артийку... Кстати, вы заметили Колпакову?
   - Да, "Моисей" мне показывал ее.
   - Не правда ли,  львица? А заметили, какой у нее овал лица? - Половодов
поцеловал кончики своих пальцев и прибавил точно в свое оправдание:
   - Я,  собственно,  член  Благородного собрания,  но  записался сюда  по
необходимости: все деловой народ собирается, нельзя...
   - А,  наконец и  вы...  -  протянула Антонида Ивановна,  когда Привалов
здоровался с ней.  -  Проведите меня куда-нибудь,  где не так жарко и душно,
как здесь...
   Она смотрела на Привалова детски-покорным взглядом и, подавая ему руку,
тихо спросила:
   - Ты на меня не сердишься?
   - За что? - удивился Привалов.
   Половодова обвела кругом глазами и сделала легкую гримасу.
   - Ведь  это  кабак какой-то...  -  проговорила она,  брезгливо подбирая
правой рукой трен платья.
   Она прошла в  зеленую угловую комнату,  где было мало огня и публика не
так толкалась прямо под носом.  Но  едва им удалось перекинуться несколькими
фразами, как показался лакей во фраке и подошел прямо к Привалову.
   - Вас,  Сергей  Александрыч,  спрашивают-с,  -  почтительно доложил он,
перебирая в руках салфетку.
   - Кто?
   - Там, внизу-с... Ваш человек.
   Привалов оставил Половодову и сошел вниз,  где в передней действительно
ждал его Ипат с письмом в руках.
   - С кульером... - проговорил он, переминаясь с ноги на ногу. - Я только
стал сапоги чистить, а в окно как забарсят... ей-богу!..
   Привалов  не  слушал  его  и  торопливо  пробегал  письмо,   помеченное
Шатровским заводом.  Это писал Костя. Он получил из Петербурга известие, что
дело по  опеке затянется надолго,  если Привалов лично не  явится как  можно
скорее  туда,  чтобы  сейчас  же  начать  хлопоты в  сенате.  Бахарев умолял
Привалова бросить все  в  Узле и  ехать в  Петербург.  Это  известие бросило
Привалова в холодный пот: оно было уж совсем некстати...
   - Ну,  что?  -  спросила  глазами  Антонида  Ивановна,  когда  Привалов
вернулся в свой уголок.
   Он подал ей письмо.
   - Значит,  ты  бросишь меня?  -  упавшим голосом спросила она,  опуская
глаза и ощипывая одной рукой какую-то оборку на своем платье.
   - Тонечка, я не могу оставить это дело... Ты пойми, что от моей поездки
будет зависеть участь всех заводов.
   Она молчала, не поднимая головы.
   - Эта поездка отнимет у меня самое большее месяц времени,  -  продолжал
Привалов, чувствуя, как почва уходила из-под его ног.
   - Неправда...  Ты не вернешься!  - возражала Половодова. - Я это вперед
знала...  Впрочем,  ты знаешь - я тебя ничем не желаю стеснить... Делай так,
как лучше тебе,  а обо мне,  пожалуйста,  не заботься.  Да и что такое я для
тебя, если разобрать...
   Антонида Ивановна горько улыбнулась и подняла свои глаза.
   - Тонечка,  голубчик...  Что же мне делать? - взмолился Привалов. - Ну,
научи...
   - Я  не решаюсь советовать тебе,  Сергей,  но на твоем месте сделала бы
так:  в Петербург послала бы Своего поверенного,  а сама осталась бы в Узле,
чтобы иметь возможность следить и за заводами и за опекунами.
   Привалов задумался; совет имел за себя много подкупающих обстоятельств,
главное из которых Антонида Ивановна великодушно обошла молчанием, - Именно,
к  трем причинам,  которые требовали присутствия Привалова в  Узле,  она  не
прибавила самой себя. Это великодушие и эта покорность победили Привалова.


V

   Nicolas Веревкин согласился ехать в  Петербург с большим удовольствием,
- раз,  затем  чтобы  добраться наконец  до  тех  злачных мест,  где  зимуют
настоящие матерые  раки,  а  затем  -  ему  хотелось немного встряхнуть свою
засидевшуюся в провинциальной глуши натуру.
   - А помните, я говорил вам про нить-то? - спрашивал Nicolas Привалова.
   - Да, помню...
   - Ну, вот она и выходит, значит, эта самая нить...
   - Именно?
   - А помните моего дядюшку,  который приезжал сюда рыбку удить?..  Вот и
заклевало...
   - Не понимаю решительно ничего.
