с блуждающей по лицу улыбкой, с вспыхивавшими на щеках и подбородке
ямочками была Действительно хороша.  Русые темные волосы были зачесаны у нее
так же гладко,  как и у сестры,  за исключением небольшого хохолка,  который
постоянно вставал у  нее  на  конце  пробора,  где  волосы  выходили на  лоб
небольшим  мысиком.   Тяжелая  коса   трубой   лежала   на   спине.   Только
светло-палевое  платье  немного портило девушку,  придавая ей  вид  кисейной
барышни,  но  яркие цвета были страстью Верочки,  и  она любила щегольнуть в
розовом,  сиреневом или голубом.  "А...  радуга", - говорил Виктор Васильич,
брат Верочки,  когда она  одевалась по  своему вкусу.  Теперь ей  только что
минуло шестнадцать лет,  и она все еще не могла привыкнуть к своему длинному
платью,  которое сводило ее с ума. Фигура у Верочки еще не сформировалась, и
она по-прежнему осталась "булкой", как в шутку иногда называл ее отец.
   Эта  немая  сцена  была  прервана появлением Досифеи,  которая внесла в
комнату  небольшой  томпаковый самовар,  кипевший  с  запальчивостью глубоко
оскорбленного человека.  Досифея была такая же  высокая и  красивая женщина,
как  сама  Марья Степановна,  только черты ее  правильного лица носили более
грубый отпечаток, как у всех глухонемых. Косоклинный кубовый сарафан облегал
ее могучие формы;  на голове была девичья повязка, какие носят старообрядки.
Длинный  белый  передник был  подвязан под  самые  мышки.  Марья  Степановна
сделала ей несколько знаков рукой;  Досифея с  изумлением посмотрела кругом,
потом стремительно выбежала из комнаты и  через минуту была на террасе,  где
Надежда Васильевна читала книгу.  Глухонемая бросилась к девушке и принялась
ее душить в  своих могучих объятиях,  покрывая безумными поцелуями и слезами
ее лицо, шею, руки.
   - Что  это с  тобой?  -  удивилась Надежда Васильевна,  когда пароксизм
миновал.
   - Ммм... ааа... - мычала Досифея, делая знаки руками и головой.
   - Вот еще где наказание-то,  -  вслух подумала Надежда Васильевна, - да
эта Хина кого угодно сведет с ума!
   Девушка  знаками  объяснила глухонемой,  что  над  ней  пошутили и  что
никакого жениха  нет  и  не  будет.  Досифея  недоверчиво покачала головой и
объяснила знаками, что это ей сказала "сама", то есть Марья Степановна.


III

   - Это  Привалов!  -  вскрикнула Хиония Алексеевна,  когда  во  дворе  к
первому  крыльцу подъехал на  извозчике какой-то  высокий господин в  мягкой
серой шляпе.
   - Как же  это так...  скоро...  вдруг,  -  говорила растерявшаяся Марья
Степановна. - Верочка, беги скорее к отцу... скажи... Ах, чего это я горожу!
   - Позовите сюда Nadine, Верочка! - скомандовала Хиония Алексеевна.
   - Да,  да, позови ее, - согласилась Марья Степановна. - Как же это?.. У
нас  и  к  обеду ничего нет сегодня.  Ах,  господи!  Вы  сказали,  что ночью
приехал,  я и думала, что он завтра к нам приедет... У Нади и платья нового,
кажется, нет. Портнихе заказано, да и лежит там...
   Надежда Васильевна попалась Верочке в  темном коридорчике;  она  шла  в
свою комнату с разогнутой книгой в руках.
   - Иди,  ради бога,  иди, скорее иди!.. - шептала Верочка, поднимаясь на
носки.
   - Да что с тобой, Верочка?
   - Ах, иди, иди...
   Надежда Васильевна видела,  что от Верочки ничего не добьется,  и пошла
по коридору.  Верочка несколько мгновений смотрела ей вслед, потом быстро ее
догнала, поправила по пути платье и, обхватив сестру руками сзади, прильнула
безмолвно губами к ее шее.
   - Сегодня,  кажется, все с ума сошли, - проговорила недовольным голосом
Надежда Васильевна,  освобождаясь из объятий сестры.  - И к чему эти телячьи
нежности; давеча Досифея чуть не задушила меня, теперь ты...
   - Надя...  -  шептала задыхающимся голосом Верочка,  хватаясь рукой  за
грудь, из которой сердце готово было выскочить: так оно билось. - Приехал...
Привалов!..
   Надежда  Васильевна прошла  в  комнату матери,  а  Верочка на  цыпочках
пробралась к  самой  передней  и  в  замочную  скважину  успела  рассмотреть
Привалова. Он теперь стоял посреди комнаты и разговаривал с старым Лукой.
