го князь Чистяков, что прочие
князья наши не будут у тебя на свадьбе?
   Отведши Феклушу на сторону, я сказал ей:
   -- Друг мой! я открою тебе за тайну, какую хочу сделать для тебя обнову к венцу! Ты
знаешь, что я охотник читать книги. В одной заметил я, что в заморских краях невест
украшают розовым венком, когда ведут в церковь. Но как роз у нас нет, да и пора им прошла,
то я подумаю и поищу каких-нибудь других цветов, чтоб украсить и тебя венком. Ты ничуть
не хуже заморской невесты, притом же все-таки княжна. -- Она пожала мне руку, и я
улыбался великолепной своей выдумке.
   Мы отобедали наскоро.
   -- Княжна, -- сказал я, -- пора тебе примеривать платье, а я пойду искать приличных
цветов. Ну, где твое приданое? -- Она закраснелась и сказала невинно:
   -- Это приданое получила я от жениха!
   Тут вынула она ключ от сундука, который был уже перенесен ко мне в дом, как и все
имущество тестя; начала отпирать, но не тут-то было: ключ вертелся кругом, да и только.
Долго смотрел я; наконец, сказал с нетерпением:
   -- Дай-ка мне, я лучше тебя это знаю, -- но и я вертел, вертел, -- все то же. -- Что за
черт? -- вскричал я, поднимая крышку, и она без всякого усилия поднялась. -- Да тут и
замка нет, -- говорил я, и глядь в сундук, ничего не было. Княжна побледнела, стоя на
коленках и смотря на голое дно сундука. Я был почти в таковом же положении.
   -- Ну, которое же платье, -- спросил я, несколько рассердясь, -- наденешь ты к
венцу? красное, зеленое или белое?
   Феклуша заплакала, протянула ко мне руки и сказала с чувством соболезнования:
   -- Это все -- батюшкины проказы!
   -- Да где он? -- вскричал я со гневом и встал.
   -- Не сердись, милый друг, не брани его. Я лучше пойду к венцу в праздничном
набойчатом сарафане, нежели видеть его печальным. Бог нам поможет; мы и еще наживем.
   -- Наживем или нет, -- сказал я сурово, -- не в том сила. Но как пойдет к венцу князь
Чистяков с своею невестою княжною, которая будет в набойчатом сарафане? это больно; а не
без чего я хотел еще сделать тебе цветочный венок на заморский манер?
   Феклуша опять заплакала.
   -- Не плачь, мой милый друг, -- сказал я, смягчась, и вдруг луч разумения озарил
меня. Я выхожу в кухню и вижу, что князь Сидор Архипович, сидя на скамейке, спокойно
курит трубку и точит лясы с Марьею.
   -- Батюшка, -- сказал я довольно сухо, -- где платье и белье Феклуши?
   -- Спроси о том, сын мой, у жида Яньки: он это должен лучше знать.
   -- Марья! ступай за мной!
   Мы вышли. Марья смотрела на меня с удивлением, Подошли к хлеву, где стояло
единственное мое имущество -- корова. Опутав рога ее веревкою, дал я в руки Марье
большой прут и велел подгонять.
   -- Ваше сиятельство, сиятельнейший князь! -- говорила старуха со страхом, -- куда
ведете вы корову?
   Я молчал. Вышли со двора и направили путь свой к чертогу жида Яньки.
   -- Куда вы ведете ее? -- кричала Марья с горестью.
   -- Подгоняй, Марья, -- отвечал я, -- видишь, она упрямится.
   -- Да что мне делать, ваше сиятельство?
   -- Бей ее покрепче, -- говорил я с важностию.
   -- Да куда ведете вы ее? по крайней мере скажите; если убить, так напрасно: я к
ужину припасла пару гусей, пару уток доморощенных; им не больше как от пяти до шести
лет.
   -- Бей покрепче корову, -- кричал я.
   -- Да куда ведете вы ее?
   -- К жиду Яньке, -- сказал я вполголоса, -- выкупить подвенечное платье моей
невесты!
   Пораженная ужасом, Марья чуть не упала без, чувств, и это, конечно, было бы, если б
не ухватилась она за хвост коровы, которая или уже озлилась, что я так свирепо тащил ее,
или не узнала Марьи, изрядно лягнула ее ногою, так, что бедная старуха покатилась наземь.
   Вставая и отряхивая пыль, сказала она:
   -- Когда так, когда это в пользу ее сиятельства Феклы Сидоровны, -- буди по воле
вашей! -- Она отерла слезы и спокойно подгоняла корову.
