лжал:
   -- Жена! -- теперь пора спать; отведи князю покои, что подле моего кабинета. Вели
пораньше истопить баню, а чай будем пить все вместе.


Глава III. КАПУСТУ ПОЛОТЬ


   Настало утро. Оно хотя было и не самое прекрасное, но казалось таковым для хозяев и
их гостя. Он чувствовал успокоение, а они тем веселились. Все вместе пили чай, проводили
время до обеда, обедали и так далее. Прошел день и другой и таким образом целая неделя, --
а там их и несколько. Хотя князь Гаврило и не один раз принимался раскланиваться с
гостеприимными хозяевами, но сии время от времени откладывали расставанье; каждый день
взаимного обращения распространял взаимную доверенность: гость находил в хозяине
старика доброго и умного по природе и опытности; а последний с каждым днем открывал в
первом более и более искренности и прямодушия. По мере обоюдного сочувствия сердца их
сблизились, и, когда прошел месяц пребывания князева в доме Простакова, казалось всем,
что он взрос здесь и состарился.
   В одно утро, когда морозы наступающей зимы засадили всех в теплых покоях,
Простаков после завтрака завел речь мимоходом о прошедших случаях жизни своего
гостя.
   -- Понимаю, -- сказал князь, -- и сейчас удовольствую ваше желание. Хотя и не раз
буду краснеть, но охотно приношу сию жертву вашему дружелюбию.
   Простаков дал знак дочерям, -- они поднялись и хотели выйти, как князь, удержав их,
сказал отцу:
   -- Успокойтесь, добрый человек; повесть моя детям вашим во многом будет
уроком.-- Таким образом все уселись; и его сиятельство начал:
   -- Родина моя в селе Фалалеевке, что в Курской губернии. Она славна своим
хлебородней и наполняет житницы Петербурга и Москвы; но странный в нем недостаток,
буде так сказать можно, есть тот, что там столько князей, сколько в Малороссии   дворян, а в
Шотландии -- графов.   Одно другого стоит.
   Надобно отдать справедливость, что наши князья гораздо умнее иностранных графов.
Там, как слыхал я нередко, граф-отец, вставая с войлочной постели, говорит сыну: "Что,
граф, чисты ли мои сапоги?" -- "Как же, ваше сиятельство, вот у меня и руки еще в ваксе".
А графиня-мать, чистя на поварне кастрюлю, говорит своей дочери: "Что, графиня, доила ли
ты корову?" -- "Как же, ваше сиятельство, у меня еще и теперь ноги в навозе и на лбу
шишка, -- так проклятая лягается".
   Наши русские князья сто раз умнее. Они занимаются хлебопашеством, хозяйством,
пашут, жнут, продают хлеб и живут мирно и братски с крестьянами своими и чужими, и
только в большие праздники, собравшись в шинки, объявляют о княжестве своем, если бы
какой грубиян не устрашился нанести кому-либо удар, что не очень редко случалось.
   Из таковых князей был почтенный родитель мой, князь Симон Гаврилович Чистяков.
При кончине своей он сказал мне: "Оставляю тебя, любезный сын, не совсем
бессчастным: у тебя довольно поля есть, небольшой сенокос, огород, садик и, сверх того,
крестьяне Иван и мать его Марья. Будь трудолюбив; работай, не стыдясь пустого титула, и
бог умножит твое имущество".
   По кончине отца я несколько времени свято исполнял его завещания; но, конечно,
демон вражды позавидовал моему спокойствию и вмешался в дела мои.
   Подле моего домика жил князь Сидор Буркалов и с ним хорошенькая дочка его
княжна Феклуша. Ее черные глазки, ее алые щечки, -- словом, я полюбил Феклушу; но
жениться на ней отнюдь не думал, ибо у князя, отца ее, только и была одна крестьянка, то
есть княжна, дочь его; впрочем, ничего и никого не было, а сверх того, что и осталось после
покойной жены, он по неосторожности или грустя по ней, время от времени переносил к
жиду Яньке, корчмарю нашей деревни. Итак, я твердо решился не свататься за прекрасную
Феклушу, однакож любил ее и стал невольным образом следовать за нею всюду. Она то
заметила и, казалось, была не недовольна.
   Однажды, встретив ее, согбенную под коромыслом, сказал я с сожалением: "Ах,
княжна! тебе, конечно, тяжело?"-- "Что ж делать", -- отвечала она закрасневшись. Я взял
ведры и донес до дому. "Спасибо, князь",-- сказала она. Я потрепал ее по плечу, она пожала
мою руку, мы посмотрели друг на друга, и она сказала: "Завтра рано на заре
буду я полоть капусту", -- и остановилась. "Я пособлю тебе", -- вскричал я, обнял ее и
поцеловал. Она немного показалась сердитою, оттолкнула меня и ушла.
