ь так,  что вы в  одно и  то же время освободитесь от
Ляховского и ни на волос не будете зависеть от наследников... Да.
   - Именно?
   - Позвольте...  Старший  наследник,  Привалов,  формально  не  объявлен
сумасшедшим?
   - Нет, официально ничего не известно...
   - О,  это прекрасно,  очень прекрасно,  и,  пожалуйста, обратите на это
особенное внимание...  Как  все  великие открытия,  все  дело  очень просто,
просто даже до смешного:  старший Привалов выдает на крупную сумму векселей,
а  затем  объявляет  себя  несостоятельным.   Опекунов  побоку,  назначается
конкурс,  а  главным  доверенным  от  конкурса  являетесь  вы...  Тогда  все
наследники  делаются  пешками,  и  во  всем  вы  будете  зависеть  от  одной
дворянской опеки.
   - Оскар  Филипыч,  да  это  гениальная мысль!..  -  вскричал Половодов,
заключая дядюшку в свои объятия.
   - Позвольте,   Александр  Павлыч,  -  скромно  продолжал  немец,  играя
табакеркой.  - Мысль, без сомнения, очень счастливая, и я специально для нее
ехал на Урал.
   - Ловить рыбку? Ха-ха...
   - Позвольте...  Главное заключается в том, что не нужно терять дорогого
времени,  а  потом действовать зараз и здесь и там.  Одним словом,  устроить
некоторый дуэт,  и  все  пойдет как  по  нотам...  Если  бы  Сергей Привалов
захотел,  он  давно  освободился  бы  от  опеки  с  обязательством выплатить
государственный долг  по  заводам в  известное число  лет.  Но  он  этого не
захотел сам...
   - Нет,  вы ошибаетесь:  Привалов именно этого и добивался,  когда жил в
Петербурге, и об этом же будет хлопотать его поверенный, то есть Nicolas.
   - Я вам говорю, что Привалов не хотел этого, не хотел даже тогда, когда
ему  один очень ловкий человек предлагал устроить все дело в  самый короткий
срок.  Видите ли,  необходимо было войти в соглашение кое с кем,  а затем не
поскупиться насчет авансов,  но Привалов ни о том,  ни о другом и слышать не
хочет.  Из-за  этого и  дело затянулось,  но  Nicolas может устроить на свой
страх то, чего не хочет Привалов, и тогда все ваше дело пропало, так что вам
необходим в Петербурге именно такой человек,  который не только следил бы за
каждым шагом Nicolas, но и парализовал бы все его начинания, и в то же время
устроил бы конкурс...
   - Дядюшка, вы золотой человек!
   - Может быть,  буду  и  золотым,  если  вы  это  время сумеете удержать
Привалова именно здесь,  на Урале. А это очень важно, особенно когда старший
Привалов объявит себя несостоятельным.  Все дело можно будет испортить, если
упустить Привалова.
   - Но каким образом я его могу удержать на Урале?
   - Это уж ваше дело, Александр Павлыч: я буду свое делать, вы - свое.
   - Может быть,  у  вас и  относительно удержания Привалова на Урале тоже
есть своя счастливая мысль?
   - Гм...  Я  удивляюсь одному,  что вы так легко смотрите на Привалова и
даже не постарались изучить его характер, а между тем - это прежде всего.
   - Да Привалова и изучать нечего,  -  он весь налицо:  глуповат и бредит
разными пустяками.
   - Прибавьте: Привалов очень честный человек.
   - Ну и достаточно, кажется.
   - Ах,  Александр Павлыч,  Александр Павлыч.  Как  вы  легко смотрите на
вещи, чрезвычайно легко!
   - Вы меня считали умнее?
   - Да...
   - Откровенность за откровенность...  Не хотите ли чаю или квасу,  Оскар
Филипыч? - предлагал Половодов. - Вы устали, а мы еще побеседуем...
   Лакей внушительной наружности принес в  кабинет поднос с двумя кружками
и  несколько бутылок вина;  Половодов явился вслед за  ним и  сам раскупорил
бутылку шампанского. Отступив немного в сторону, лакей почтительно наблюдал,
как барин сам раскупоривает бутылки;  а в это время дядюшка, одержимый своим
"любопытством",  подробно  осмотрел  мебель,  пощупал  тисненые  обои  цвета
кофейной  гущи  и  внимательно перебрал  все  вещицы,  которыми был  завален
письменный стол.  Он переспросил, сколько стоят все безделушки, пресс-папье,
чернильница;  пересматривал каждую вещь к свету и даже вытер одну запыленную
статуэтку своим  платком.  Половодов охотно  отвечал на  все  вопросы милого
дядюшки,  но этот родственный обыск снова немного покоробил его,  и он опять
подозрительно  посмотрел  на  дядюшку;  но  прежнего  смешного  дядюшки  для
Половодова уже  не  существовало,  а  был другой,  совершенно новый человек,
который возбуждал в Половодове чувство удивления и уважения.