   Был праздничный день, и народу всякого звания и возраста было довольно на улице;
все знали, как я, впрочем, ни таился, что сегодни венчаюсь.
   -- Смотрите! смотрите! Вот жених, -- говорили одни, указывая на меня пальцами;
другие отвечали: "Тише, не мешайте, он сегодни справляет бал и ведет корову к жиду".
Видно, злой дух надоумил их или князь Сидор разболтал, что платье заложено у жида, и
всякий догадывался, что я иду в таком торжестве выкупать его.
   Хотя мне и крайне стыдно было, но образ милой Феклуши развеселял меня. "Как она
будет хороша, -- думал я, -- в белом платье и цветочном венке! Тогда-то посмотрю, что вы
скажете, проклятые ротозеи!"
   Таким образом ополчась мужеством, бодро вел я корову свою к жиду и, несмотря на
смешанный крик народа, кричал громче всех:
   -- Марья, бей крепче!
   Мы достигли, обиталища чада израилева. Несколько поспорили, пошумели, то
надбавляли, то убавляли цену, а кончилоеь тем, что Янька отдал все имение будущей жены
моей и, сверх того, пять рублей деньгами и два штофа водки. Я думал, что подобной
великолепной свадьбы и самый знатный из предков моих не праздновал. Водку отдал я нести
Марье, а сам, с узлом платья и пятью рублями, как стрела бросился к своему дому, дабы
сиятельнейшей невесте доказать любовь свою.
   -- Вот, княжна, возьми и располагай всем, -- сказал я, подавая ей узел с платьем. --
Изволь выбирать, что тебе полюбится: это ли красное, или это зеленое, оба тафтяные платья,
и это белое, хорошего миткалю. Правда, княгиня, мать моя, была несколько тебя повыше, но
ты теперь зато вдвое толще. -- Тесть мой сидел в другом углу, и приметно было, что
половина свадебных напитков ускользнула. Я дал ей то на замечание; она поставила мне в
виду, что оно справедливо; а оба положили на мере спрятать подалее другую половину.
   -- Не печалься, -- сказал я тихо, но с торжественным видом, -- Марья принесет
довольно.
   -- Как! -- возразила будущая моя княгиня, оторопев и скидывая коты, чтобы надеть
башмаки, -- да откуда возьмет Марья?
   -- Молчи, мой друг, -- отвечал я прямо по-княжески, -- ты узнаешь больше. -- Тут
отвел ее за перегородку, в другую избенку, которую нарекли мы величественным именем
опочивальни, и сунул в руку полученные мною от жида пять рублей. "Только отцу не
сказывай! Это на домашние наши расходы!" -- сказал я ей на ухо.
   -- Сохрани бог! -- отвечала она после некоторого исступления, в которое приведена
была такою нечаянностию. Отроду своего не имела княжна моя вдруг столько денег. Сколь
же прелестно показалось ей супружество!
   Меж тем как обедали, рассуждали, думали и передумывали, как считался я с жидом и
прочие заботы нас занимали, смерклось.
   -- Феклуша! одевайся, а я пойду искать цветов тебе на голову.
   Княжна начала убираться, а я пошел в огород и задумался. "Где мне взять теперь
цветов? время осеннее, все поблекло и пало!" Как я ломал себе голову, ходя по запустелому
моему огороду, вдруг увидел багряные головки репейника. Искра удовольствия оживила
сердце мое, я бросился к нему, сорвал головок с полсотни и в совершенной радости тихо
пошел домой. "Разве это хуже розы? -- думал я сам в себе. -- Она цветет, правда, нехудо и
запах недурен, но все так скоро проходит, что, не успеешь взглянуть, ее уже и нет! А
репейник? О прекраснейший из цветов! Тщетно ветер осенний на тебя дует, -- ты все
цветешь! О провидение! если б я не тосковал о Феклуше, когда она не вышла на заре полоть
капусту, и не перетоптал всего своего огорода, верно бы репейник истреблен был Марьею!"
Так рассуждая, вошел я в комнату, где была Феклуша, уже одетая в белое платье и
опоясанная розовою лентою. Она не могла наглядеться на себя в обломки моего зеркала.
   -- Вот тебе и венок, -- вскричал я радостно и высыпал на стол целую полу цветов
своих.
   -- Это репейник! -- сказала она печально.
   -- Да, репейник, -- отвечал я, -- единственный цвет, какой теперь найти можно. Не
тронь, я все сделаю сам, а теперь пойду одеваться.
