городские новости:
приехал Данилушка Шелехов и  теперь безобразничает с Лепешкиным в "Магните";
Половодов где-то совсем пропал и глаз никуда не кажет и т.д.  Привалов почти
ничего не слышал,  что рассказывал Nicolas, а когда тот собрался уходить, он
проговорил:
   - Вот  что,  Николай Иваныч...  Я  тоже  думаю побывать в  Ирбите,  так
поедемте вместе.
   - И отлично,  Сергей Александрыч!  Лихо закатимся... А для вас это даже
необходимо; все эти дела хлебные там завариваются, нужно познакомиться кой с
кем из настоящих козырных тузов.
   - Да, да... Мне действительно там необходимо побывать.
   - Покойник Игнатий Львович много денег загребал на  этой Ирбитской -  и
ведь около каких пустяков:  пенечки партию купит, сальца там, - а глядишь, в
результате и обсмаковал целый куш.
   Ехать  на  ярмарку было  счастливой мыслью  для  Привалова.  Именно ему
необходимо  было  куда-нибудь  уехать,  чтобы  избавиться  от  давивших  его
призраков.  Оставаться в  Узле  теперь было выше его  сил.  Этой поездкой он
убивал двух зайцев: раз, мог устроить несколько выгодных операций по хлебной
торговле,  а  второе  -  он  мог  на  время  позабыться в  этой  бесшабашной
ярмарочной атмосфере.  Объясниться с женой именно теперь он раздумал, потому
что под горячую руку мог ей наговорить много лишнего, а этим испортил бы все
дело.  Вообще в  результате получился тот  вывод,  что  необходимо бежать из
Узла, хотя на время.
   Через две недели Привалов отправился на ярмарку вместе с Веревкиным.
   Подъезжая еще к  Ирбиту,  Привалов уже чувствовал,  что ярмарка висит в
самом воздухе. Дорога была избита до того, что экипаж нырял из ухаба в ухаб,
точно  в  сильнейшую морскую  качку.  Нервные люди  получали от  такой  езды
морскую болезнь.  Глядя на бесконечные вереницы встречных и попутных обозов,
на широкие купеческие фуры,  на эту точно нарочно изрытую дорогу, можно было
подумать,  что  здесь  только  что  прошла  какая-то  многотысячная армия  с
бесконечным обозом.
   Ирбит  -  большое село  в  обыкновенное время  -  теперь  превратился в
какой-то лагерь,  в котором сходились представители всевозможных государств,
народностей, языков и вероисповеданий. Это было настоящее ярмарочное море, в
котором тонул всякий,  кто попадал сюда.  Жажда наживы согнала сюда людей со
всех сторон,  и эта разноязычная и разноплеменная толпа отлично умела понять
взаимные интересы,  нужды и потребности. При первом ошеломляющем впечатлении
казалось,  что катилось какое-то громадное колесо, вместе с которым катились
и барахтались Десятки тысяч людей, оглашая воздух безобразным стоном.
   - Папахен тоже на ярмарке, - предупредил Веревкин, когда они подъезжали
к каким-то номерам.  -  Надо будет его разыскать. Впрочем, их с Ломтевым все
знают, как белых воробьев.
   Трехрублевый номер, который занял Привалов вместе с Веревкиным, как все
ярмарочные номера,  поражал своим убожеством,  вонью и  грязью.  Непролазная
грязь -  неотъемлемая принадлежность всех русских ярмарок.  Напившись чаю  и
отдохнув  с  дороги,  Привалов  и  Веревкин  разбрелись  в  разные  стороны.
Привалову нужно было на  биржу,  а  потом к  кое-кому из  воротил по хлебной
торговле.  Народ был в  разгоне,  и  Привалов проездил по  городу до вечера,
разыскивая разных нужных людей.  Когда он вернулся в  свой номер,  усталый и
разбитый,  с пустой головой и волчьим аппетитом,  Веревкин был уже дома, а с
ним сидел "Моисей".
   - Кого я вижу?.. - кричал он, обнимая Привалова. - Ну, батенька, вот не
ожидал... Нечего сказать, удивил мир злодейством!
   - Мне удивляться нечего:  я за делом приехал,  - полушутя, полусерьезно
отвечал Привалов, - а вот тебя как сюда занесло?
   - Меня?!.  Ха-ха!..  Привела меня сюда...  ну, одним словом, я прилетел
сюда на крыльях любви, а выражаясь прозой, приехал с Иваном Яковличем. Да-с.
Папахен здесь и сразу курсы поправил. Третью ночь играет и на второй десяток
тысяч перевалило.
   - А ты бухгалтером, что ли, приехал с ним? - заметил лениво Веревкин.
   - Говорят тебе - на крыльях любви...
   - Это за Катькой Колпаковой, в переводе?
   - Хотя бы и за ней... Она меня уж с полгода за нос водит.
   Разговор,  конечно,  происходил  с  неизбежной выпивкой  и  характерной
русской закуской в  виде балыка,  салфеточной икры,  соленых огурцов и  т.д.
Веревкин краснел все более и более. "Моисей" начинал глупо хлопать глазами.
   - А где сегодня будут играть? - спрашивал "Моисей". - У Мухина?
   - Не знаю, - ответил Веревкин как-то нехотя.
   - Врешь, знаешь... И я знаю!
   - Тебе же лучше, если знаешь...
   - Ддаа... А папахен твой надувает меня... Я, брат, все знаю! Он хочет у
меня  Катьку Колпакову отбить...  Нет,  шалишь,  не  на  того  напал.  Я  ей
покажу...
   - Да,  так  вот  в  чем  дело!  Ну,  это еще не  велико горе.  Катерина
Ивановна,  конечно, девица первый сорт по всем статьям, но сокрушаться из-за
нее, право, не стоит. Поверь моей опытности в этом случае.