   "Ну, -- думал я, оставшись один в своем покое,-- она рассердилась и, верно, меня не
любит". Погрузившись в печаль, вышел на огород свой и ходил в большой грусти. Скоро,
однако, утешился. О чем я печалюсь? Она так весело на меня сегодня смотрела. Если не
выйдет на огород полоть капусту, то, верно, сердита, а если выйдет, то я побегу помогать ей.
   Решась таким образом, я с нетерпением ожидал зари. Ходил по огороду, вытянувшись
и не смотря ни на что, шагал по грядам, ломал и давил все, упоен будучи восторгом.
Наконец, появилась заря. Остановя дыхание, приблизился я к плетню, огороды наши
разделявшему, устремил глаза сквозь прутья, и взоры мои неподвижно уставились на
капустной гряде. Заря становилась алее и ярче, -- Феклуши нет как нет.
Сердце мое билось необычайно. Если колебался подсолнечник, я вздрагивал. "Это она", --
думал я; но подсолнечник переставал колебаться, а Феклуши не было. Отчаяние клубило
сердце мое. Я отнял голову от забора и печально взглянул на взошедшее солнце. Свидетель
горести моей, зачем кажешься ты? Вдруг подул сильный ветер, и что-то необыкновенно
зашумело. "Вот она! -- вскричал я громко, не могши удержаться, -- вот, наконец,
прекрасная княжна Феклуша!" С сильным уверением о ее прибытии вскарабкался я на забор,
вмиг осмотрел все, и что ж увидел? Ужас обнял
меня! Воробьиное пугало, ветром поваленное в горох. С раздирающим сердцем слез я с
забора, взглянул на свой огород и ахнул. Холодный пот выступил у меня на лбу. Проклятая
княжна, неблагодарная Феклуша! Все переломано и потоптано для тебя, и тебя нет!
Прекрасные мои бобы, дорогие огурцы, прелестные тыквы, куда вы теперь годитесь! О я,
злодей!.. Рыдая неутешно, пришел в свою избенку и решился не выходить по крайней мере
пять дней, и сдержал свое слово до самого вечера. Тут нетерпение мною овладело, и я вышел
за вороты: знал я, что в это время и она также выходит. И в самом деле, она уже стояла. С
презрением отворотился я в другую сторону, решась не смотреть на нее, и не смотрел по
крайней мере с минуту.
   -- Князь! -- сказала она вполголоса, и я вмиг обернулся.
   -- Что? -- отвечал я со вздохом, -- чего ты еще от меня хочешь? У меня уже нет
другого огорода. Поди посмотри, жестокосердая! Сердце твое обольется кровию. И самый
злой турка не мог бы хуже сделать! Но сила любви... -- Она подошла ко мне, взяла тихо за
руку, пожала и сказала с улыбкою:
   -- Я видела сегодни огород твой, догадалась, отчего он так перепорчен, и слезы у
меня навернулись.
   -- Только? А я так плакал неутешно.
   -- Ну, милый мой, успокойся, -- сказала она еще ласковее. -- Ты знаешь тот большой
подсолнечник, что в углу, на правой стороне у бобовой беседки?
   -- Как не знать! -- подхватил я весело и, взяв ее за руку, хотел обнять; но, вспомнив
вчерашнее, вдруг отшатнулся.
   -- Там буду я, как скоро батюшка придет от проклятого жида и уснет: он понес
сегодни серебряные мои серьги и шелковый платок, последнее имущество, оставшееся мне
после покойной матери.
   -- Ах! милая княжна, -- вскричал я с восхищением, -- ты сегодни ж получишь две
пары серег и два платка; после матушки кое-что осталось, а покойный батюшка не знал и
дороги к жиду Яньке.
   Мы расстались; а дождавшись зари, перебрался я через забор с своими подарками и
тихонько вошел в бобовую беседку. "Жестокий князь Сидор,-- говорил я тихонько, -- ты
забавляешься с жидом, а я страдаю". Прошел час, Феклуши нет. Одурь взяла меня. Я
подумал, не хочет ли она поступить со мною по-вчерашнему, и поклялся своим и ее ангелом,
что с огородом ее поступлю хуже, чем с своим.
Наконец, спустя немного солнце мое засияло: княжна явилась. Мы сели в беседке,
помирились во вчерашнем. Я предложил ей мои подарки, она приняла благосклонно, и
утренняя заря застала нас в разговорах самых дружеских.