   - Что, не узнал меня? - спрашивал Привалов седого низенького старичка с
моргающими глазками.
   - Нет...  невдомек будет,  - говорил Лука, медленно шевеля старческими,
высохшими губами.
   - А Сережу Привалова помнишь?
   - Батюшка ты наш, Сергей Александрыч!.. - дрогнувшим голосом запричитал
Лука,  бросаясь снимать с  гостя верхнее пальто и  по пути целуя его в рукав
сюртука.  -  Выжил я из ума на старости лет...  Ах ты,  господи!.. Угодники,
бессребреники...
   - Василий Назарыч здоров? - спрашивал Привалов.
   - Да,   да...  То  есть...  Ах,  чего  я  мелю!..  Пожалуйте,  батюшка,
позвольте,  только  я  доложу им.  В  гостиной чуточку обождите...  Вот  где
радость-то!..
   - Ну,  а  ты,  Лука,  как  поживаешь?  -  спрашивал Привалов,  пока они
проходили до гостиной.
   - Что  мне делается;  живу,  как старый кот на  печке.  Только вот ноги
проклятые не  слушают.  Другой раз  точно на  чужих ногах идешь...  Ей-богу!
Опять,  тоже  вот  идешь по  ровному месту,  а  левая нога начнет задирать и
начнет задирать. Вроде как подымаешься по лестнице.
   С   старческой  болтливостью  в  течение  двух-трех  минут  Лука  успел
рассказать почти все:  и то,  что у барина тоже одна ножка шаркает,  и что у
них с Костенькой контры, и что его, Луку, кровно обидели - наняли "камардина
Игреньку", который только спит.
   - Вот он,  -  проговорил Лука,  показывая глазами на молодого красивого
лакея с  английским пробором.  -  Ишь,  челку-то расчесал!  Только уж я  сам
доложу о вас,  Сергей Александрыч...  Да какой вы из себя-то молодец... а! Я
живой ногой... Ах ты, владычица небесная!..
   И,  задирая  левой  ногой,  Лука  направился к  дубовой запертой двери.
Верочка  осталась  совершенно довольна своими  наблюдениями:  Привалов в  ее
глазах  оказался вполне  достойным занять  роль  того  мифического существа,
каким в ее воображении являлся жених Нади.  Ведь Надя необыкновенная девушка
- красивая,  умная,  следовательно,  и жених Нади должен быть необыкновенным
существом.  Во-первых, Привалов - миллионер (Верочка была очень практическая
особа и хорошо знала цену этому магическому слову); во-вторых, о нем столько
говорили, и вдруг он является из скрывавшей его неизвестности... Его высокий
рост,  голос,  даже большая русая борода с красноватым оттенком,  - все было
хорошо в  глазах Верочки.  Между тем Привалов совсем не  был красив.  Лицо у
него было неправильное, с выдающимися скулами, с небольшими карими глазами и
широким ртом.  Правда,  глаза эти  смотрели таким добрым взглядом,  но  ведь
этого еще мало, чтобы быть красивым.
   - Вот изволь с ней поговорить!  - горячилась Марья Степановна, указывая
вбежавшей Верочке на сестру. - Не хочет переменить даже платье...
   - Ну что, какой он: красавец? брюнет? блондин? Главное - глаза, какие у
него глаза?  -  сыпала вопросами Хиония Алексеевна,  точно прорвался мешок с
сухим горохом.
   - Высокий... носит длинную бороду... с Лукой разговаривал.
   - Ах, Верочка, глаза... какие у него глаза?
   - Кажется, черные... нет, серые... черные...
   - Что он с Лукой говорил? - спросила Марья Степановна.
   Верочка начала выгружать весь запас собранных ею наблюдений,  постоянно
путаясь,  повторяла  одно  и  то  же  несколько  раз.  Надежда  Васильевна с
безмолвным сожалением смотрела на  эту  горячую сцену и  не  знала,  что  ей
делать и куда деваться.
   Неожиданное появление  Привалова подняло  переполох в  бахаревском доме
сверху донизу.  Марья Степановна в своей спальне при помощи горничной Даши и
Хионии Алексеевны переменяла уже третий сарафан;  Верочка тут же  толклась в
одной юбке,  не зная,  какому из своих платьев отдать предпочтение,  пока не
остановилась на розовом барежевом.  Как всегда в этих случаях бывает, крючки
ломались,  пуговицы отрывались, завязки лопались; кажется, чего проще иголки
с  ниткой,  а  между  тем  за  ней  нужно  было  бежать к  Досифее,  которая
производила в кухне настоящее столпотворение и ничего не хотела знать, кроме
своих кастрюль и  горшков.  Старый Лука -  и  тот,  схватив мел  и  суконку,
усердно полировал бронзовую ручку двери.
