Несколько  дней  Привалов  и  Бахарев  специально были  заняты  разными
заводскими делами,  причем  пришлось  пересмотреть кипы  всевозможных бумаг,
смет, отчетов и соображений. Сначала эта работа не понравилась Привалову, но
потом он  незаметно втянулся в  нее,  по  мере  того  как  из-за  этих бумаг
выступала действительность. Но, работая над одним материалом, часто за одним
столом, друзья детства видели каждый свое.
   Прежде всего  выступила на  сцену история составления уставной грамоты,
что  относилось еще  ко  времени опекунства Сашки Холостова.  Очевидно,  эта
уставная грамота была составлена каким-то отчаянным приказным,  крючкотвором
и  докой.  Просматривая теперь эту грамоту,  через двадцать лет,  можно было
только  удивляться  проницательности  и   широте  взглядов  ее   безвестного
составителя:  все  было предусмотрено,  взвешено и  где следует выговорено и
оговорено.  Конечно,  дока составлял грамоту по поручению Холостова и на его
кормах,  поэтому и все выгоды от нее были на стороне заводов.  Центр тяжести
лежал в  наделе мастеровых землей,  и  этот пункт был обработан с  особенным
мастерством.  В  результате получалось население в  сорок тысяч,  совершенно
обезземеленное,  самое существование которого во  всем  зависит от  рокового
"впредь до усмотрения".
   Далее  выяснилась двадцатилетняя история мужицких мытарств относительно
этой грамоты, которая была подписана какими-то "старичками".
   Отыскали покладистых старичков,  те  под пьяную руку подмахнули за  все
общество  уставную  грамоту,   и  дело  пошло  гулять  по  всем  мытарствам.
Мастеровые и  крестьяне  всеми  способами старались доказать  неправильность
составленной уставной грамоты и  то,  что общество совсем не  уполномачивало
подписывать ее каких-то сомнительных старичков.  Так дело и тянулось из года
в  год.  Мужики  нанимали адвокатов,  посылали ходоков,  спорили и  шумели с
мировым посредником, но из этого решительно ничего не выходило.
   - Это  дело  необходимо покончить,  -  говорил  Привалов,  просматривая
документы. - Уставная грамота действительно составлена неправильно...
   - Да, но теперь все зависит от опекунов...
   "Что скажут опекуны",  "все зависит от  опекунов" -  эти фразы были для
Привалова костью в горле,  и он никогда так не желал развязаться с опекой во
что бы то ни стало, как именно теперь.
   Скоро выплыло еще более казусное дело о башкирских землях, замежеванных
в дачу Шатровских заводов еще в конце прошлого столетия. Оказалось, что дело
об этом замежевании велось с  небольшими перерывами целых сто лет,  и  истцы
успели два раза умереть и два раза родиться. Слабая сторона дела заключалась
в  том,  что  услужливый землемер в  пылу усердия замежевал целую башкирскую
деревню Бухтармы;  с другой стороны,  услужливый человек, посредник, перевел
своей  единоличной  властью  целую  башкирскую  волость  из   вотчинников  в
припущенники,  то  есть с  надела в  тридцать десятин посадил на пятнадцать.
Остальные  десятины  отошли   частью   к   заводам,   а   частью  к   мелким
землевладельцам.   Главное   затруднение  встречалось  в   том,   что   даже
приблизительно невозможно было определить те межи и  границы,  о которых шел
спор.  В  документах они  были показаны "от  урочища Сухой Пал до  березовой
рощи",  или,  еще лучше, "до камня такого-то или старого пня"". Ни березовой
рощи,  ни камня,  ни пня давно уже не было и в помине,  а где стояло урочище
Сухой Пал - каждая сторона доказывала в свою пользу. Разница получалась чуть
не в  пятьдесят верст.  Да и самая деревня Бухтармы успела в течение ста лет
выгореть раз  десять,  и  ее  наличное население давно превратилось в  толпу
голодных и жалких нищих.
   - Что мы будем делать?  - несколько раз спрашивал Привалов хмурившегося
Бахарева.
   - Теперь решительно ничем нельзя помочь, - отвечал обыкновенно Бахарев,
- проклятая опека связала по рукам и по ногам... Вот когда заводы выкрутятся
из  долгов,  тогда  совсем  другое дело.  Можно  просто отрезать башкирам их
пятнадцать десятин, и конец делу.