   - Для  чего вы  хлопочете,  Александр Павлыч,  -  скромно заметил Оскар
Филипыч, принимая от Половодова бокал с игравшим веселыми искорками вином.
   - Для вас,  дорогой дядюшка,  для вас хлопочу:  вы мне открыли глаза, -
восторженно заявил Половодов, не зная, чем бы еще угостить дорогого дядюшку.
- Я  просто мальчишка перед вами,  дядюшка...  Частицу вашей мудрости -  вот
чего я желаю! Вы, дядюшка, второй Соломон!..
   В  половодовском кабинете велась  долгая  интимная беседа,  причем  оба
собеседника остались,  кажется,  особенно довольны друг другом,  и несколько
раз, в порыве восторга, принимались жать друг другу руки.
   - Ну-с,  Оскар Филипыч, расскажите, что вы думаете о самом Привалове? -
спрашивал Половодов, весь покрасневший от выпитого вина.
   - Привалов...  Гм...  Привалов очень сложная натура,  хотя  он  кажется
простачком.  В  нем постоянно происходит внутренняя борьба...  Ведь вместе с
правами на  наследство он  получил много  недостатков и  слабостей от  своих
предков Вот для вас эти слабости-то и имеют особенную важность.
   - Совершенно верно: Привалов - представитель выродившейся семьи.
   - Да, да... И между прочим он унаследовал одну капитальнейшую слабость:
это - любовь к женщинам.
   - Привалов?!
   - О да... Могу вас уверить Вот на эту сторону его характера вам и нужно
действовать.  Ведь женщины всесильны,  Александр Павлыч,  -  уже  с  улыбкой
прибавил дядюшка.
   - Понимаю, понимаю, все понимаю!
   - Только помните одно:  девицы не идут в счет, от них мало толку. Нужно
настоящую женщину...  Понимаете?  Нужно женщину, которая сумела бы завладеть
Приваловым вполне.  Для такой роли девицы не  пригодны с  своим целомудрием,
хотя бывают и между ними очень умные субъекты.
   - Понимаю, понимаю и понимаю, дорогой Оскар Филипыч.
   - И отлично! Теперь вам остается только действовать, и я буду надеяться
на вашу опытность. Вы ведь пользуетесь успехом у женщин и умеете с ними дела
водить,  ну вам и  книги в  руки.  Я слышал мельком,  что поминали Бахареву,
потом дочь Ляховского...
   - Послушайте,  я вас познакомлю с Ляховским,  -  перебил Половодов,  не
слушая больше дядюшки.
   - Да, это и необходимо для первого раза... Нам Ляховский пригодится. Он
пока затянет дело об опеке...
   Таким  образом союз  между  Половодовым и  дядюшкой был  заключен самым
трогательным образом.
   - Надеюсь,   что  мы  с  вами  сойдемся,  дорогой  дядюшка,  -  говорил
Половодов, провожая гостя до передней.
   - О,  непременно... - соглашался Оскар Филипыч, надвигая на голову свою
соломенную шляпу. - Рука руку моет: вы будете действовать здесь, я там.


VII

   Вернувшись к себе в кабинет,  Половодов чувствовал,  как все в нем было
переполнено  одним  радостным,   могучим  чувством,   тем  чувством,   какое
испытывается только в  беззаветной молодости.  Даже свой собственный кабинет
показался ему точно чужим,  и он с улыбкой сожаления посмотрел на окружающую
его  обстановку фальшивой роскоши.  Эти  кофейные  обои,  эти  драпировки на
окнах,  мебель...  как все это было жалко по сравнению с  тем,  что носилось
теперь в его воображении. В его будущем кабинете каждая вещь будет предметом
искусства, настоящего, дорогого искусства, которое в состоянии ценить только
глубокий знаток и любитель.  Какой-нибудь экран перед камином,  этажерка для
книг,  -  о,  сколько можно  сделать при  помощи денег  из  таких  ничтожных
пустяков!
   - А дядюшка-то?  Хорош!..  -  вслух проговорил Половодов и засмеялся. -
Ну, кто бы мог подумать, что в этакой фигурке сидят такие гениальные мысли?!