   - Устрой,  милостивый господи,  все на пользу...  -  вслух думал старый
верный слуга,  поплевывая на суконку.  -  Уж, кажется, так бы хорошо, так бы
хорошо...  Вот думать,  так не придумать!..  А из себя-то какой молодец... в
прероду свою вышел.  Отец-то вон какое дерево был:  как, бывало, размахнется
да ударит, так замертво и вынесут.
   - Уж вы,  Хиония Алексеевна,  пожалуйста,  не оставляйте нас, - не зная
зачем, просила Марья Степановна.
   - Помилуйте,  Марья Степановна:  я нарочно ехала предупредить вас, - не
без  чувства собственного достоинства отвечала Хиония  Алексеевна,  напрасно
стараясь своими костлявыми руками затянуть корсет Верочки.  - Ах, Верочка...
Ведь это ужасно:  у женщины прежде всего талия...  Мужчины некоторые сначала
на талию посмотрят, а потом на лицо.
   - Что  же  мне  делать,  Хиония  Алексеевна?  -  со  слезами  в  голосе
спрашивала бедная девочка.
   - Теперь уж ничего не поделаешь...  А вот вы, козочка, кушайте поменьше
- и талия будет.  Мы в пансионе уксус пили да известку ели, чтобы интереснее
казаться...
   Только один человек во  всем доме не  принимал никакого участия в  этом
переполохе.  Это был младший сын Бахарева, Виктор Васильич. Он лежал в одной
из самых дальних комнат,  выходившей окнами в сад. Вернувшись домой только в
шесть часов утра,  "еле можаху",  он,  не  раздеваясь,  растянулся на старом
клеенчатом диване  и  теперь лежал  в  расстегнутой куцей  визитке табачного
цвета,  в  смятых панталонах и  в  одном сапоге.  Другой сапог валялся около
дивана вместе с  раскрытыми золотыми часами.  Молодое бледное лицо с густыми
черными   бровями  и   небольшой  козлиной  бородкой  было   некрасиво,   но
оригинально;  нос с вздутыми тонкими ноздрями и смело очерченные чувственные
губы придавали этому лицу капризный оттенок,  как  у  избалованного ребенка.
Игорь  несколько раз  пробовал  разбудить молодого человека,  но  совершенно
безуспешно: Виктор Васильич отбивался от него руками и ногами.
   - Велели беспременно разбудить,  -  говорил Игорь,  становясь в  дверях
так,  чтобы можно было увернуться в  критическом случае.  -  У  них гости...
Приехал господин Привалов.
   - Какой  там  Привалов...  Не  хочу  знать  никакого Привалова!  Я  сам
Привалов...  к черту!..  - кричал Бахарев, стараясь попасть снятым сапогом в
Игоря.  - Ты, видно, вчера пьян был... без задних ног, раккалия!.. Привалова
жена в окно выбросила...  Привалов давно умер,  а он:  "Привалов приехал..."
Болван!
   - Это  уж  как  вам  угодно  будет,  -  обиженным голосом заявил Игорь,
продолжая стоять в дверях.
   - Мне угодно, чтобы ты провалился ко всем семи чертям!
   - Может,  прикажете  сельтерской воды  или  нашатырного спирту...  весь
хмель как рукой снимет.
   - А! так ты вот как со мной разговариваешь...
   - Мне  что...  мне все равно,  -  с  гонором говорил Игорь,  отступая в
дверях.  -  Для вас же  хлопочу...  Вы  и  то мне два раза Каблуком в  скулу
угадали. Вот и знак-с...
   - Ну,  и  убирайся к  чертовой матери с  своим знаком,  пока я  из тебя
лучины не нащепал!
   Игорь скрылся.  Бахарев попробовал раскрыть глаза,  но сейчас же закрыл
их: голова чертовски трещала от вчерашней попойки.
   "И пьют же эти иркутские купцы...  Здорово пьют!  -  рассуждал он.  - А
Иван-то Яковлич... ах, старый хрен!"


IV

   Когда  Привалов вошел  в  кабинет Бахарева,  старик сидел  в  старинном
глубоком кресле  у  своего  письменного стола  и  хотел  подняться навстречу
гостю,  на  сейчас  же  бессильно  опустился  в  свое  кресло  и  проговорил
взволнованным голосом:
   - Да  откуда это  ты...  вы...  Вот уж,  поистине сказать,  как снег на
голову. Ну, здравствуй!..