   - Это уж я знаю,  стоит или не стоит... - глухо отвечал "Моисей", ероша
волосы. - Я этой Катьке пропишу такую вселенскую смазь...
   - Ого-го!.. Вон оно куда пошло, - заливался Веревкин. - Хорошо, сегодня
же устроим дуэль по-американски:  в двух шагах,  через платок... Ха-ха!.. Ты
пойми только,  что сия Катерина Ивановна влюблена не в  папахена,  а  в  его
карман.  Печальное,  но  вполне  извинительное заблуждение даже  для  самого
умного человека,  который зарабатывает деньги головой,  а не ногами.  Понял?
Ну,  что возьмет с тебя Катерина Ивановна, когда у тебя ни гроша за душой...
Надо же и ей заработать на ярмарке на свою долю!..
   От этих чисто ярмарочных разговоров у  Привалова начинала просто болеть
голова.  Тема была бесконечна: нажива, вино, женщины, карты... Что-то пьяное
и  беспутное чувствовалось даже  в  самом  воздухе.  Смертная Тоска начинала
давить и сосать Привалова. Он хотел на время утонуть в этом ярмарочном море,
но это было не так-то легко сделать. С раннего утра, где бы он ни был, везде
лезла в  глаза одна и  та  же картина:  бесшабашное ярмарочное пьянство.  Ни
одного дела  не  делалось без  водки,  и  Привалов не  мог  даже  припомнить
хорошенько,  сколько он  сегодня выпил.  Впрочем,  теперь ему  даже хотелось
пить.  После  каждой  рюмки  он  испытывал  какое-то  предательски  приятное
чувство,  которое подталкивало и  тянуло к  следующей рюмке.  Это облегчение
было уже знакомо Привалову.  Он  испытывал его в  Гарчиках,  где пил водку с
попом Савелом,  и  в  Общественном узловском клубе,  когда в антрактах между
роберами нельзя было не выпить с хорошим человеком.
   - Куда мы сегодня поедем вечером? - спрашивал захмелевший "Моисей".
   - Вероятно,  в "Биржевую гостиницу" или в "Магнит", - отвечал Веревкин,
с самым глупым видом прожевывая балык.  - Нужно показать Сергею Александрычу
нашу Ирбитскую ярмарку.  Ведь это,  батенька,  картина, ежели разобрать. Оно
кажется с первого разу, что все ярмарки похожи одна на другую, как две капли
воды: Ирбит - та же матушка Нижегородская, только посыпанная сверху снежком,
а  выходит то,  да не то.  Да-с...  Любопытное местечко этот Ирбит,  поелику
здесь сходятся вплотную русская Европа с  русской Азией!  Люблю я  эту самую
Сибирь:  самая купеческая страна.  Бар и крепостного права она не видала,  и
даже  всероссийский лапоть не  посмел перевалить через  Урал...  В  сапожках
ходит наша Сибирь! И народец только - сорвиголова.
   Под разными предлогами Веревкин кое-как выжил "Моисея" из номера.
   - Зачем вы его выдворили? - спрашивал Привалов.
   - Да  так...  Черт его знает,  что у  него на уме;  еще скандал устроит
Катерине Ивановне, а нам с вами нужно ехать сейчас.
   - Куда?
   - Побываем везде...  Стоит  посмотреть здешний народец.  Видите ли,  мы
сначала завернем в  "Биржевую",  а  потом к  Катерине Ивановне:  там папахен
процеживает кого-то  третий день.  Крепкий старичина,  как  зарядит -  так и
жарит ночей пять без просыпу,  а иногда и всю неделю.  Как выиграл -  вторую
неделю гулять...  Вы не слыхали, какую шутку устроил Данилушка с Лепешкиным?
Ха-ха...  Приходят в  одну  гостиницу,  там  аквариум с  живыми  стерлядями;
Данилушка в аквариум, купаться... конечно, все раздавил и за все заплатил.


XI

   Над  Ирбитом стояла зимняя февральская ночь:  все небо залито мириадами
звезд;  под  полозьями звонко хрустел снег,  точно  кто  хватался за  железо
закоченевшими на морозе руками.  Лавки были закрыты;  на площади и по улицам
от  возов с  товарами,  купеческих фур И  мелких лавчонок не было свободного
местечка.  Посредине улицы  едва  оставался свободный проезд  для  экипажей;
дорога  в  обыкновенном смысле  не  существовала,  а  превратилась в  узкое,
избитое  ямами  корыто,  до  краев  наполненное смятым  грязно-бурого  цвета
снегом, походившим на неочищенный сахарный песок. Жизнь и движение по улицам
продолжались и  ночью:  ползли  бесконечные обозы,  как  разрозненные звенья
какого-то  чудовищного  ярмарочного  червя;  сновали  по  всем  направлениям
извозчики,  вихрем летели тройки и, как шакалы, там и сям прятались какие-то
подозрительные тени.
   - В  "Биржевую"!  -  приказывал Веревкин извозчику,  когда они вышли на
подъезд.
   Если днем все  улицы были запружены народом,  то  теперь все эти тысячи
людей  сгрудились в  домах,  С  улицы  широкая ярмарочная волна  хлынула под
гостеприимные кровли.  Везде виднелись огни;  в окнах, сквозь ледяные узоры,
мелькали неясные  человеческие силуэты;  из  отворявшихся дверей  вырывались
белые клубы пара,  вынося с  собою смутный гул бушевавшего ярмарочного моря.
Откуда-то  доносились звуки  визгливой музыки  и  обрывки  пьяной  горластой
песни.
   Около  "Биржевой  гостиницы"  стояло  много  извозчиков,