   Половодов  походил  по  своему  кабинету,  посмотрел  в  окно,  которое
выходило в  сад  и  точно  было  облеплено вьющейся зеленью хмеля  и  дикого
винограда;   несколько  зеленых  веточек  заглядывали  в  окно  и  словно  с
любопытством  ощупывали  своими   спиральными  усиками   запыленные  стекла.
Распахнув окно,  Половодов посмотрел в сад, на аллеи из акаций и тополей, на
клумбы и беседки,  но это было все не то:  он был слишком взволнован,  чтобы
любоваться природой.  В кабинете Половодову казалось тесно и душно,  но часы
показывали едва  три  часа  -  самое  мертвое время летнего дня,  когда даже
собаки не  выбегают на  улицу.  Чтобы успокоить себя,  Половодову нужно было
движение,  общество веселых людей,  а теперь приходилось ждать до вечера. От
нечего делать он комфортабельно поместился на горнем месте, придвинул к себе
недопитую  бутылку  шампанского и,  потягивая  холодное  вино,  погрузился в
сладкие грезы о будущем.
   "Это еще ничего - создать известную идею, - думал Половодов, припоминая
подробности  недавнего  разговора  с   дядюшкой.   -   Все  это  в  пределах
возможности;  может быть, я и сам набрел бы на дядюшкину идею объявить этого
сумасшедшего наследника несостоятельным должником,  но  вот теория удержания
Привалова в Узле -  это,  я вам скажу, гениальнейшая мысль. Тут нужен артист
своего дела...  Да!..  И  какой  чертовский нюх  у  этого  дядюшки по  части
психологии...  Ха-ха!.. Женщины... И в женщинах знает толк, бестия!.. "Нужно
настоящую женщину..." То-то вот и есть: где ее взять, эту настоящую женщину,
в  каком-нибудь Узле!..  Нет,  это  идея...  Ха-ха-ха!..  Клади  на  ноты  и
разыгрывай..."
   Потягивая вино,  Половодов перебирал всех известных ему женщин и девиц,
которые как-то  не удовлетворяли требованиям предстоящей задачи.  "Нет,  это
все не то..." -  думал Половодов с закрытыми глазами, вызывая в своей памяти
ряд  знакомых женских лиц...  "Сестры Бахаревы,  Алла,  Анна  Павловна,  Аня
Пояркова...  черт знает,  что это за народ:  для чего они живут,  одеваются,
выезжают,  -  эти жалкие создания,  не  годные никуда и  ни  на  что,  кроме
замужества,  которым исчерпываются все их цели,  надежды и желания.  Тьфу!..
Разве в  состоянии их  птичьи головки когда-нибудь возвыситься до  настоящей
идеи,  которая охватывает всего человека и делает его своим рабом. Привалов,
кажется,  ухаживает за  старшей Бахаревой,  но  из  этого едва ли что-нибудь
выйдет,  потому что он  явился немного поздно для этого в  Узел...  Вот Зося
Ляховская,  та,  конечно,  могла выполнить и  не такую задачу,  но ее просто
немыслимо привязать к такому делу,  да притом в последнее время она какая-то
странная  стала,   совсем  кислая".  "А  может  быть,  Зося  еще  пригодится
когда-нибудь,  - решил Половодов про себя, хрустя пальцами. - Только вот это
проклятое девичество все поперек горла стоит".  Дальше Половодов задумался о
дамах узловского полусвета,  но здесь на каждом шагу просто была мерзость, и
решительно ни  на  что  нельзя было рассчитывать.  Разве одна Катя Колпакова
может иметь еще временный успех,  но и это сомнительный вопрос.  Есть в Узле
одна вдова,  докторша, шустрая бабенка, только и с ней каши не сваришь. "Ну,
да это пустяки:  было бы болото -  черти будут,  - утешал себя Половодов; он
незаметно для себя пил вино стакан за стаканом и  сильно опьянел.  -  А  вот
дядюшка - это в своем роде восьмое чудо света... Ха-ха-ха!.. Перл..."
   Половодов,   припоминая  смешного  дядюшку,   громко  хохотал  и  вслух
разговаривал сам с собой. Такая беседа один на один и особенно странный смех
донеслись даже  до  гостиной,  через  которую  проходила Антонида Ивановна в
белом пеньюаре из тонкого батиста.
   - Кто у барина? - спросила она лакея.
   - Никого нет-с...
   - Как никого? Я сейчас слышала, как там разговаривают и хохочут.
   - Это они одни-с...
   - Что за вздор!..  -  проворчала Антонида Ивановна и отправилась сама в
кабинет.
   - Можно войти? - спросила она, приотворяя слегка дверь.
   - Можно, можно...
   Антонида  Ивановна  вошла,  оглядела пустой  кабинет  и  только  теперь
заметила на себе пристальный мутный взгляд мужа.