   Мой туалет скоро кончился. Я надел мундир, обыкновенные свои чистые холстинные
шаровары и шляпу; потом начал делать венок, и мне показалось это так мило, так приятно и
так легко, как нельзя лучше. Стоило только одну головку прислонить к другой, они вмиг
сшивались. В две секунды венок был готов, и я с торжествующим видом надел репейников
венок на голову сиятельнейшей моей княжны, легонько придавил, и он так плотно пристал,
что я не опасался, чтобы могла выпасть хотя одна головочка.
   Таким образом, взявши под руку мою Феклушу, повел ее в церковь, в сопровождении
званых гостей.
   -- Что-то скажет теперь Мавруша, Старостина дочь, увидя невесту мою в таком
наряде? Ага! Вот что значит быть княгинею.
   Но едва показался я на улице, глаза мои померкли. Множество народу стояло кругом.
Все подняли ужасный хохот. Что было этому причиною, -- я и до сих пор не знаю. Феклуша
смешалась, шаг ее был неровен, и от того дородность ее была еще приметнее.
   -- Не робей, -- говорил я ей на ухо и выступал самыми княжескими стопами. Но увы!
беда беду родит! Не знаю, что-то вздумалось Феклуше почесаться в голове; одна
головка репейника выпала из венка, -- она увидела это несчастие, хотела поправить свой
наряд; выпала другая, -- княжна совсем потерялась. -- Не тронь больше, -- сказал я ей тихо.
   Однако любопытные тотчас подняли две выпавшие головки. "Репейник!" --
раздалось со всех сторон, и хохот умножился; Феклуша чуть не упала в обморок. "Я умираю
от стыда", -- говорила она, облокотясь на мою руку. "Это пройдет", -- отвечал я несколько
сердито.
   Наконец, дошли до церкви и обвенчались без всякого приключения, ибо священник,
как званый гость, не впустил туда никого лишнего. По окончании бракосочетания он дал нам
совет -- не идти назад улицею, а лучше огородами.
   Мы послушались. Хотя путь был затруднительнее и гораздо далее, зато никто нас не
беспокоил.
   До дому достигли благополучно. Несколько гостей и тесть мой сидели уже за столом
и забавлялись подарком жида Яньки. Все было тихо и покойно. Правда, покушались было
некоторые крестьяне и крестьянки взлезть на забор, чтоб опять подшутить над нами, но
догадливый на сей раз тесть мой, не сказавши и нам, вышел со страшною дубиною, погрозил
переломать им руки и ноги; они соскочили с забора, ушли и после не появлялись.


Глава X. ОТЧАЯНИЕ  И  УТЕШЕНИЕ


   Несколько времени прошло у нас в упоении любви, мечтательности, а потому и
счастии. Я уверен, что счастие людское не всегда есть плод ума, а более цвет воображения.
Княгиня Фекла Сидоровна казалась мне единственною в свете женщиною; ее ласки
одушевляли меня ежечасно; я был весел и доволен более старосты, а особливо пока велись
еще понемногу деньжонки, данные жидом в сдачу от моей коровы. Но увы! они чрез
несколько недель истощились, и я, глядя на прекрасную мою супругу, совершенно не знал,
что делать. Часто, углубясь в размышления, восклицал я: "О родитель мой! сколь
справедливы были твои наставления, и несчастный сын твой не хотел им последовать! Если
б я обрабатывал поле, не полагаясь на крестьянина своего
Ивана; если б не ломал огорода, осердясь, что княжна не вышла полоть капусты; если б я не
таскал ей имения, оставшегося от моей матери, то она же теперь имела бы его, а между тем
корова была бы дома, и мы бы не терпели во всем крайней нужды! Но что делать! Я смотрел
из угла в угол, от потолка на пол; как здесь, так и там все было пусто.
Приближался день родин жены моей, а мы не только не имели ничего, чтобы как-нибудь
встретить нового в мире гостя, но еще и сами, и то по милости крестьянки своей Марьи,
только что не умирали с голоду. Один князь Сидор Архипович, тесть мой, менее всех о том
заботился.