   - Да, но ведь не все же эти десятины отошли к заводам?
   - Сосчитайте, сколько их отошло.
   Точно для  иллюстрации этого возмутительного дела  в  Шатровском заводе
появилась целая  башкирская депутация.  Эти  дети  цветущей  Башкирии успели
проведать,  что  на  заводы приехал сам барин,  и  поспешили воспользоваться
таким удобным случаем, чтобы еще раз заявить свои права.
   Привалова на первый раз сильно покоробило при виде этой степной нищеты,
которая нисколько не  похожа  на  ту  нищету,  какую  мы  привыкли видеть по
русским городам,  селам  и  деревням.  Цивилизованная нищета просит если  не
словами,  то своей позой,  движением руки,  взглядом,  наконец - лохмотьями,
просит потому,  что  там  есть надежда впереди на  что-то.  Но  здесь совсем
другое:  эти бронзовые испитые лица с косыми темными глазами глядят на вас с
тупым безнадежным отчаянием, движения точно связаны какой-то мертвой апатией
даже в  складках рваных азямов чувствовалось эта  чисто азиатское отчаяние в
собственной судьбе.  "Такова воля Аллаха..."  -  вот роковые слова,  которые
гнездились  под  меховыми  рваными  треухами.  Какое-то  подавляющее величие
чувствовалось  в   этой   степной   философии,   созданной  тысячелетиями  и
красноречиво иллюстрированной событиями последних двухсот лет.
   - Бачка...  кош  ставить нильзя...  -  десять раз принимались толковать
башкиры, - ашата подох... становой кулупал по спинам...
   Между этой  отчаянной голытьбой,  обреченной более сильной цивилизацией
на вымирание,  как объясняет наука,  выделялись только два старика,  которые
были коноводами.  Один,  Кошгильда,  был лет под шестьдесят, широкоплечий, с
подстриженной седой бородкой,  с могучей грудью.  Другой,  жилистый и сухой,
весь высохший субъект, с тонкой шеей и подслеповатыми, слезившимися глазами.
Его  звали  Урукаем.  Старики держали себя  просто  и  свободно,  с  грацией
настоящих степняков.  Они  еще  чуть-чуть  помнили привольное старое  житье,
когда после холодной и  голодной зимы отправлялись на летние кочевки сотнями
кошей. Степь была вольная. За лето успевали все отдохнуть - и скот и люди. А
теперь... "кунчал голова", - как объяснял более живой Кошгильда.
   "Вот они,  эти исторические враги,  от которых отсиживался Тит Привалов
вот в этом самом доме, - думал Привалов, когда смотрел на башкир. - Они даже
не  знают  о  том  славном времени,  когда башкиры горячо воевали с  первыми
русскими  насельниками и  не  раз  побивали высылаемые против  них  воинские
команды... Вот она, эта беспощадная философия истории!"
   Башкир несколько дней поили и  кормили в  господской кухне.  Привалов и
Бахарев надрывались над работой,  разыскивая в заводском архиве материалы по
этому  делу.  Несколько отрывочных бумаг  явилось  плодом  этих  благородных
усилий -  и  только.  Впрочем,  на  одной из этих бумаг можно было прочитать
фамилию  межевого  чиновника,  который  производил  последнее  размежевание.
Оказалось, что этот межевой чиновник был Виктор Николаич Заплатин.
   - Вот и отлично,  -  обрадовался Привалов. - Это хозяин моей квартиры в
Узле,  -  объяснял он Бахареву, - следовательно, от него я могу получить все
необходимые указания и, может быть, даже материалы.
   - Дай бог...
   Когда башкирам было наконец объявлено,  что вот барин поедет в  город и
там  будет хлопотать,  они с  молчаливой грустью выслушали эти слова,  молча
вышли на улицу,  сели на коней и  молча тронулись в свою Бухтарму.  Привалов
долго провожал глазами этих несчастных, уезжавших на верную смерть, и у него
крепко щемило и  скребло на сердце.  Но что он мог в  его дурацком положении
сделать для этих людей!
   Целую  ночь  снилась  Привалову голодная Бухтарма.  Он  видел  грязных,
голодных женщин,  видел худых,  как скелеты,  детей...  Они не протягивали к
нему своих детских ручек,  не просили, не плакали. Только длинная шея Урукая
вытянулась еще длиннее, и с его губ сорвались слова упрека:
   - Наш земля -  твой земля... - хрипел Урукай, совсем закрыв слезившиеся
глазки.  -  Все -  твой,  ничево -  наш... Аташа подох, апайка подох, Урукай
подох...