   - Кто  это  здесь  сейчас  разговаривал и  хохотал?  -  довольно строго
спросила она мужа.
   - Да  я,  Тонечка...  Ох-ха-ха!..  Уморил меня этот...  этот дядюшка...
Представь себе...
   - По этому случаю, вероятно, ты и нарезался, как сапожник?..
   Пока Антонида Ивановна говорила то,  что  говорят все  жены подгулявшим
мужьям,  Половодов внимательно рассматривал жену, ее высокую фигуру в полном
расцвете женской  красоты,  красивое лицо,  умный  ленивый взгляд,  глаза  с
поволокой.  Право, она была красива сегодня, и в голове Половодова мелькнула
собственная счастливая мысль:  чего  искать  необходимую для  дела  женщину,
когда она стоит перед ним?..  Да,  это была та самая женщина,  о  которой он
сейчас думал.  Белый пеньюар Антониды Ивановны у  самой шеи  расстегнулся на
одну пуговицу,  и  среди рюша и  прошивок вырезывался легкими ямочками конец
шеи,  где она срасталась с  грудью;  только на античных статуях бывает такая
лепка бюста. Половодов знал толк в пластике и любовался теперь женой глазами
настоящего артиста.
   - Тонечка...  женщина...  -  заговорил он,  порываясь встать  с  своего
горнего места.
   Антонида Ивановна полупрезрительно посмотрела на  пьяного мужа и  молча
вышла из комнаты.  Ей было ужасно жарко,  жарко до того, что решительно ни о
чем не  хотелось думать;  она уже позабыла о  пьяном хохотавшем муже,  когда
вошла в следующую комнату.


VIII

   После своего визита к  Половодову Привалов хотел через день отправиться
к  Ляховскому.  Не побывав у  опекунов,  ему неловко было ехать в Шатровские
заводы,  куда  теперь  его  тянуло  с  особенной силой,  потому что  Надежда
Васильевна уехала туда.  Эта последняя причина служила для Привалова главной
побудительной силой  развязаться поскорее  с  неприятным  визитом  в  старое
приваловское гнездо.
   Часов  в  десять утра  Привалов был  совсем готов и  только выжидал еще
полчаса,  чтобы ехать прямо к Половодову.  Когда он уже надевал перчатки,  в
комнату ворвался Виктор Васильич в своей табачной визитке.
   - Ну, вот и отлично! - обрадовался молодой человек, оглядывая Привалова
со всех сторон.  -  Значит,  едем?  Только для чего ты во фрак-то вытянулся,
братец... Испугаешь еще добрых людей, пожалуй. Ну, да все равно, едем.
   - Да куда едем-то? - удивился Привалов.
   - Как куда? Вот это мило с твоей стороны... Целая неделя прошла, а он и
глаз не кажет,  да еще спрашивает:  "куда!" Эх,  ты...  Ну,  да я на тебя не
сержусь,  а приехал специально за тобой потому,  что послала мамка.  А то бы
мне наплевать на тебя совсем...  Ей-богу!  Дуйся,  как мышь на крупу... Экая
важность,  что тятенька тебе голову намылил:  ведь я  не сержусь же на него,
что он мне и  на глаза не велел к  себе показываться.  Нисколько.  А почему?
Отец,  конечно,  умный человек,  поумнее нас с тобой; если разобрать, так он
все-таки старик,  да  еще и  больной старик...  То-то вот ты и  есть Еруслан
Лазаревич!  Мама ждала-ждала,  а потом и послала за тобой.  "Уж не болен ли,
говорит,  Сереженька с  дороги-то,  или,  может,  на нас сердится..." А я ей
прямо  так  и  сказал:   "Вздор,   за  задние  ноги  приволоку  тебе  твоего
Сереженьку..." Нет, кроме шуток, едем поскорее, мне, право, некогда.
   - Я и сам думал заехать к вам.
   - Ну,  брат,  не ври,  меня не проведешь, боишься родителя-то? А я тебе
скажу,  что  совершенно напрасно.  Мне все равно,  какие у  вас там дела,  а
только старик даже рад будет.  Ей-богу...  Мы  прямо на  маменькину половину
пройдем. Ну, так едешь, что ли? Я на своей лошади за тобой приехал.
   - С удовольствием.
   - Только сними свой  фрак,  а  то  всех  на  сомнение наведешь:  чучело
чучелом в своем фраке. Ты уж меня извини...
   Привалов переменил фрак на  сюртук и  все  время думал о  том,  что  не
мистифицирует ли его Виктор Васильич.