   Мне ничего не осталось делать, как просить помощи у сердец сострадательных;
крайняя нужда и почти невозможность как-нибудь честнее поддержать себя меня к тому
принудили. Однако я никак не забыл знаменитого своего происхождения и решился, чтобы
не оскорбить теней почтенных предков моих, которые и подлинно никогда милостыни не
просили, действовать так, как благородные испанцы, то есть вместо того, чтоб просить пять
копеек, они говорят с величавою уклонкою головы: "Милостивый государь! одолжите мне в
долг на малое время пятьдесят тысяч пиастров!" Снисходительный человек, понимая
таковой язык, подает просителю две копейки, и сумасбродный дон, с надменным видом
приняв их, отвечает: "Очень хорошо! в непродолжительном времени, как скоро
обстоятельства мои поправятся, вы получите капитал свой с указными процентами".
   Мне казалось, что я, как урожденный князь, ничуть не хуже гишпанского дона, а
потому на сем глубоком рассуждении и основался.
   Поздо ввечеру одного дождливого осеннего дня княгиня моя начинала мучиться
родами; добрая Марья ей прислуживала. Я ударился бежать, просить в долг несколько
денег; но к кому идти прежде? Пошел наудачу, и первый дом, стоивший по моему мнению
того, чтоб войти в него, был князя Бориса. Я тем надежнее вошел, что он за несколько недель
был у меня на свадьбе и угощен недурно.
   -- А! любезный друг, -- сказал он весело, вставая с треножного соломенного стула
своего и подавая мне руку,-- добро пожаловать! что, здорова ли княгиня?
Я. Не совсем, ваше сиятельство. Вам небезызвестно, в каком была она положении под
венцом: теперь мучится родами.
О н.   Поздравляю, любезный друг! Дай бог наследника!
Я. Я и сам того желаю; но признаюсь, князь, эти обстоятельства требуют расходов; а у
меня нет в доме ни копейки.
О н. Ох! это крайне дурно, -- я знаю по себе! Вот бы надобно поновить дом; дочь --
невеста; съездить бы в город за некоторыми покупками, а как денег нет, то и сижу дома.
Я. Но мне, ваше сиятельство, надобно очень немного!
О н. Я думаю, что вы, любезный друг, продав поле так выгодно, получили не меньше,
как я за проданный свой хлеб. Простите, любезнейший друг, простите. Бог милостив! Авось
на будущий год получше будет урожай в вашем огороде.
   Он вышел в особую горенку, а я с ноющим сердцем -- на двор. Ночь была не лучше
дня; мрачные тучи носились стаями по небу; дождь лился ведром. Я хотел было воротиться
домой, но подумал сам в себе: "Что найду дома? Страждущую жену и, может быть, уже
плачущего младенца! Боже! -- сказал я в страшном замешательстве, -- для чего каждый
человек с таким удовольствием стремится произвести на свет подобное себе творение, а
редкий думает, как поддержать бытие его и матери, не говоря уже о своем?" Я весь вымок до
кости, но еще хотел попытать счастья. Однако где я ни был, везде говорили мне то о
проданном поле, то о вытоптанном огороде, то о бобовой гряде; а инде советовали, как тесть
мой, князь Сидор Архипович, живет со мною, продать дом его и тем поправить свое
состояние. "Это весьма изрядный совет, -- думал я, -- но теперь не у места".
   Словом, я до тех пор шатался по улицам, пока везде погасили огни. Тщетно стучался я
у старосты, у священника, у всего причета церковного, -- никто даже не взял труда и
спросить, кто там и что надобно?
   В первый раз чувство, близкое к отчаянию, поразило душу мою. Никогда прежде не
имел я жены; а хотя княгиня и была для меня почти то же, но я не видал ее борющеюся с
болезнию при выходе на свет плода любви несчастливой.
   Однакож как нечего больше было делать, то и побрел домой.
   Подходя к воротам, крайне удивился, видя довольно хорошее освещение. Сердце мое
отдохнуло. Конечно, жена таила от меня какое-либо сокровище, что так пышно освещает
ночь родин своих. С радостным чувством подхожу к дверям, и слух мой поражается
младенческим криком дитяти и болезненным воплем матери. "Итак, она родила? Что ж
заставляет ее так вопить?" --думал я. Я слыхал, что как скоро женщина родит, то уже может
воздержаться от криков.
   Отворяю дверь, вхожу, творец милосердый! Посредине комнаты вижу стол, покрытый
толстою простынею, вокруг его четыре подсвечника, а на нем бездыханное тело тестя моего,
князя Сидора Архиповича Буркалова.
   -- Что мне делать теперь несчастному? -- вскричал я
и упал на пол без чувств.
   Пришед в себя, я вижу в ногах моих рыдающую Марью, в головах -- жида Яньку.