   -- Ах! какая нечаянность! Могла ли я об этом подумать? -- вскричала Феклуша.
Расставаясь, она заплакала:
   -- Неужели ты меня оставишь после всего?..
   -- Никогда, милый друг, -- вскричал я торжественно, -- скорее пусть сгорит дом и
градом побьет поля мои. Завтра же иду к князю Сидору и буду свататься; он, верно, не
откажет.
   -- О! конечно, -- сказала она, утерла свои слезы и удалилась.
   Не знаю, как я мог клясться ей в верности и охоте свататься, когда за минуту до ее
прибытия о том и не думал. Конечно, причиною тому было разгоряченное воображение,
пылающая кровь, что в тогдашнее время мне и самому показалось, будто бы я никогда не
имел другого намерения, как жениться на Феклуше, и был собою очень доволен. Но ах! как
скоро взлез на забор и взглянул на огород, сердце мое возмутилось и охота жениться на
княжне Феклуше почти отпала. Я вступил в избу и переродился. "Как же глуп ты, князь
Гаврило Симонович! -- вскричал я со вздохом, -- зачем обещал ты свататься, да еще и
сегодни! Хоть бы отложил на неделю, С каким намерением женюсь я? Хлеб мой не убран,
огород вытоптан: чем жить?"
   После таких благоразумных рассуждений решился я нейти к князю Сидору. Однако,
как настала ночь, я очутился на бобовой гряде. Феклуша была уже там, и, как я заметил, с
заплаканными глазами.
   -- Что ж не пришел ты сегодни к батюшке? -- спросила она печальным голосом,
протянув руку.
   Я надел ей на палец серебряное кольцо.
   -- Милая моя, у нас обоих теперь ничего нет. Не лучше ли нам подождать месяц,
другой? К тому времени уберем мы хлеб и, как примечаю, отелится моя корова. Не правда
ли? Гораздо приятнее играть свадьбу получше. Ведь не остыдить же себя! Не забудь, кто ты
и я; а это бывает один раз в жизни.
   -- Конечно, так, -- отвечала княжна смущенно, -- но если к тому времени... -- Она
остановилась. Я ее понял, и при сей мысли выступил у меня холодный пот. Однако скоро я
оправился, и так хорошо и много насказал ей о приличии, какое должно сопровождать
свадьбу знаменитого князя Чистякова и знаменитой княжны Буркаловой, что она
успокоилась, и мы расстались довольны друг другом.


Глава IV. НАМЕРЕНИЕ  ЖЕНИТЬСЯ


   Не думая никогда жениться на кпяжне Феклуше, как сказал и прежде, я не забывал
посещать бобовой беседки и таскал остатки малого имущества после матери моей. Не
заглядывая сам в поле, я не мог знать, что Иван, крестьянин мой, ленится; и вместо, того,
чтобы жать свое поле, он жал чужое, получал плату, пропивал или мотал на таких же
княжен, какова и моя Феклуша. Я беспрестанно рыскал за ее сиятельством, скучал
приступами ее о сватовстве, она моим отлагательством, и как у меня не осталось уже ни
ленточки, то иногда доходило и до ссоры. Однако скоро надеялся я разбогатеть продажею
лишнего хлеба и был довольно покоен, ожидая окончания жатвы; а Иван с Марьею уверяли
меня, что полевой работы осталось не более как на два дни. Вдруг, к крайнему моему
удивлению, заметил я перемену в обращении со мною не только князей, но и крестьян и
самых баб. "Боже мой, что бы это значило? -- думал я. -- Уж не проведали ль о связи моей с
княжною Феклушею, и потому каждый, встречаясь, со мною, сердится; ибо прежде всяк из
них мог надеяться иметь меня своим зятем". Надобно признаться без хвастовства, что я
жених из лучших в деревне. Досада моя с каждым днем умножалась, видя их
неприязненность, как, наконец, дошло до того, что самые ребятишки, встречаясь со мною,
указывали пальцами и укали.
   -- Что бы это такое? Неужели и ребятишки понимают о таких связях и глупые отцы о
том им так рано толкуют?
   Нечаянный случай открыл всему причину.
   В один день, на закате солнца, стоял я, опершись спиною о забор и с жалостию
посматривая на огород свой, в котором ничего не было. Даже что и оставалось цело от моего
подвига, то было заглушено крапивою или съедено червями.
   Вдруг выводит меня из задумчивости голос моего соседа, который, сидя у того же
забора в небольшом отдалении, ломал капусту, а семилетний сын его вытаскивал морковь.