   - А  я  тебе вот  что  скажу,  -  говорил Виктор Васильич,  помещаясь в
пролетке бочком, - если хочешь угодить маменьке, заходи попросту, без затей,
вечерком...  Понимаешь -  по семейному делу.  Мамынька-то любит в  преферанс
сыграть,  ну,  ты и предложи свои услуги.  Старуха без ума тебя любит и даже
похудела за эти дни.
   - Я  на  днях  уезжаю на  заводы,  -  заметил Привалов,  когда они  уже
подъезжали к бахаревскому дому.
   - Вздор!  Зачем тебе туда?  Надя была там и может тебе рассказать,  что
все обстоит благополучно...  Обожди с  месяц,  а  там я  с тобой могу вместе
ехать.
   - Разве Надежда Васильевна вернулась?
   - Конечно, вернулась... Не буду же я тебя обманывать.
   Марья  Степановна встретила Привалова со  слезами  на  глазах  и  долго
пеняла ему, зачем он забыл их.
   - Ну, к отцу не хочешь ехать, ко мне бы заглянул, а уж я тут надумалась
о тебе.  Кабы ты чужой был, а то о тебе же сердце болит... Вот отец-то какой
у нас: чуть что - и пошел...
   - Я ни в чем не обвиняю Василия Назарыча,  - говорил Привалов, - и даже
не  думал  обидеться на  него  за  наш  последний разговор.  Но  мне,  Марья
Степановна, было слишком тяжело все это время...
   - Знаю,  что тяжело,  голубчик.  Тебе тяжело,  а мне вдвое,  потому что
приехал ты  на  родную  сторону,  а  тебя  и  приголубить некому.  Вот  нету
матери-то,  так и  приласкать некому...  Бранить да  началить всегда мастера
найдутся, а вот кто пожалеет-то?
   Эти  простые слова  растрогали Привалова,  и  он  с  особенным чувством
поцеловал руку у доброй старухи.  Прежнее теплое чувство охватило его,  и он
опять  был  не  один,  как  за  несколько минут  перед этим.  Половина Марьи
Степановны на  этот раз  показалась ему особенно уютной -  все в  ней дышало
такой патриархальной простотой, начиная со старинной мебели и кончая геранью
на  окнах.  Привалов  невольно  припомнил  обстановку Агриппины Филипьевны и
Половодова, где все дышало фальшивой официальной роскошью, все было устроено
напоказ.
   - А  ведь  я  чего не  надумалась здесь про  тебя,  -  продолжала Марья
Степановна,  усаживая гостя на низенький диванчик из карельской березы,  - и
болен-то ты,  и  на нас-то на всех рассердился,  и бог знает какие пустяки в
голову лезут.  А потом и не стерпела:  дай пошлю Витю, ну, и послала, может,
помешала тебе?
   - Нет, зачем же...
   - У Ляховского-то тогда был?
   - Нет.
   - Я так и думала:  до Ляховского ли.  Легкое ли место,  как отец-то наш
тогда принял тебя...  Горяч он  стал больно:  то ли это от болезни его,  или
годы уж такие подходят... не разберу ничего.
   Досифея подала самовар и радостно замычала,  когда Привалов заговорил с
ней.  Объяснив при  помощи  знаков,  что  седой  старик  с  большой  бородой
сердится,  она нахмурила брови и  даже погрозила кулаком на половину Василия
Назарыча. Марья Степановна весело смеялась и сквозь слезы говорила:
   - Ну,  ну,  Досифеюшка,  не сердись... Нам наплевать на старика с седой
бородой;  он сам по себе,  мы сами по себе.  -  Но немая не унималась и  при
помощи мимики очень  красноречиво объясняла,  что  седой  старик и  Костю не
любит,  что  он  сердитый  и  нехороший.  Марья  Степановна заварила  чай  в
старинном чайнике с какими-то необыкновенными цветами и,  расставляя посуду,
спрашивала:
   - А ты у Половодова-то был?
   - Да, был на днях.
   - Весело было,  чай?  Ведь он  ух  какой краснобай и  дошлый-предошлый,
даром что на селедку походит... И жену видел?
   - И жену видел.
   - Приглянулась?
   - Д-да...  очень красивая женщина.  Впрочем, я хорошенько не рассмотрел
ее.
   - Уж не ври,  пожалуйста, - с улыбкой заметила старушка и посмотрела на
Привалова прищуренными глазами;  она  хотела по  выражению его  лица угадать
произведенное на него Антонидой Ивановной впечатление.  "Врет", - решила она
про себя, когда Привалов улыбнулся.
   Антонида Ивановна,  по мнению Бахаревой, была первой красавицей в Узле,
и она часто говорила,  покачивая головой: