а. Кажется, что обыкновенным.
   П р о с т а к о в (с досадою). От этой девочки толку не добьешься.
   Князь Чистяков подошел, взял за руку Елизавету, которая была уже покойнее, видя,
что главный разговор клонится к сестре ее, и сказал:
   -- Вы -- добрая дочь, в этом я уверен; он -- нежный отец, в этом все уверены. Его
родительское сердце непокойно. Показалось ему, что сестрица ваша Катерина неравнодушно
смотрела на искательство князя Светлозарова. Если б требования его были честны, он
открыл бы их отцу. Несмотря на его в сем случае молчание, он может нравиться. Но отец не
может смотреть равнодушно, если нравится ей человек без доброго намерения искренно
любить ее. Вы можете решить эту тайну, так или нет?
   Елизавета была в большом затруднении. Очень неприятно было ей такое положение,
но князь Гаврило Симонович смотрел такими глазами, что надобно было что-нибудь сказать;
а что? Она мешалась.
   -- Говорите, -- сказал он повелительно, -- отец добрый и нежный ожидает вашего
ответа.
   -- Ах! -- сказала Елизавета, -- это я знаю и чувствую; но что мне сказать? Я ничего
не знаю.
   -- Ложь! -- возразил таким строгим голосом князь Гаврило Симонович, что
Елизавета затрепетала, и отец вздрогнул.
   -- Князь! Вы не пугайте ее...
   -- Не правда ли, любезный Иван Ефремович, вы назвали меня другом? А когда так, то
я хочу доказать, что стою этого имени; хочу быть другом вашим во всяком случае, когда
идет дело до вашего покоя, выгод, счастия. Итак, сударыня, отговорки ваши напрасны. Отец
и друг его хотят знать истину. Лицо ваше, каждый взор показывают, что она вам известна; а
только упрямство...
   -- Ах, нет! -- сказала Елизавета сквозь слезы.
   -- Ну, так ложная нежность! Она простительна; но не забудь, не посторонний
выведывает тайны сердца сестры твоей! Это отец, я друг его.
   Елизавета, потупив взоры и перебирая пальцы, сказала:
   -- Правда, я заметила кое-что необыкновенное...
   -- Вот то-то же, -- вскричал с торжеством Иван Ефремович, вскочив с кресел и
запахивая тулуп свой. -- Ну, скажи же скорее, дочь моя, что ты заметила?
   -- Катерина с некоторого времени сама на себя не походит. Целые ночи просиживает
со свечкою и ничего не делает. В эту ночь она вздыхала, плакала, и сквозь занавесы моей
кровати приметила я или мне так показалось, что она читала какую-то бумагу, как будто бы
письмо.
   -- Так! -- вскричал отец с движением гнева.
   -- Нет, не так! -- возразил князь; -- ни на одну минуту не забывайте, что вы -- отец.
Правда, вы вместе и судия, во не такой, который по первой вероятности осуждает, не
выслушав оправдания обвиняемого! Не забудьте также и того, что вы собираетесь
произнести отеческий приговор не над сыном, а дочерью! О друг мой! Кто постигнет этот
ужасный лабиринт нежности и жестокости, любви и обмана, привязанности и отвращения?
кто постигнет сердце женщины?
   -- Катерина моя так еще невинна, а между тем получает письма от любовника, без
ведома отца. Разве это не то же самое, что выйти на утренней заре полоть капусту?
   -- Не к тому говорю я, чтобы самому произнести приговор, -- продолжал князь. -- О!
сохрани меня от того бог! Но дело в том, не осуждайте строго своей дочери, но и не
смотрите сквозь пальцы; не говорите другим, а особливо себе: она невинна! Быть может,
сердце ее и подлинно невинно, но иногда женщина в любви и сердце не требует на совет.
Одна суетность, божусь, иногда одна пагубная суетность заменяет все. На этом, любезный и
почтенный друг, оснуйте свое поведение; будьте отцом, каким ему быть должно, и довольно;
в сем одном имени заключаются все обязанности. Теперь пойдите к дочери.