   -- Тяжело, батюшка, -- сказал ребенок.
   -- Трудись, сын мой, -- отвечал отец, -- не будешь трудиться летом, нечего будет
есть зимою. Вот как, например, беспутный сосед наш, князь Чистяков (фамилия ему очень
пристала): у него в доме все так же чисто, как в поле и огороде. В целое лето и не заглянет.
Что-то будет делать зимою? Трудись, сын, трудись, не будь так глуп!
   Я окаменел. "Как? -- думал я, -- положим, что у меня в доме и огороде чисто, -- это
правда; но я ли виноват? Несчастные случаи! Но в поле... Ах, боже мой!"
   С трепетом пошел я в избу. "Иван! собран ли в копны хлеб мой?" -- "Как же!" --
"Весь?" -- "До колоса!" -- "Хорошо же, мы докажем бездельникам, что ругаться над нами
не должно. Завтре чуть свет запряги лошадь в телегу: едем в поле. Надо перевезти хлеб, пока
хороша погода".
   На другой день, против моего обыкновения, вставши вместе с зарею, кликнул Ивана,
чтоб узнать, запряжена ли лошадь. Но не было никакого ответа. Я повторил зов, но тщетно.
Встаю, одеваюсь, выхожу в сени: нет никого. Иду на двор и вижу, что бедная лошаденка моя
стоит у забора не запряжена. У меня сердце обмерло; иду в огород, не там ли спит Иван, и
вижу одну Марью, которая, спокойно сидя на гряде, вырывала репу, величиною в орех,
обтирала передником, бросала в рот и за каждым разом твердила: "Такой ли бы репе быть,
если б этот негодный лентяй Гаврило Симонович был похож на покойного отца своего!"
   -- Бездельница! -- вскричал я со гневом и толкнул ее в спину ногою. Она
перекувыркнулась с гряды в борозду; кое-как выкарабкалась, перекрестилась несколько раз и
сказала:
   -- Что вам угодно, ваше сиятельство?
   -- Где Иван? -- спросил я сердито.
   -- Вашему сиятельству должно лучше знать, потому что Иван сказывал, что ваше
сиятельство приказали ему куда-то сходить по делам вашего сиятельства...
   -- Чтоб тебя черт взял со всеми сиятельствами, -- сказал я. -- Где ж он теперь?
   -- Вашему сиятельству должно это лучше знать, потому что...
   -- Иван сказывал, что мое сиятельство приказало? -- перебил я еще гневливее.
   -- Потому что он ушел с вечера и до сих пор не бывал.
   "Что мне толковать с безмозглою бабою! -- подумал я, -- пойду лучше лягу спать:
авось либо он подойдет".
   -- Как придет сын твой, -- сказал я, -- вели, чтоб он запряг лошадь и ждал меня.  Я
спал до полудня.
   -- Иван? -- спросил проснувшись. Марья стояла подле меня и плакала. -- Что ж ты,
Марья?
   -- Ах, батюшка, -- сказала она всхлипывая, -- Иван бежал!
   -- Бежал? -- вскричал я и вскочил как бешеный. -- Куда же бежал?
   -- Бог весть!
   -- Почему же ты знаешь, что он бежал?
   -- Мне сказала сегодня Макруша, княжна Угорелова, что он и ее подговаривал бежать
с собою.
   Долго стоял я подгорюнившись; наконец, вышел на двор, чтобы самому запрячь
лошадь и ехать возить хлеб. На это был я великий мастер при жизни батюшки. Но увы!
какой ужас почувствовал я! Бедная животина от долговременного, как видно, пощения, пала.
Я оплакал смерть ее чистосердечно и пошел в поле свое пешком.
   Не доходя до него за несколько десятин, в глазах моих зазеленело. Неужели это мое
поле? Кажется, я его довольно помню; а теперь вижу луг, ибо там целые стада скотины
бродят. Подошел к самой ниве, сердце мое стеснилось: все было измято, избито, вытоптано.
Скрепившись, подошел бодро к пастухам.
   -- Бездельники, -- вскричал я гневно, -- как смеете вы?.. -- И губы мои оледенели.
   -- Что угодно вашему сиятельству? -- сказал    один   из них, подошед ко мне, с
насмешкою, -- это поле наше!
   Его насмешливый вид привел меня в себя.
   -- Как ваше?
   -- Крестьянин вашего сиятельства Иван сказал нам, что вы вдруг разбогатели, а
потому никак не хотите носить имени хлебопашца: оно очень для князя подло. От имени
вашего сиятельства продал он нам это поле, и мы дали ему при многих свидетелях
выговоренные деньги.
   Он замолчал и улыбался. Презрение сего человека не допустило меня до отчаяния.
Побег Ивана ясно доказывал его правду. Я скрепился и, по-видимому, довольно равнодушно
поворотил в деревню. Долго слышал я хохот, меня провождавший. "Прощайте, ваше
сиятельство, -- кричали они вслед, -- счастливый путь вашему сиятельству!"
   Пришед домой, я не мог долее вытерпеть: повалился на пол брюхом и через час
только мог порядочно мыслить. Боже мой! как было грустно тогда моему сердцу! У меня
всего оставалась от движимого имения одна корова. Я умолял Марью не уморить и ее с
голоду, как сын ее уморил лошаденку.
   Несколько дней пробыл я в жестоком унынии. Сиятельная моя Феклуша нередко
приходила ко мне в дом напоминать о моем обещании. Я терзался и, сколько мог,
откладывал.
   В один вечер, сидя печально у окна, размышлял я о горестной своей участи и
способах ее поправить. Тщетно ломал я голову; ничего, совсем ничего на ум не приходило.
Вдруг подошла ко мне Марья:
   -- Ваше сиятельство!..
   -- Поди к черту, где и сын твой!
   -- Я не с тем сказала, чтобы оскорблять вас. Я хочу пособить вам своими советами.
Мне кажется, вы теперь заботитесь о поправлении своего состояния?
   -- Легко быть может!
   -- Я вам скажу вернейший к тому способ!
   -- Вернейший способ? -- вскричал я, вскочив, -- вернейший способ? А в чем, по
твоему мнению, состоит он?
   -- В женитьбе!
   Я остолбенел! Слово "женитьба" было громовым для меня ударом. Мне
представилось, что княжна Феклуша как-нибудь прельстила ее говорить мне о женитьбе в то
время, когда ей самой некогда было.
   -- Чтоб черт побрал таких советниц! -- сказал я, отворотясь и держась за затылок.
   -- Почему же не так, -- сказала Марья снисходительно, -- например, если на примете
девица честная, умная, трудолюбивая, деятельная...
   -- Да, очень трудолюбива, деятельна.
   -- И, сверх того, довольно богатая!
   При слове "богатая" вытаращил я глаза,
   -- Что же, разве не так? Разве Мавруша, дочь нашего старосты, не такова?
   Я был в неописанном изумлении.
   -- Дочь старосты? -- сказал я сквозь зубы, заикаясь.-- Да кто велит ему отдать дочь
за такого, как я?
   -- Довольно, что вы ей нравитесь, -- отвечала весело старуха. -- Вы в глазах ее
отличный жених, и она, -- скажу наперед, что я с нею обо всем переговорила, -- она
обнаружила крайнее желание быть вашею женою и княгинею, а достатка у нее довольно,
чтоб вести себя сообразно такому знатному званию. Не сомневайтесь в успехе! Завтре --
праздничный день: оденьтесь почище, подите прежде в церковь усердно помолиться, а потом
и к старосте.
   Марья удалилась, а я начал приготовляться. Вынул мундир прадеда моего,
служившего в каком-то полку унтер-офицером: осмотрел его хорошенько, и он мне
показался самым свадебным; снял с гвоздя тесак, почистил суконкою и выколотил пыль из
шляпы. Словом, я представлял крайнее удивление крестьян, когда увидят меня в сем наряде,
и особливое желание старосты выдать за меня дочь свою. А легши в постель, я мечтал:
"Итак, я женюсь на Мавруше! А как скоро женюсь, то денег у меня будет довольно, да и
довольно. Сей же час куплю место в городе и построю дом, потому что и подлинно князю
Гавриле Чистякову в деревне жить не совсем прилично. Моя княгиня нежного сложения; она
не привыкла ни жать, ни полоть, ни платье стирать; ее дело -- наряжаться, поплясать и
песенку пропеть".


Глава V. СВАТОВСТВО


   Едва рассвело, я уже был на ногах. Образ прекрасной Мавруши беспрестанно носился
в моем воображении; но, признаюсь, образ городского дома, карет, лакеев и прочих
удобностей в жизни, которые получу я в приданое за нею, еще более пленял меня.
   Рассматривая мундир, шпагу, трость и другие оттенки моей знатности, я веселился в
духе и в мыслях своих; тысячекратно благодарил премудрой Марье за такую дорогую ее
выдумку. "Можно ли и подлинно, -- говорил я, смотрясь в лоскуток зеркала, вмазанного в
стену, и повертываясь перед оным, -- можно ли, чтоб старо