   - И я тоже немного понимаю, но знаете, у нашего брата образуется этакий
особенный нюх по части этих нитей...  В самом деле, за каким чертом приезжал
сюда этот дядюшка?  Потом,  каким ветром занесло его к  Ляховскому,  да  еще
вместе с Половодовым?.. Это, батенька, такая троица получается, что сам черт
ногу переломит.
   - Мне  кажется,   что,  по  французской  пословице,  вы  ищете  в  супе
фортепьянных струн...
   - Есть,  есть некоторое предчувствие... Ну, да страшен сон, но милостив
бог.  Мы и  дядюшку подтянем.  А  вы здесь донимайте,  главное,  Ляховского:
дохнуть ему не давайте, и Половодову тоже. С ними нечего церемониться...
   Таким образом,  Nicolas Веревкин через три  дня,  закутавшись в  оленью
доху, летел в Петербург, а Привалов остался в Узле.
   Время  Привалова теперь делилось между четырьмя пунктами,  где  он  мог
встречаться с  Антонидой Ивановной:  в гостиной Хины,  в доме Веревкиных,  в
клубе и,  наконец,  в доме Половодова.  Посещения гостиной Хины и клуба были
делом только печальной необходимости,  потому что любовникам больше деваться
было некуда;  половодовский дом  представлял несравненно больше удобств,  но
там  грозила  вечная  опасность  из   каждого  угла.   Зато  дом  Веревкиных
представлял все  удобства,  каких только можно было  пожелать:  Иван Яковлич
играл эту зиму очень счастливо и  поэтому почти совсем не показывался домой,
Nicolas уехал,  Алла  была вполне воспитанная барышня и  в  качестве таковой
смотрела на  Привалова совсем  невинными глазами,  как  на  друга  дома,  не
больше. Сама Агриппина Филипьевна... Вообще это была самая странная женщина,
которую Привалов никак не  мог разгадать.  Подозревала ли  она что-нибудь об
отношениях дочери к Привалову, и если подозревала, то как вообще смотрела на
связи подобного рода  -  ничего не  было  известно,  и  Агриппина Филипьевна
неизменно оставалась все той же Агриппиной Филипьевной, какой Привалов видел
ее в первый раз.  С одной стороны,  ему было неловко при мысли, что если она
ничего не подозревает и  вдруг,  в  одно прекрасное утро,  все раскроется...
Привалову вперед делалось совестно,  что он ставит эту добрую мать семейства
в  такое фальшивое положение.  С другой стороны,  он подозревал,  что только
благодаря мудрейшей тактике Агриппины Филипьевны все устроилось как-то  само
собой,  и  официальные визиты  незаметно  перешли  в  посещения друга  дома,
близкого человека, о котором и в голову никому не придет подумать что-нибудь
дурное.
   Странно  было  то,   что  эти  частые  посещения  Привалова  Веревкиных
приводили в какое-то бешенство Хионию Алексеевну. Ей казалось, что Агриппина
Филипьевна нарочно отбивает у  нее жильца,  тогда как по всем человеческим и
божеским законам он принадлежал ей одной. Между друзьями детства готова была
пробежать  черная  кошка,  но  Антонида  Ивановна  с  прозорливостью любящей
женщины  постаралась потушить пожар  в  самом  зародыше.  Она  несколько раз
затащила к  себе Хионию Алексеевну и окружила ее такими любезностями,  таким
вниманием,  так ухаживала за  нею,  что Хина,  несмотря на свою сорокалетнюю
опытность,  поддалась  искушению  и  растаяла.  А  когда  Антонида  Ивановна
намекнула ей,  что  вполне рассчитывает на  ее  скромность и  постарается не
остаться у нее в долгу, Хина даже прослезилась от умиления.
   - Знаете,  Антонида Ивановна,  я всегда немножко жалела вас, - тронутым
голосом говорила она.  -  Конечно,  Александр Павлыч -  муж вам, но я всегда
скажу,  что он гордец...  Да!.. Воображаю, сколько вам приходится терпеть от
его гордости.
   - Вы  ошибаетесь,  Хиония  Алексеевна,  -  пробовала  спорить  Антонида
Ивановна.  -  За Александром есть много других недостатков,  но только он не
горд...
   - Ах,  не спорьте,  ради бога!  Гордец и гордец!.. Такой же гордец, как
Бахаревы и  Ляховские...  Вы слышали:  старик Бахарев ездил занимать денег у
Ляховского, и тот ему отказал. Да-с! Отказал... Каково это вам покажется?