   Привалов проснулся с холодным потом на лбу.


XIV

   Привалов прожил на Шатровском заводе недели две и все время был завален
работой по  горло.  Свободное время оставалось только по вечерам,  когда шли
бесконечные разговоры обо всем.
   Лоскутов уезжал на прииски только на несколько дней.  Работы зимой были
приостановлены,  и  у  него  было много свободного времени.  Привалов как-то
незаметно привык к обществу этого совершенно особенного человека, который во
всем так  резко отличался от  всех других людей.  Только иногда какое-нибудь
неосторожное слово  нарушало это  мирное настроение Привалова,  и  он  опять
начинал переживать чувство предубеждения к своему сопернику.
   - Это,  голубчик,  исключительная натура,  совершенно исключительная, -
говорил Бахарев про  Лоскутова,  -  не  от  мира сего человек...  Вот я  его
сколько лет знаю и  все-таки хорошенько не могу понять,  что это за человек.
Только чувствуешь,  что крупная величина перед тобой.  Всякая сила дает себя
чувствовать.
   - Мне еще Ляховский говорил о нем,  -  заметил Привалов,  - впрочем, он
главным образом ценит его как философа и ученого.
   - Да,  с этой стороны Лоскутов понятнее. Но у него есть одно совершенно
исключительное качество...  Я  назвал бы  это качество притягательной силой,
если бы  речь шла не о  живом человеке.  Говорю серьезно...  Замечаешь,  что
чувствуешь себя как-то лучше и умнее в его присутствии; может быть, в этом и
весь секрет его нравственного влияния.
   - Однако что же такое, по-твоему, этот Лоскутов?
   - Лоскутов?  Гм.  По-моему,  это -  человек,  который родился не в свое
время.  Да,  Ему негде развернуться,  вот он и зарылся в книги с головой.  А
между тем  в  другом месте и  при  других условиях он  мог  бы  быть крупным
деятелем...  В нем есть эта цельность натуры,  известный фанатизм, - словом,
за такими людьми идут в огонь и в воду.
   Вообще Лоскутов для  Привалова продолжал оставаться загадкой.  С  одной
стороны,  он  подкупал  Привалова  своей  детской  простотой,  как  подкупал
Бахарева своим  цельным характером,  а  Ляховского умом;  с  другой стороны,
Привалова отталкивала та  мистическая нотка,  какая  звучала в  рассуждениях
Лоскутова. Вглядываясь в выражение лица Лоскутова, Привалов испытывал иногда
щемящее,  неприятное чувство...  Иногда Привалову делалось настолько тяжелым
присутствие Лоскутова,  что  он  или  уходил  на  завод,  или  запирался  на
несколько часов в своей комнате.  "Если ты действительно любишь ее, - шептал
ему внутренний голос,  -  то полюбишь и его, потому что она счастлива с ним,
потому что  она  любит  его..."  Гнетущее чувство смертной тоски сжимало его
сердце,  и он подолгу не спал по ночам, тысячу раз передумывая одно и то же.
Надежда Васильевна и Лоскутов -  это были два роковые полюса, между которыми
с болезненным напряжением теперь опять вращались все мысли Привалова...
   Лоскутов,  с своей стороны, относился к Привалову с большим вниманием и
с  видимым удовольствием выслушивал длиннейшие споры о его планах.  Привалов
иногда чувствовал на  себе  его  пристальный взгляд,  в  котором стоял немой
вопрос.
   - Знаете что,  Сергей Александрыч, - проговорил однажды Лоскутов, когда
они остались вдвоем в кабинете Бахарева, - я завидую вашему положению.
   - В каком отношении? - удивился Привалов.
   - Да  во  многих отношениях...  Конечно,  вам предстоит много черновой,
непроизводительной  работы,  но  эта  темная  сторона  с  лихвой  выкупается
основной идеей.  Начать с того,  что вы определяете свои отношения к заводам
без  всяких  иллюзий,   а  затем,  если  осуществится  даже  половина  ваших
намерений, Шатровские заводы послужат поучительным примером для всех других.
   - Да...  Но  ведь  "добрыми намерениями вымощен весь ад",  как  говорит
пословица,  -  заметил Привалов.  -  Все дело может кончиться тем, что мы не
развяжемся даже с опекой...
   - Гм...  конечно,  все может быть.  Тогда у вас в резерве остается ваше
собственное дело -  организация хлебной торговли на рациональных основаниях.
Уж  одним  этим  вы  спасете  тысячи  людей  от  эксплуатации  нарождающейся
буржуазии. Я понимаю, что всякое новое дело, особенно в области практических
интересов,  должно пройти через  целый ряд  препятствий и  даже  неудач,  но
великое  дело  -   положить  именно  начало.  Последователи  и  продолжатели
найдутся.   По-моему,   вы   выбрали  особенно  удачный  момент  для  своего
предприятия:  все  общество  переживает период  брожения  всех  сил,  сверху
донизу, и вот в эту лабораторию творящейся жизни влить новую струю, провести
новую  идею  особенно  важно.   Конечно,   были  попытки  и  раньше  в  этом
направлении,  но я разбираю ваш проект по отношению к настоящему времени,  к
выбранному месту и тем средствам, какими вы располагаете.
   Однажды,  когда Привалов после ужина ушел в  свою комнату и  только что
хотел  посмотреть последнюю книжку журнала,  в  дверях послышался осторожный
стук.
   - Вы спите? - спрашивал за дверями голос Лоскутова.
   - Нет... войдите.
   - А я к вам...  Что-то не хочется спать,  а Константин Васильич ушел на
завод. Можно у вас посидеть?
   - Отчего же...
   Лоскутов  поместился на  маленьком клеенчатом диванчике и  не  торопясь
раскурил папиросу.
   "Зачем он пришел?" - думал Привалов, предчувствуя какое-то объяснение.
   - А  мне хотелось с вами поговорить,  -  продолжал Лоскутов,  попыхивая
синим дымом.  -  Может быть, вы не расположены к этому? Будьте Откровенны, я
не обижусь...
   - Нет, я с удовольствием послушаю.
   Лоскутов  бросил  недокуренную папиросу  в  угол,  прошелся по  комнате
несколько раз и, сделав крутой поворот на каблуках, сел рядом с Приваловым и
заговорил с особенной отчетливостью:
   - Все это время я серьезно думал о ваших планах... И чем дальше я думаю
на эту тему,  предо мной все неотвязнее встает один вопрос...  За ваши планы
говорит  все:   и  оригинальность  мысли,  и  чистота  намерений,  и  полная
возможность осуществления, но у этих планов есть страшный недостаток, потому
что  здесь все зависит от  одной личности и  затем будущее обеспечено только
формой. Именно, вы всего больше рассчитываете на формальную сторону дела, на
строй предприятия.  Что  будет со  всем  этим,  когда вас  не  будет или  вы
почему-либо откажетесь от выполнения своей идеи? Постараюсь быть яснее: вера
в торжество формы,  кажется,  уже поколебалась у самых слепых ее защитников,
потому что  всякая форма является только паллиативной мерой,  которая просто
убаюкивает нас  и  заставляет закрывать глаза  на  продолжающее существовать
зло...  Дальше...  Мне  думается,  что  успех каждого начинания больше всего
зависит от органической подготовки всех действующих лиц.  Вот я и думаю, что
не лучше ли было бы начать именно с  такой органической подготовки,  а форма
вылилась бы сама собой.  Конечно,  это несравненно медленнее,  но зато успех
будет несомненный.  Ведь вам  придется стать лицом к  лицу с  организованной
силой эксплуатации, с одной стороны, а с другой - с пассивным сопротивлением
той именно массы,  для которой все будет делаться. Произойдут недоразумения,
взаимное недоверие,  ряд мелких плутней и обманов.  Мне кажется, что было бы
вернее начать именно с такой органической подготовки...
   - Вы  забываете,  что время не ждет,  а  пока мы будем заниматься такой
подготовкой,  удобный случай будет упущен навсегда.  Форма моего предприятия
будет служить только временными лесами и вместе с тем школой. А дальше время
и обстоятельства покажут, что придется изменить или оставить совсем.
   - Да, но это очень скользкий путь...
   - За неимением лучшего пока будем довольствоваться им.
   Лоскутов заговорил о систематической подготовке, как он понимал ее сам.
