ных был даже предубежден, считая
их самыми вздорными дворянскими выродками; но к Nicolas Веревкину сколько он
ни  присматривался -  отличный парень выходил,  как  его ни  поверни.  Да  и
услуга-мужик;  только еще  Василий Назарыч успеет о  чем заикнуться,  он  уж
готов.  И не то чтобы выслуживался или заискивал перед богатым мужиком,  как
это делают другие,  нет,  уж натура у этого Веревкина была такая. Раз, чтобы
отблагодарить Веревкина за  какие-то хлопоты,  Василий Назарыч пригласил его
обедать.  Против  такой  короткости Марья  Степановна сильно  восстала и  не
хотела выходить сама к обеду и Верочку не хотела показывать.
   - Уж  больно  про  него  много  нехорошего  говорят:  и  пьяница-то,  и
картежник,  и обирало,  -  говорила Марья Степановна,  защищая свой семейный
очаг от вторжения иноплеменных.  -  Конечно,  Витю он защищает, так уж я его
всячески ублаготворю... Только это все другое, а не обед.
   - Ну,  матушка,  трудно нынче  людей  разбирать,  особенно по  чужим-то
разговорам.  А мне Николай Иваныч тем поглянулся,  что простой он человек...
Да. Не съест нас...
   - Может,  он и в самом деле не такой,  как говорят, - соглашалась Марья
Степановна. - Как-то не примениться совсем...
   - Вот то-то и есть: стары мы с тобой стали, Марья Степановна, - грустно
проговорил Василий Назарыч. - А Николай Иваныч все-таки будет обедать...
   Для  Марьи  Степановны обеды  и  ужины всегда являлись чем-то  особенно
важным,  и  в  ее  уме  около накрытого стола сгруппировывалась масса разных
примет и  поверий.  Верочка разделяла все воззрения матери и с ужасом думала
об  обеде,  на  котором будет присутствовать Веревкин,  этот  сорвиголова из
"Витенькиных приятелей".  Лука  и  Досифея  тоже  с  немалым  страхом  ждали
рокового обеда. Но, как это иногда случается, обед прошел самым обыкновенным
образом,  почти  незаметно.  Веревкин все  время  вел  с  Василием Назарычем
серьезный разговор и  вообще держал себя с большим тактом;  Марье Степановне
он понравился тем, что знал толк в кушаньях и оценил по достоинствам каждое.
Это польстило старухе,  и она даже залюбовалась,  с каким завидным аппетитом
Николай Иваныч смаковал произведения Досифеи.  На Верочку, рдевшую за столом
как маков цвет, Веревкин даже не взглянул ни одного лишнего раза.
   В  конце зимы Василий Назарыч уехал на свои прииски,  и  в  бахаревском
доме наступила особенно тяжелая пустота: не было Надежды Васильевны, не было
Кости.  Виктор Васильич притих,  - вообще царило очень невеселое настроение.
Процесс Виктора Васильича приближался,  и Веревкин время от времени привозил
каких-то свидетелей и все допрашивал Виктора Васильича.  Раз, когда Веревкин
хотел ехать домой, Виктор Васильич остановил его:
   - Ты куда это?  Пойдем к маменьке,  она давно хочет сразиться с тобой в
картишки... Старухи теперь в преферанс играют с Верочкой. Ну же, пойдем...
   Веревкин немного смутился,  но, если желает Марья Степановна, он ничего
не имеет против преферанса.
   - Она  уж  несколько раз  просила меня  привести тебя,  -  врал  Виктор
Васильич,  которому  хотелось  устроить  маленькое домашнее  представление и
вспугнуть старух.
   Понятно,  какой  переполох произвело неожиданное появление Веревкина во
внутренних покоях самой Марьи Степановны,  которая даже побледнела от страха
и посадила Верочку рядом с собой,  точно наседка,  которая прячет от ястреба
своего цыпленка под крылом.  У Павлы Ивановны сыпались карты из рук -  самый
скверный признак, как это известно всем игрокам.
   - Вот,  мама,  я  привел к  тебе Николая Иваныча,  с  которым ты хотела
сразиться в преферанс,  -  рекомендовал Виктор Васильич своего друга.  -  Он
отлично играет...
   Старухи поломались,  а потом сели за карты. Виктор Васильич примостился
было к ним, но скоро был изгнан с позором, потому что имел скверную привычку
воровать  взятки.  В  течение  какого-нибудь  получаса  игра  загорелась,  и
Веревкин совсем обворожил старух,  так  что  сама степенная Марья Степановна
едва  сдерживала  смех,  когда  Николай  Иваныч  только  открывал  рот.  Эта
интересная игра  собрала в  коридоре "целую  публику":  в  замочную скважину
попеременно смотрели Лука,  Досифея и  Верочка.  "Сама играла с аблакатом" -
это что-нибудь значило!
   - Да не оказия ли...  - удивлялся Лука, хлопая себя по ляжкам. - Совсем
обошел старух-то, прах его побери!..
   Игра продолжалась часа три,  так  что Марья Степановна даже испугалась,
когда взглянула на часы.
   - Ужо как-нибудь в другой раз доиграем,  -  проговорила она, поднимаясь
из-за стола.
   Марья Степановна сейчас же спохватилась,  но глупое слово вылетело - не
поймаешь.
   - Тьфу  ты,   греховодник!  -  отплевывалась  Марья  Степановна,  когда
Веревкин ушел. - И зачем это я сболтнула про другой раз?..
   - А он, право, ничего... - добродушно заявляла Павла Ивановна.
   - Какой он смешной... - вставила свое слово Верочка.
   - Не твое дело!  -  строго оборвала Марья Степановна.  -  Разве девичье
дело мужчин-то разбирать?.. Все они под одну стать.
   Таким  образом  Веревкин  проник  до  гостиной  Марьи  Степановны,  где
частенько  составлялись  самые  веселые  преферансы,  доставлявшие старушкам
большое удовольствие.  Он  являлся как-то  случайно и  всегда  умел  уезжать
вовремя.  Когда Веревкина не было дня три,  старушки начинали скучать и даже
ссорились за картами.
   Дело Виктора Васильича приближалось к  развязке;  оно  было назначено в
майскую  сессию.  Веревкин  употребил  все,  что  от  него  зависело,  чтобы
обставить дело настоящим образом.  В день суда, когда Веревкин повез Виктора
Васильича на скамью подсудимых, Марья Степановна горько заплакала, несколько
раз  благословляла своего блудного сына  и  даже перекрестила самого Николая
Иваныча.
   - Бог не  без милости,  Марья Степановна,  -  утешал Веревкин плакавшую
старуху.
   Марья  Степановна только  махнула рукой.  Досифея тоже  долго  крестила
широким  раскольничьим  крестом  уезжавших,   а   Лука   собственной  особой
отправился в суд.
   Зал   узловского  окружного  суда  был  битком  набит  самой  избранной
публикой, всегда жадной до интересных процессов на пикантной подкладке. Весь
узловский  бомонд  и  купечество  с  замирающим  сердцем  встретили  Виктора
Васильича,  когда он  вошел на  "подсудимую скамью",  как выражался Лука.  В
качестве свидетелей фигурировали все  свои  люди,  и  в  числе других братья
Приваловы,  которые еще  раз  привлекли на  себя  общее  внимание.  Веревкин
особенно  был  озабочен составом присяжных заседателей и  боялся  как  огня,
чтобы не  попали чиновники:  они не  пощадили бы,  а  вот купцы да мужички -
совсем другое дело, особенно последние.
   Пока  шел  допрос  свидетелей и  говорил свою  казенную речь  прокурор,
публика  оставалась  равнодушной,  дожидаясь  зашиты.  Веревкин  не  обманул
ожиданий  и  действительно  сказал  блестящую  речь,   в  которой  со  своим
неизменным  остроумием  разбил  основные  положения  обвинения,  по  ниточке
разобрал  свидетельские  показания  и   мастерски,   смелой  рукой  набросал
нравственную физиономию своего клиента.  Это была нервная,  впечатлительная,
порывистая натура,  богатая природными дарованиями,  но  лишенная правильной
шлифовки.  Доверчивый и простодушный,  полный юношеских сил, молодой Бахарев
встречается с  опытной  куртизанкой Колпаковой,  которая зараз  умела  вести
несколько  любовных  интриг;   понятно,  что  произошло  от  такой  встречи;
доверчивый,  пылкий юноша не  мог  перенести раскрывшейся перед ним  картины
позорного разврата и  в  минуту крайнего возбуждения,  сам  не  отдавая себе
отчета, сделал роковой выстрел. Веревкин с замечательным искусством разобрал
все последовательные стадии этой любви и  на каждом шагу рядом свидетельских
показаний выяснял характерные роли главных действующих лиц.
   - Я  не выставляю подсудимого каким-то идеальным человеком,  -  говорил
Веревкин.   -   Нет,  это  самый  обыкновенный  смертный,  не  чуждый  общих
слабостей...  Но он попал в скверную историю, которая походила на игру кошки
с мышкой. Будь на месте Колпаковой другая женщина, тогда Бахарев не сидел бы
на  скамье подсудимых!  Вот главная мысль,  которая должна лечь в  основание
вердикта присяжных.  Закон карает злую волю и бесповоротную испорченность, а
здесь мы имеем дело с несчастным случаем, от которого никто не застрахован.
   Эта  речь  произвела  сильное  впечатление  на  публику  и   присяжных.
Последнее слово  подсудимого,  который откровенно рассказал весь  ход  дела,
решило его участь: присяжные вынесли оправдательный вердикт.
   Когда  публика  начала  поздравлять  Виктора  Васильича  и   Веревкина,
Привалов отвел последнего в сторону и сказал:
   - Зачем вы так забросали грязью Катерину Ивановну?
   - Э,  батенька,  что поделаешь:  ее не вернуть,  а  "Моисея" нужно было
выправить,  -  добродушно ответил  Веревкин  и  прибавил каким-то  смущенным
тоном: - А я вот что скажу вам, голубчик... Сегодня я лез из кожи больше для
себя, чем для "Моисея".
   - Именно?
   - В семена хочу пойти...
   - Ничего не понимаю!
   - Женюсь,  батенька... Уж предложение сделал Воре Васильевне и с Марьей
Степановной переговорил.  Старуха обещала,  если  выправлю "Моисея".  Теперь
дело за Васильем Назарычем. Надоело болтаться. Пора быть бычку на веревочке.
Оно и необходимо,  ежели разобрать...  Только вот побаиваюсь старика, как бы
он не заворотил мне оглобли.
   Привалов от души пожелал счастья своему бывшему поверенному и  Верочке.
Это зарождавшееся молодое счастье отозвалось в его душе глухой болью...


XV

   Здоровье Лоскутова не поправлялось,  а, напротив, делалось хуже. Вместе
с  весной открывались работы на приисках,  но Лоскутову нечего было и думать
самому ехать туда;  при  помощи Веревкина был приискан подходящий арендатор,
которому прииски и  были  сданы  на  год.  Лоскутовы продолжали оставаться в
Узле.
   - Для Максима необходима спокойная жизнь и такие развлечения... как это
вам сказать...  Одним словом,  чисто деревенские,  - объяснил доктор Надежде
Васильевне.  - Покой, хорошее питание, прогулки, умеренная физическая работа
- вот  что  ему  необходимо  вместе  с  деревенским  воздухом  и  подходящим
обществом.
   - Куда же нам ехать, Борис Григорьич?
   - Я думал об этом,  Надежда Васильевна,  и пришел к тому убеждению, что
самое лучшее будет вам отправиться в Гарчики,  на мельницу.  У Привалова там
есть хорошенький флигелек,  в котором вы отлично можете провести лето.  Если
хотите, я переговорю с Сергеем Александрычем.
   - Позвольте,  доктор,  мне  немного  подумать...  -  уклончиво ответила
Надежда Васильевна.
   Собственно,  ей давно хотелось куда-нибудь подальше уехать из Узла, где
постоянно приходилось наталкиваться на тяжелые воспоминания, но когда доктор
заговорил о приваловской мельнице,  Надежде Васильевне почему-то не хотелось
воспользоваться этим предложением, хотя она ни на мгновение не сомневалась в
том,  что Привалов с  удовольствием уступит им  свой флигелек.  Почему ей не
хотелось ехать  в  Гарчики -  Надежда Васильевна сама  не  могла  дать  себе
обстоятельного ответа,  а  просто у  нее,  как говорится,  не  лежала душа к
мельнице.  Привалов бывал у  них довольно часто,  при посторонних молчал,  а
когда  оставался один  с  Надеждой Васильевной,  начинал  говорить с  полной
откровенностью,  как с сестрой.  Эту неровность Надежда Васильевна объясняла
ненормальной жизнью Привалова,  который по-прежнему проводил ночи в  клубе в
самом сомнительном обществе и раза два являлся к Лоскутовым сильно навеселе.
Последнее обстоятельство особенно сильно огорчало Надежду Васильевну,  и раз
она серьезно спросила Привалова:
   - Разве так трудно расстаться с  этой дурной привычкой?  Ведь вы можете
не пить, как раньше...
   Привалов поднял глаза на Надежду Васильевну,  несколько времени молчал,
а потом проговорил:
   - К чему? Мне это доставляет удовольствие, я забываюсь на время...
   - А  если я  вас об этом буду просить,  Сергей Александрыч?  Если вы не
хотите удержаться для себя, то сделайте это для меня...
   - Вы это серьезно говорите?
   - Да.
   - Хорошо...  Только  трезвый  я  не  могу  говорить  с  вами  по  душе,
откровенно,  а  теперь это для меня единственное спасение.  Я  часто упрекаю
себя за свою болтовню, но мне так тяжело...
   Надежда Васильевна от  души  жалела  Привалова и  не  умела  ему  ничем
помочь.  Она часто думала об  этом странном,  непонятном человеке и  нередко
приходила к самым противоположным выводам.  Несомненным было только то,  что
Привалов,  несмотря на  все  свои недостатки и  ошибки,  оставался честной и
прямой натурой.  Странно, что чистосердечная исповедь Привалова не произвела
на  нее отталкивающего,  дурного впечатления;  напротив,  Надежда Васильевна
убедилась только в  том,  что Привалов являлся жертвой своих,  приваловских,
миллионов,  ради  которых около него  постоянно ютились самые подозрительные
люди, вроде Ляховского, Половодова, Веревкина и т.д. Что Привалов женился на
Зосе -  это  тоже было понятно,  как понятно и  то,  почему Зося вышла замуж
именно за  него.  Но чего Надежда Васильевна никак не могла понять,  так это
отношений Привалова к Половодовой,  этой пустой светской барыне, кроме своей
красивой внешности не  имевшей за собой решительно ничего.  Тут чувствовался
какой-то пробел,  чувствовалось что-то недоговоренное,  чего не хотел или не
умел досказать сам Привалов.
   Если  раньше в  Привалове Надежда Васильевна видела "жениха",  которого
поэтому именно и не любила, то теперь она, напротив, особенно интересовалась
им,  его  внутренней жизнью,  даже  его  ошибками,  в  которых обрисовывался
оригинальный тип.  Такой именно человек мог  любить и  сделать жизнь полной.
Зосю Надежда Васильевна не  обвиняла,  но  на  ее месте никогда не довела бы
Привалова до  его настоящего положения.  Ей  рисовался другой Привалов,  тот
хороший  Привалов,  которого она  хотела  видеть  в  нем.  Недаром отец  так
привязан к  этой  фамилии...  Были  такие моменты,  когда Надежда Васильевна
настолько увлекалась своими мыслями,  что  необыкновенно живо воспроизводила
пред  собой широкую картину осуществившихся приваловских планов,  деятельной
участницей  и  исполнительницей  которых  была  она  сама.  Она  видела  эту
приваловскую  мельницу  в   Гарчиках,   тысячи  подвод  с  хлебом,   которые
стягивались к ней со всех сторон,  организованную на широких началах хлебную
торговлю и  т.д.  Этой  жизнью можно было  жить,  и  она  дала бы  здоровое,
трудовое счастье.
   Для этих мыслей у Надежды Васильевны теперь оставалось много свободного
времени:  болезнь мужа оторвала ее даже от того мирка,  с которым она успела
сжиться на приисках. А теперь, живя в городе, она не знала, куда ей деваться
со своими досугами,  и  иногда сильно скучала.  Доктор целые дни проводил на
практике, так что дома его можно было видеть только мельком. Других знакомых
не  было,  поэтому  посещения  Привалова вносили  в  эту  однообразную жизнь
освежающий элемент.  Лоскутов  по-прежнему  чувствовал себя  нехорошо,  хотя
определенной болезни доктора не находили в нем.
   - У меня точно делается темно в голове, - говорил иногда Лоскутов жене,
- самое страшное ощущение...  Иногда опять все кругом делается необыкновенно
ясно:  именно, основой всего является число, известный механический ритм, из
которого, как звуки из отдельных колебаний воздушной волны, развивается весь
остальной мир. Я так отчетливо представляю себе картину, что мог бы изложить
ее при помощи математических формул или,  еще лучше, музыкальными аккордами.
Говорю серьезно...  Ведь мир -  это строго гармоническое целое,  с  числовым
основанием,  и  ничто так не  передает гармонические сочетания,  как музыка.
Можно положить на  ноты  шум  ветра,  стук  экипажа,  движение машины,  шаги
человека!
   Раз  ночью  Лоскутов  сильно  испугал  жену:  он  ее  разбудил  и  тихо
прошептал:
   - Я сейчас видел все...
   - Как все?
   - Решительно все...  О,  как  много я  видел!  Мне  было  что-то  вроде
откровения, над чем бьются миллионы человеческих голов самых гениальнейших и
чего никогда не разгадают,  -  я понял это сразу. Знаешь, я видел всех людей
счастливыми...  Нет ни  богатых,  ни  бедных,  ни больных,  ни здоровых,  ни
сильных,  ни  слабых,  ни  умных,  ни  глупых,  ни  злых,  ни добрых:  везде
счастье...  И как просто все! Можно только удивляться, как это раньше никому
не  пришло в  голову,  то есть оно и  приходило,  может быть,  но глохло или
искажалось.  Видишь  ли,  в  чем  дело,  если  внешний  мир  движется  одной
бессознательной волей,  получившей свое конечное выражение в  ритме и числе,
то  неизмеримо  обширнейший внутренний мир  основан  тоже  на  гармоническом
начале,  но гораздо более тонком, ускользающем от меры и числа, - это начало
духовной субстанции.  Люди  в  общении друг с  другом постоянно представляют
дисгармонию,   точно  так  же  как  в  музыке.   Вот  чтобы  уничтожить  эту
дисгармонию,  нужно создать абсолютную субстанцию всеобщего духа,  в котором
примирятся все остальные,  слившись в бесконечно продолжающееся и бесконечно
разнообразное гармоническое соединение,  из себя самого исходящее и  в  себя
возвращающееся.
   Дальше  Лоскутов  очень  подробно развивал мысль,  что  необходимо,  на
основании абсолютной субстанции духа,  создать новую  вселенскую религию,  в
которой примирятся все народы и все племена.  Даже с практической стороны он
не видит препятствия;  необходимо отправиться в  Среднюю Азию,  эту колыбель
религиозных движений,  очистить  себя  долгим  искусом,  чтобы  окончательно
отрешиться от отягощающих наше тело чисто плотских помыслов,  и тогда вполне
возможно подняться до созерцания абсолютной идеи, управляющей нашим духовным
миром.
   Надежда  Васильевна с  ужасом  слушала  этот  сумасшедший бред  и  сама
начинала  чувствовать,  что  недалека  от  сумасшествия.  Галлюцинации  мужа
передавались ей:  это был первый шаг к  сумасшествию.  Она не знала,  что ей
делать и как отнестись к этим галлюцинациям мужа, которые стали повторяться.
Когда она рассказала все доктору,  он  внимательно ее  выслушал и  задумчиво
проговорил:
   - Плохо, очень плохо.
   - Что же делать, доктор?
   - Нужно подождать, пока болезнь окончательно определится.
   Привалов сдержал свое слово и перестал пить,  но был такой задумчивый и
печальный,  что Надежде Васильевне тяжело было на него смотреть.  Трезвый он
действительно почти совсем не разговаривал,  то есть ничего не рассказывал о
себе и  точно стыдился,  что  позволил себе так откровенно высказаться перед
Надеждой Васильевной...  Таким образом ей  разом пришлось ухаживать за двумя
больными,  что  делало ее  собственное положение почти невыносимым.  Раз она
попробовала предложить очень энергическую меру Привалову:
   - Я вижу,  Сергей Александрыч,  что вам трудно переменить прежний образ
жизни, хотя вы стараетесь сдержать данное слово. Только не обижайтесь, я вам
предложу маленький компромисс:  пейте здесь...  Я  вам не буду давать больше
того, чем следует.
   - Нет...  никогда.  Да я  уж совсем почти отвык,  а  если навожу на вас
тоску своим присутствием,  так это совсем уж  не  от  того.  Вы  меня просто
гоните, когда надоем вам...
   Надежда  Васильевна  сейчас   же   раскаялась  в   своем   необдуманном
предложении,  которым  Привалов,  видимо,  обиделся.  Раньше  он  никогда не
обижался на  нее,  хотя она  высказывала ему  вещи гораздо обиднее.  В  свою
очередь,  Надежда Васильевна тоже была недовольна Приваловым: она ему желала
только добра,  -  на  что же  он  обижался?  Да и  что она за нянька,  чтобы
ухаживать за ним?  Впрочем,  это была минутная вспышка, которая так же скоро
потухла,  как  явилась.  Ей  опять  сделалось жаль  Привалова,  который  так
беззаветно доверялся ей.
   Ввиду всех этих данных Надежда Васильевна и  не  дала доктору сейчас же
решительного ответа,  когда  о