   Наклонив к себе голову Привалова, старик несколько раз крепко поцеловал
его и, не выпуская его головы из своих рук, говорил:
   - Какой ты молодец стал...  а!  В отца пошел,  в отца...  Когда к нам в
Узел-то приехал?
   - Сегодня ночью, Василий Назарыч.
   - Да, да, ночью, - бормотал старик, точно стараясь что-то припомнить. -
Да, сегодня ночью...
   - Как здоровье Марьи Степановны?
   - Моей старухи?  Ничего,  молится...  Нет,  право,  какой ты из себя-то
молодец... а!
   - Я  прежде  всего  должен  поблагодарить  вас,  Василий  Назарыч...  -
заговорил Привалов, усаживаясь в кресло напротив старика.
   - Как ты сказал: поблагодарить?
   - Да, потому что я так много обязан вам, Василий Назарыч.
   - Э,  перестань, дружок, это пустое. Какие между нами счеты... Вот тебе
спасибо, что ты приехал к нам, Пора, давно пора. Ну, как там дела-то твои?
   - Все в том же положении, Василий Назарыч.
   - Гм...  я думал,  лучше.  Ну,  да об этом еще успеем натолковаться!  А
право, ты сильно изменился... Вот покойник Александр-то Ильич, отец-то твой,
не дожил... Да. А ты его не вини. Ты еще молод, да и не твое это дело.
   - Я хорошо понимаю это, Василий Назарыч.
   - Нет, ты не вини. Не бери греха на душу...
   Коренастая,  широкоплечая фигура  старика Бахарева тяжело повернулась в
своем  кресле.  Эта  громадная  голова  с  остатками седых  кудрей  и  седой
всклокоченной  бородой   была   красива  оригинальной  старческой  красотой.
Небольшие проницательные серые глаза смотрели пытливо и  сурово,  но  теперь
были полны любви и  теплой ласки.  Самым удивительным в  этом суровом лице с
сросшимися седыми бровями и  всегда сжатыми плотно губами была  улыбка.  Она
точно освещала все лицо. Так умеют смеяться только дети да слишком серьезные
и энергичные старики.
   Кабинет Бахарева двумя окнами выходил на улицу и  тремя на двор.  Стены
были  оклеены  скромными  коричневыми  обоями,  окна  задрапированы штофными
синими занавесями.  В  этой  комнате всегда стоял полусвет.  На  полу  лежал
широкий персидский ковер.  У  стены,  напротив стола,  стоял низкий турецкий
диван,  в углу железный несгораемый шкаф, в другом - этажерка. На письменном
столе правильными рядами были  разложены конторские книги и  счеты с  белыми
облатками.  У  яшмового  письменного прибора  стопочкой  помещались печатные
бланки с заголовком:  "Главная приисковая контора В.Н.Бахарева".  Они вместо
пресса  были  придавлены платиновым самородком в  несколько фунтов весу.  На
самом  видном  месте  помещалась большая  золотая  рамка  с  инкрустацией из
ляпис-лазури;  в  ней была вставлена отцветшая,  порыжевшая фотография Марьи
Степановны с четырьмя детьми.  На стене, над самым диваном, висела в богатой
резной раме из черного дерева большая картина,  писанная масляными красками.
На  ней  был  оригинальный  вид  сибирского  прииска,  заброшенного в  глубь
Саянских гор.  На  первом  плане  стояла  пестрая кучка  приисковых рабочих,
вскрывавших     золотоносный    пласт.     Направо     виднелась     большая
золотопромывательная машина,  для  неопытного глаза  представлявшая какую-то
городьбу из деревянных балок,  желобов и колес.  На заднем плане картины, на
небольшом пригорочке,  - большая приисковая контора, несколько хозяйственных
пристроек и  длинные корпуса для  приисковых рабочих.  Высокие горы,  сплошь
обросшие дремучим сибирским лесом,  замыкали картину на  горизонте.  Это был
знаменитый в  летописях  сибирской золотопромышленности Варваринский прииск,
открытый Василием Бахаревым и Александром Приваловым в глубине Саянских гор,
на  какой-то  безыменной горной речке.  Варваринским он  был назван в  честь
Варвары Павловны, матери Сергея Привалова.
   Привалова поразило больше всего  то,  что  в  этом  кабинете решительно
ничего не изменилось за пятнадцать лет его отсутствия, точно он только вчера
вышел из него.  Все было так же скромно и просто, и стояла все та же деловая
обстановка.  Привалову  необыкновенно хорошо  казалось  все:  и  кабинет,  и
старик, и даже самый воздух, отдававший дымом дорогой сигары.