Дело  в   том,   что  во   всех  предприятиях  рассчитываются  прежде  всего
экономические двигатели и та система форм,  в какую отлилась жизнь.  Но ведь
все  это  служит  только проявлением,  внешней оболочкой,  основой двигающей
силы,  которая лежит  не  вне  человека,  а  внутри его.  Практика всемирной
истории с железной последовательностью доказала полную неосуществимость всех
форм, какие боролись со злом его же средствами. Необходимо обратить внимание
на нравственные силы, какие до сих пор не принимались в расчет новаторами. А
между тем только на этих силах и  можно создать что-нибудь истинно прочное и
таким образом обеспечить за ним будущее.
   - Но как же вы воспользуетесь этими нравственными силами?  -  спрашивал
Привалов. - Опять-таки должна существовать форма, известная организация...
   - Совершенно верно.  Только здесь  форма  является средством,  а  центр
тяжести перемещается с экономических интересов на нравственные силы.  Притом
здесь  организация совсем  не  играет  такой  роли,  как  при  осуществлении
экономических интересов. Чем объяснить, например, живучесть нашего раскола и
сектантства?    Формальная   сторона   здесь    является   только   побочным
обстоятельством, а важны именно нравственные побуждения.
   При  последних  словах  глаза  у  Лоскутова  заблестели,  и  он  тяжело
вздохнул, точно свалил гору с плеч.


XV

   В доме Ляховского шли деятельные приготовления к балу, который ежегодно
давался по  случаю рождения Зоси четвертого января.  На  этом бале собирался
весь  Узел,  и  Ляховский мастерски разыгрывал роль  самого гостеприимного и
радушного хозяина, какого только производил свет.
   Приготовления к  нынешнему балу  доказывали своей торжественной суетой,
что  готовится нечто  из  ряду  выходящее вон,  не  в  пример прошлым годам.
Вездесущий  Альфонс  Богданыч,   как  гуттаперчевый  мяч,  катался  по  всем
комнатам,  все видел, все слышал и все и всех успевал обругать В нем говорил
теперь не  слуга или  наемник,  обязанный выполнить хозяйское приказание,  а
истинный  артист.  Предстоящая "забавка" была  для  Альфонса Богданыча самым
серьезным  делом,   требовавшим  глубоких   соображений  и   слишком   много
"счастливых мыслей",  как выражался он. За этими счастливыми мыслями Альфонс
Богданыч по сту раз в день являлся к Зосе и наипочтительнейше начинал:
   - Если Софья Игнатьевна не захочет дать мне совет,  я погиб...  У Софьи
Игнатьевны столько вкуса...  Боже, сколько вкуса! И глаз... о, какой острый,
молодой глаз у  Софьи Игнатьевны!  Мне  нужно думать целую неделю,  а  Софье
Игнатьевне стоит только открыть ротик...
   Но  он  не  ограничивался одной Зосей,  а  бежал так же  стремительно в
нижний этаж, где жили пани Марина и Давид. Конечно, пани Марина очень любила
русскую водку,  но она не забыла еще,  как танцевала с крутоусым Сангушко, и
знала толк в  забавках Гордый и  грубый с пани Мариной в обыкновенное время.
Альфонс Богданыч теперь рассыпался пред ней  мелким бесом и  в  конце концов
добивался-таки своего.
   Пани Марина,  высокая и когда-то замечательно красивая женщина,  теперь
являлась жалкой развалиной.  Обрюзглое лицо, мешки под глазами, красный нос,
мутный  тупой  взгляд  больших темных  глаз  и  дрожавшие руки  красноречиво
свидетельствовали,  чем занималась пани Марина в своих пяти комнатах,  где у
Приваловых был устроен приют для какого-то  беглого архиерея Обстановка этих
комнат была устроена практическим Альфонсом Богданычем из  разных остатков и
обрезков.  Сборная мебель,  полинявшие драпировки,  слишком старые ковры  на
полу -  все говорило о том,  что он владел золотой способностью создавать из
ничего.
   - Только одно слово,  пани Марина,  а  иначе -  я погиб...  Только одно
слово.  О,  пани все на свете знает...  пани все видела,  пани стоит сказать
одно слово, и мы все спасены.
   Сделав таинственное лицо,  Альфонс Богданыч подходил на цыпочках к пани
Марине, наклонялся к самому уху и шептал сладко и льстиво:
   - О!  пани Марина,