   Откуда  Хина  могла  знать,   что  Ляховский  отказался  поручиться  за
Бахарева,  - одному богу известно. По крайней мере, ни Ляховский, ни Бахарев
никому не говорили об этом.
   - Буду с вами откровенна, - продолжала расходившаяся Хина, заглядывая в
глаза Половодовой.  -  Ведь я вас знала,  mon ange, еще маленькой девочкой и
могу позволить себе такую откровенность... Да?
   - Говорите...
   - Вы никогда не любили своего мужа...
   - Но ведь мы, кажется, и не разыгрывали влюбленных?
   - Все это так,  но человеческое сердце,  в  особенности женское сердце,
Антонида Ивановна...  Ах,  сколько оно иногда страдает совершенно одиноко, и
никто этого не подозревает. А между тем, помните, у Лермонтова:

   А годы проходят - все лучшие годы!

   Хиония  Алексеевна добивалась сделаться  поверенной в  сердечных  делах
Антониды  Ивановны,  но  получила вежливый отказ.  У  Хины  вертелся уже  на
кончике  языка  роковой  намек,  что  ей  известны  отношения  Половодовой к
Привалову, но она вовремя удержалась и осталась очень довольна собой, потому
что сказанное слово серебряное, а не сказанное - золотое.
   "Еще  пригодится как-нибудь",  -  утешала Хина  себя,  когда  ехала  от
Половодова в самом веселом расположении духа.


VI

   Надежда Васильевна после  рождества почти все  время проводила в  своей
комнате,  откуда показывалась только к обеду,  да еще когда ходила в кабинет
отца. Комната девушки с двумя окнами выходила в сад и походила на монашескую
келью  по  своей  скромной обстановке:  обтянутый пестрым ситцем  диванчик у
одной стены,  четыре стула, железная кровать в углу, комод и шкаф с книгами,
письменный стол,  маленький рабочий столик с  швейной машиной -  вот и  все.
Девушка очень любила эту комнатку,  потому что могла оставаться в  ней одна,
сколько ей было угодно. Но чтобы иметь право на такую роскошь, как отдельная
комната, Надежде Васильевне пришлось выдержать ту мелкую борьбу, какая вечно
кипит  под  родительскими кровлями:  Марья  Степановна и  слышать ничего  не
хотела ни  о  какой отдельной комнате,  потому -  для  чего  девке отдельная
комната,  какие у ней такие важные дела?.. "В книжку-то читать можно по всем
комнатам",  -  ворчала  старая  раскольница.  Все  раскольничьи богатые дома
устроены по  одному плану:  все лучшие комнаты остаются в  качестве парадных
покоев пустыми,  а  семья жмется в  двух-трех  комнатах.  У  самой есть хоть
спальня, а дети обыкновенно перебиваются кое-как.
   Отдельная комната для  старшей дочери была самым обидным новшеством для
Марьи Степановны и,  как бельмо,  всегда мозолила ей  глаза.  Она никогда не
заглядывала сюда,  как и на половину мужа.  У Верочки не было своей комнаты,
да она и не нуждалась в ней, околачиваясь по всему дому.
   За  последние три  недели  Надежда Васильевна слишком много  пережила в
своей  комнате и  была  несказанно счастлива уже  тем,  что  могла  в  такую
критическую минуту оставаться одна.  Она сильно изменилась и похудела; глаза
смотрели тревожным взглядом, в движениях чувствовалась усталость. Девушка не
могла   даже   заниматься  по-прежнему,   и   раскрытая   книга   оставалась
недочитанной,  начатая работа валилась из рук. Только одна машина все чаще и
чаще постукивала далеко за полночь, и Марья Степановна, прислушиваясь к этой
ночной работе, не могла надивиться, что за "охота припала девке к шитью...".
   Как удивилась бы Марья Степановна, если бы увидела работу дочери: много
прибавилось бы бессонных ночей в ее жизни.  Торопливо кроились эти маленькие
рубашечки-распашонки,  детские простынки и  весь несложный комплект детского
белья;  дрожавшая рука выводила неровный шов,  и много-много раз облита была
вся  эта  работа горькими девичьими слезами.  Сколько страха за  неизвестное
будущее было пережито за этой работой,  сколько тяжелого горя...  А вместе с
работой крепла и росла решимость идти и сказать отцу все,  пока не открылось
критическое положение девушки само собой.
   "Чего  же  мне  бояться?  -  тысячу  раз  задавала себе  вопрос Надежда
Васильевна. - Я совершеннолетняя и могу располагать собой..."