   Простаков худо слушал, -- так поражены были все чувствия его словами гостя.
Однако он побрел в спальню дочери; Елизавета оставалась.
   -- Но скажите, ради бога, князь, -- сказала она несколько возвышенным голосом, --
вы советуете батюшке не быть строгим судьею, а между тем сами внушаете в него
недоверчивость к невинности дочери его! Как согласить это?
   -- Что есть невинность? -- спросил князь еще возвышеннее.
   Елизавета потупила опять взоры свои.
   -- Юная дочь друга моего! -- продолжал он, взяв с чувствительностию за руку
Елизавету. -- Кто так долго, как я, был игралищем прихотей разных людей; кто так много
был обманут; кто столько лишался покоя, -- о! тот должен быть несчастным из всех сынов
земли, если взоры его не будут дальновиднее, чем прежде, когда, бывало, он, поймав весною
бабочку или сорвав репейник на голову невесты, почитал себя благополучным! Однако,
юный друг мой, не подумай, чтобы я был человеконенавистником, а особливо женщин. Нет;
я теперь, когда волосы мои начинают белеть, я все еще люблю этот милый цвет в природе;
но также люблю отличать репейник от розы. Елизавета! Давно я понял биение сердца твоего;
я любуюсь, смотря в глаза твои. Я вчера открыл тайну сестры твоей беспечному отцу. Но,
Елизавета! каждый день замечаю я пламень очей твоих, колебания твоей груди,
появляющиеся и мгновенно исчезающие розы на щеках твоих, и молчу. Вижу насквозь
сердце твое, вижу его невинность и молча любуюсь. Ты всегда пребудешь невинна,
Елизавета, и бог наградит тебя!
   Он утер глаза платком и вышел. Рыдающая невинность закрывала лицо свое руками.
   Она еще была в сем положении, как отец ее вошел, ведя за руку князя Чистякова.
   -- Елизавета, выйди вон! -- сказал он.  Оставшись одни, долго хранили молчание,
наконец князь  Чистяков прервал его, спросив: "Что?"
   -- Твоя правда, -- отвечал Простаков, как будто пробуждаясь, -- ты очень хорошо,
друг мой, знаешь сердца женщин! Она во всем призналась, рассказала, как объяснялся князь,
как умолял ее о соответствии и как она, сжалясь на его мучения, дозволила ему требовать от
меня руки ее.
   -- Я и не знал, что можно из жалости отдать руку свою, -- сказал князь.
   -- Не будь очень взыскателен, друг мой! вот и письмо. от князя.
   -- Ну, не я ли сказал?
   -- При самом начале я отдал тебе справедливость. До сих пор не читал этого
проклятого начертания. Потрудись, пожалуй! я при огне ничего не вижу, а очки в
спальне.
   -- Почему ж проклятое начертание? -- сказал князь.-- Если и подлинно существо
этого князя способно любить; если он, наконец, почувствовал то, чего до сих пор ни к одной
женщине не чувствовал, хотя любил целые тысячи, то есть ежели узнал на опыте нежность,
то кроткое и отнюдь не бурное влечение сердца, которое говорит человеку: "Ты мог прежде
любить многих и был несчастлив, но с нею только счастлив будешь", -- в таком случае это
будет благословенное начертание. Посмотрим!

   "Любезнейшая девица!
   Тысячекратно благодарю вас за сообщенный мне лоскуток бумаги, в котором
позволяете просить руки своей у почтеннейшего родителя! Итак, мой милый юный друг,
итак, нежное сердце твое моему ответствует? О! как счастлив я в сию минуту! Надеюсь, что
батюшка мне не откажет в руке твоей, когда ты отдала мне сердце. Он немного скуповат,
оттого-то старшая сестра твоя до сих пор сидит в девках. Но у меня есть поместье, есть
деньги, драгоценные камни; я от него ничего не потребую, кроме руки обожаемой дочери
его. На несколько недель еду я в свои деревни. Устроивши хозяйство, я письменно буду
просить у твоего батюшки позволения приехать в виде жениха, Благополучие мое будет
совершенно, когда я получу удовлетворительный ответ.