   Именно  такою  представлял  себе  Привалов  ту  обстановку,  в  которой
задумывались стариком Бахаревым его  самые  смелые  предприятия и  вершились
дела на сотни тысяч рублей.
   - Что же мы сидим тут? - спохватился Бахарев. - Пойдем к старухе... Она
рада будет видеть этакого молодца. Пойдем, дружок!
   Старик было  поднялся со  своего кресла,  но  опять опустился в  него с
подавленным стоном. Больная нога давала себя чувствовать.
   - Позвольте, я помогу вам, - предложил Привалов.
   - Нет,  ты не сумеешь этого сделать,  -  с печальной улыбкой проговорил
старик и позвонил. - Вот Лука - тот на эти дела мастер. Да... Отошло, видно,
золотое времечко, Сергей Александрыч, - грустно заговорил Бахарев. - Сегодня
ножка  болит,  завтра  ручка,  а  потом  придет время,  что  и  болеть будет
нечему... А время-то, время-то теперь какое... а? Ведь каждый час дорог, а я
вот  пачкаюсь здесь с  докторами.  Спать даже  не  могу.  Как  подумаю,  что
делается без меня на приисках,  так вот сердце кровью и обольется.  Кажется,
взял бы крылья,  да и полетел... Да. А замениться некем! Один сын умнее отца
хочет быть,  другой...  да  вот  сам  увидишь!  Дочерей ведь  не  пошлешь на
прииски.
   При помощи Луки Бахарев поднялся с кресла и,  шаркая одной ногой, пошел
к дверям.
   - Вот,  Лука, и мы с тобой дожили до радости, - говорил Бахарев, крепко
опираясь на плечо верного старого слуги. - Видел, какой молодец?..
   - Уж  на  что  лучше,  Василий Назарыч!  Я  даже не  узнал их...  Можно
сказать,  совсем преобразились.  Бывало,  когда еще в  емназии с  Костенькой
учились...
   - Опять?  -  строго остановил Бахарев заболтавшегося старика. - Позабыл
уговор?
   - Не буду,  не буду, Василий Назарыч!.. Так, на радостях, с языка слово
сорвалось...
   - Послушай,  да ты надолго ли к  нам-то приехал?  -  спрашивал Бахарев,
останавливаясь в дверях. - Болтаю, болтаю, а о главном-то и не спрошу...
   - Я думаю совсем здесь остаться, Василий Назарыч.
   - Слава  тебе,  господи,  -  с  умилением  проговорил Лука,  откладывая
свободной рукой широчайший крест.


V

   Привалов шел  за  Васильем Назарычем через целый ряд  небольших комнат,
убранных  согласно указаниям моды  последних дней.  Дорогая  мягкая  мебель,
ковры,  бронза, шелковые драпировки на окнах и дверях - все дышало роскошью,
которая невольно бросалась в  глаза  после  скромной обстановки кабинета.  В
небольшой голубой гостиной стояла новенькая рояль Беккера; это было новинкой
для  Привалова,  и  он  с  любопытством взглянул на  кучку нот,  лежавших на
пюпитре.
   - Мы  ведь  нынче  со  старухой на  две  половины живем,  -  с  улыбкой
проговорил Бахарев,  останавливаясь в дверях столовой передохнуть. - Как же,
по-современному... Она ко мне на половину ни ногой. Вот в столовой сходимся,
если что нужно.
   Сейчас за столовой началась половина Марьи Степановны, и Привалов сразу
почувствовал себя  как  дома.  Все  было  ему  здесь  знакомо до  мельчайшей
подробности и  точно  освящено  детскими воспоминаниями.  Полинявшие дорогие
ковры на полу,  резная старинная мебель красного дерева,  бронзовые люстры и
канделябры,  малахитовые  вазы  и  мраморные  столики  по  углам,  старинные
столовые часы из матового серебра,  плохие картины в дорогих рамах, цветы на
окнах и  лампадки перед образами старинного письма -  все это уносило его во
времена детства,  когда  он  был  своим  человеком в  этих  уютных низеньких
комнатах.  Даже самый воздух остался здесь все тем же -  теплым и  душистым,
насквозь пропитанным ароматом домовитой старины.
   - Вот и моя Марья Степановна,  -  проговорил Василий Назарыч, когда они
вошли в небольшую темно-красную гостиную.
   Привалов  увидел  высокую  фигуру  Марьи  Степановны,  которая  была  в
бледно-голубом старинном сарафане и показалась ему прежней красавицей. Когда
он  хотел поцеловать у  нее руку,  она обняла его и,  по  старинному обычаю,
степенно приложилась к его щекам своими полн