   Иногда  в  голове  девушки  мелькала  предательская  мысль  -  уйти  из
отцовского дома потихоньку; но против такого бегства возмущалась ее простая,
открытая душа.  Зачем еще этот обман,  когда и  без того днем раньше -  днем
позже все  будет открыто?  Лучше уж  прямо принять все  на  свою голову и  с
спокойной совестью оставить отцовский дом.  Несколько раз Надежда Васильевна
выходила из  своей  комнаты  с  твердой решимостью сейчас  же  объясниться с
отцом,  но у нее опускались каждый раз руки,  начинали дрожать колени, и она
возвращалась опять в свою комнату,  чтобы снова переживать свои тайные муки.
А сколько было проведено бессонных ночей, сколько пролито слез.
   Наконец девушка решилась объясниться с  отцом.  Она  надела простенькое
коричневое платье и пошла в кабинет к отцу.  По дороге ее встретила Верочка.
Надежда Васильевна молча поцеловала сестру и прошла на половину отца;  у нее
захватило дыхание, когда она взялась за ручку двери.
   - Это  ты,  Надя?  -  спросил  Василий Назарыч,  не  отнимая головы  от
какой-то работы.
   - Да, я, папа.
   - Что это с  тобой,  ты больна серьезно?  -  спрашивал Василий Назарыч,
ласково целуя дочь. - Ну, садись...
   - Нет, я здорова... мне лучше.
   Наступила короткая пауза;  старик тяжело повернулся в своем кресле: его
точно кольнуло какое-то тяжелое предчувствие.
   - Что-нибудь случилось,  Надя?..  -  спросил он,  тревожно заглядывая в
глаза дочери.
   - Ничего особенного не  случилось,  папа,  кроме того,  что я  пришла к
тебе...
   Девушка осмотрела кругом  комнату,  точно  заранее прощаясь с  дорогими
стенами,  а  потом  остановила глаза на  отце.  Этот  пристальный,  глубокий
взгляд,  полный какой-то  загадочной решимости,  окончательно смутил Василья
Назарыча, и он нерешительно потер свое колено.
   - Папа, - заговорила Надежда Васильевна, опускаясь на ближайший стул, -
я думаю теперь вот о чем... Почему несправедлива к людям природа: одним дает
физическую силу, другим физическую слабость... Почему всякая беда всей своей
тяжестью ложится прежде всего  на  женщину?  Почему женщина,  устраненная от
всякой  общественной  деятельности,   даже  у  себя  дома  не  имеет  своего
собственного угла,  и  ее  всегда могут выгнать из дому отец,  братья,  муж,
наконец собственные сыновья?  Почему  в  семье,  где  только  и  может  жить
женщина,  с  самого  рождения она  поставлена в  неволю?  То,  что  мужчинам
прощается  как   шалость,   губит   женщину  навсегда...   Посмотри,   какая
безграничная разница в  положении братьев и сестер в семье...  Разве все это
справедливо, папа?
   - Я  что-то  не  пойму хорошенько тебя  сегодня,  -  проговорил Василий
Назарыч. - К чему ты это ведешь?
   - А вот к чему, папа...
   Надежда Васильевна тяжело перевела дух и как-то испуганно посмотрела на
отца, ей стало невыносимо тяжело.
   - Положим,  в  богатом семействе есть  сын  и  дочь,  -  продолжала она
дрогнувшим  голосом.  -  Оба  совершеннолетние...  Сын  встречается с  такой
девушкой,  которая нравится ему и не нравится родителям;  дочь встречается с
таким человеком,  который нравится ей  и  которого ненавидят ее родители.  У
него является ребенок... Как посмотрят на это отец и мать?
   - Конечно, не похвалят! Разве хорошо обмануть девушку?
   - Нет, слушай дальше... Предположим, что случилось то же с дочерью. Что
теперь происходит?..  Сыну родители простят даже в  том случае,  если он  не
женится  на  матери  своего  ребенка,  а  просто  выбросит  ей  какое-нибудь
обеспечение.  Совсем другое дело дочь с  ее ребенком...  На нее обрушивается
все:  гнев  семьи,  презрение общества.  То,  что  для  сына является только
неприятностью, для дочери вечный позор... Разве это справедливо?
   - Мудреную ты мне загадку загадываешь...  - изменившимся глухим голосом
проговорил Василий Назарыч.  -  Сын с  собой ничего не принесет в  отцовский
дом, а дочь...
   - Это еще хуже,  папа:  сын бросит своего ребенка в  чужую семью и этим
подвергает его и его мать всей тяжести ответственности...  Дочь,  по крайней
мере,  уже  своим  позором выкупает часть  собственной виды;  а  сколько она
должна перенести чисто физических страданий,  сколько забот и  трудов,  пока
ребенок подрастет!..  Почему родители выгонят родную дочь из своего дома,  а
сына простят?
   - Девушки знают, что их ждет, и поэтому должны беречь себя...
   - Нет, папа, это несправедливость, ужасная несправедливость...
   - Да к чему ты это говоришь-то?  -  как-то застонал Василий Назарыч, и,
взглянув на мертвенную бледность,  разлившуюся по лицу дочери, он понял или,
вернее, почувствовал всем своим существом страшную истину.
   - Эта дочь богатых родителей - я...
   - Ты...  ты...  ты...  - бессмысленно залепетал старик; у него в глазах
пошли яркие круги, и он застонал.
   - Раньше я  не решалась сказать тебе всего...  Мне было жаль убить тебя
своим признанием...
   - А себя?!. Себя... О господи... Боже!.. Себя тебе не жаль!! - неистово
закричал старик, с глухими рыданиями хватаясь за свою седую голову.
   - Я не раскаиваюсь, папа...
   Бахарев налитыми кровью глазами посмотрел на дочь,  вскочил с  кресла и
хриплым голосом прошептал:
   - У меня нет больше дочери.  Мне остается позор... Господи!.. Этого еще
одного и недоставало!!  Нет больше у меня дочери!.. Понимаешь: нет, нет, нет
дочери...
   - Я это знала... я сейчас ухожу...
   - Нет,  ты не уйдешь...  О господи!  Надя, Надя!.. И кто тебя обманул?!
Кто?..
   - Меня  никто  не  обманывал...  -  прошептала девушка,  закрывая  лицо
руками; сквозь белые пальцы закапали крупные капли слез.
   - Подлец!  Честные люди так не делают...  Подлец он,  подлец... захотел
посмеяться над моими седыми волосами... над моей старостью.
   - Папа,  ты  напрасно выходишь из  себя;  ведь от этого не будет лучше.
Если ты хочешь что-нибудь скатать мне на прощанье, поговорим спокойно...
   - На прощанье?!  Спокойно?!  Боже мой...  Нет, ты никуда не уйдешь... я
живую замурую тебя в  четыре стены,  и  ты  не  увидишь света божьего...  На
прощанье!  Хочешь разве,  чтобы я тебя проклял на прощанье?..  И прокляну...
Будь ты проклята, будьте вы оба прокляты!..
   Надежда  Васильевна  чувствовала,   как  над  ее   головою  наклонилось
искаженное гневом лицо отца,  как Сжимались его кулаки,  как дрожало все его
тело, и покорно ждала, когда он схватит ее и вышвырнет за порог.
   - Послушай,  папа... я никогда и ни о чем не просила тебя, - заговорила
она,  и чарующая нежность зазвенела в ее дрожащем голосе.  -  Мы расстаемся,
может быть, навсегда... Еще раз прошу тебя - успокойся...
   Этот   полный  мольбы  и   нежности  голос   заставил  старика  немного
опомниться:  он  так любил слушать Голос своей дочери...  Звуки этого голоса
унесли  его  в  счастливое  прошлое.  Ему  припомнилось именно  теперь,  как
маленькой девочкой Надя  лежала при  смерти и  как  он  горько рыдал над  ее
детской кроваткой.  Зачем  она  не  умерла  тогда,  в  ореоле своей  детской
невинности?..  Потом,  когда ей было двенадцать лет,  она упала с  экипажа и
попала под  лошадь.  Как  тогда  у  него  дрогнуло сердце,  когда он  увидел
побледневшее  от  страха  детское  личико  и   жалко  цеплявшиеся  за  землю
ручонки... Колесо готово уже было раздавить маленькое детское тельце, как он
с  силой,  какую  дает  только отчаяние,  одним движением перевернул тяжелый
экипаж,  и  девочка осталась цела и  невредима.  Зачем не раздавило ее тогда
этим  колесом,  чтобы сохранить честь всего дома и  избавить ее  от  вечного
позора?..
   Бахарев опустился в  свое  кресло,  и  седая  голова бессильно упала на
грудь;   припадок  бешенства  истощил  последние  силы,   и  теперь  хлынули
бессильные старческие слезы.
   - Папа, милый... прости меня! - вскрикнула она, кидаясь на колени перед
отцом.  Она не  испугалась его гнева,  но  эти слезы отняли у  нее последний
остаток энергии,  и  она с детской пок