   -- И ты здесь, окаянный! -- сказал я со гневом. -- Верно, ты уморил его?
   -- Никак, ваше сиятельство,-- отвечал жид, -- он сам был несколько неосторожен. С
утра самого сидел все у меня. Почему и не так! Я добрым гостям рад. К вечеру подошли еще
кое-кто, начали его утешать в печали по случаю родин дочери и неимущества, и он до тех
пор утешался, что я должен был ему напомнить: "Ваше сиятельство, -- сказал я, -- пора
отдохнуть". -- "Не твое дело, жид", -- отвечал он сурово, замахивая палкою. А вы сами
знаете, каков был покойник! Я замолчал. Следствие видимое. Его ударил паралич или чтонибудь другое, и он умер скоропостижно. Я тотчас велел потушить огни, взял его с
работником на плеча и принес сюда. Клянусь Моисеем, без всяких залогов дал я Марье денег
столько, что она могла взять из церкви вашей подсвечники и нанять псаломщика.
   Я взглянул на Марью, и удовлетворительный ответ ее подтвердил слова Янькины. Он
вскоре ушел. Сердце мое обливалось кровью! Жена моя рыдала, дитя плакало. Мысль, чем я
завтра прокормлю их, тяготила душу мою. Я сидел у окна, облокотясь на руку, и
неподвижными глазами смотрел на синебагровый труп моего тестя. Так протекло несколько
времени, горестнейшего тысячекратно, чем то, когда я ждал зари, дабы видеть княжну
Феклушу, полющую капусту, и, не видя ее, топтал огород.
   Петух мой прокричал уже несколько раз, псаломщик зевал за каждым словом; сверх
того, из другого покойчика слышал я всхлипывания моей княгини и вопль молодого князя;
как я хотел к ним войти, но отнюдь не позволяла Марья, ибо сего не водилось ни в одной
княжеской фамилии в нашем околотке. Я должен был согласиться, но. не знал, что дальше
делать; а смотреть на тестя мне наскучило. За лучшее счел пойти в хлев, пустой с тех пор,
как отвел корову я к жиду Яньке, и там попытаться, не засну ли. И подлинно, противу чаяния
моего, я скоро уснул. Солнце взошло уже высоко, а я не выходил еще из своей опочивальни,
как услышал вопль Марьи, меня всюду не находящей. Выхожу и вижу у ворот множество
народа обоего пола и разного возраста толпящихся смотреть. Я не понимаю какое
удовольствие находят люди смотреть на подобные картины. Уж пусть бы я был богатый
человек, следовательно им можно бы позевать на то великолепие и пышность, которые будут
сопровождать тело тестя моего к знаменитым его предкам; а то стоило ли труда видеть
обезображенный труп погибшего скоропостижно и едва ль не от невоздержания ............
...........................................
.........................................
Я сам без трепета не мог взглянуть на него!
   "Скоро начнутся обедни, -- думал я, -- а нет еще ни гроба, ни того, во что бы
нарядить князя Сидора". "Постой, -- сказал я подумавши, -- я одену тестя в свой мундир,
мне он более не нужен; гроб сделаю сам из досок, которые у меня на дворе. Увы!
необходимость и не то еще заставляет делать!"
   Я колол доски, сплочивал, строгал, перестрогивал и все делал с великим усердием и
поспешностию, чтоб не опоздать к обедне, к чему время уже подходило. Вдруг слышу
позади себя шум, оглядываюсь, и удивление мое было неописанно!
   Вижу на заборе, со стороны огорода моего тестя, новый изрядный гроб, выкрашенный
красною глиною. С восторгом смотрел я на гроб, как жених смотрит на брачное ложе свое, и
в тишине сердца благодарил провидение, удостоверяясь, что сие его дело, тем более что
невидимая рука поддерживала гроб. Я страшился подойти к нему, как бы к чему
священному, и стоял, опустя руку, а топор и скобель давно из них выпали. Но удивление!
далее вижу высовывающуюся небольшую бородку, там всю голову, узнаю и вдруг бросаюсь,
крича изо всей силы: "Янька! Янька!" -- "Поддержи гроб! -- сказал он, -- а я взлезу на
забор, и вместе снимем".
   С торжеством внесли мы такой красивый гроб в комнату, к необычайному удивлению
Марьи и двух пастухов, купивших у Ивана мое поле. Они пришли пособлять в хлопотах
моих. "Конечно, мы бы не смели предложить услуг,-- говорили они, -- если бы не видали,
что никто из первостат