   Князь Светлозаров".

   -- Ну, что ты об этом думаешь? -- спросил Простаков, подумав хорошенько. На лице
его видно было удовольствие, которое он скрыть старался.
   -- Я думаю, что это письмо сочинено не хуже других, в таком случае сочиняемых.
   -- К чему такое замечание? -- возразил Простаков с некоторою досадою.
   -- Я хочу знать ваши мысли, -- отвечал холодно князь Гаврило Симонович.
   -- Я полагаю, -- сказал Простаков, еще хорошенько подумав, -- что если намерения
его таковы, как он объясняет; если дочь моя уверит меня, что будет с ним счастлива; если он
письменно станет просить меня о согласии, то я тут ничего худого не нахожу и думаю
заранее, что дам им свое благословение.
   -- Посмотрим, -- сказал князь равнодушно. -- Дай бог! все к лучшему, может быть;
однако посмотрим.
   -- Без сомнения, посмотрим, -- был ответ Простакова, уходящего в залу.
   Около обеда того же дня уехал он в город.


Глава XIV. ВЕЛИКОЕ  ОТКРЫТИЕ


   По отъезде господина Простакова в город в деревне настала тишина глубокая.
Маремьяна занялась кухнею и штопаньем старого белья. Катерина ходила повеся голову и
ничего не делала. Изредка посматриваясь в зеркало, она заметила, что несколько похудела.
Елизавета занималась по-прежнему своими уроками с Никандром; а князь Гаврило
Симонович обыкновенно сидел в садовой своей избушке, читал "Минеи-четьи" и выходил в
день только два раза в дом, обедать и ужинать; а все вместе радовались, что покудова
Простаков в отсутствии, буря в сердце Катерины утишится. Они могли бы то же думать и о
Елизавете, но кто ж знал о разговоре ее с князем Чистяковым, а ни он, ни она не имели охоты
никому открывать о том; глаза же не у всех так проницательны, как у князя Гаврилы
Симоновича.
   День проходил за днем. Маремьяна неотступно просила князя продолжать
повествование своей жизни; но он без Простакова не хотел того и отказал начисто. Что было
делать? утомительное единообразие мучило всех, кроме Елизаветы и Никандра. Они в
каждое мгновение, в каждом занятии находили один в другом тысячи разнообразных
прелестей и были довольны и счастливы.
   Каждый день твердила Маремьяна: "Боже мой! все белье перештопано, перечинено, а
его нет". Она также каждый день прибавляла: "Он, верно, хоть поздно, а сегодни будет";
сидела до полуночи со свечкою; его не было, загашала огонь, вздыхала и ложилась. Какое
чудное дело -- привычка мужа к жене и жены к мужу, хотя бы они никогда не любили один
другого тою порывистою пламенною любовию, которую так прекрасно изображают в книгах
иногда те, которые ее никогда не чувствовали! Почему же и не так? Не часто ли стихотворец,
сидя в зимнюю ночь у оледенелого окна за испачканным столиком, весь дрожа от стужи и
поминутно подувая на пальцы окостеневшие, -- не часто ли, говорю, описывает на лежащем
пред ним листе бумаги прелесть утра весеннего? У него пастух с пастушкою гуляют по
цветочному лугу, наслаждаются красотою безоблачного неба, цветы благоухают, деревья
украшаются молодыми листочками, ручьи пенятся, журчат и привлекают милую чету к
отдохновению! "О! как это прелестно! -- говорит стихотворец, щелкая от озноба зубами, --
о! как восхитительна картина эта!", меж тем как сам смотрит на густой пар, вьющийся у рта
его.
   Когда бывает с такими великими людьми, каковы стихотворцы, сыны Зевесовы,
пророки на земле, что они совсем другое говорят, нежели чувствуют, а единственно по
привычке, -- то почему же Маремьяне не любить мужа своего также по привычке, живучи с
ним около двадцати пяти лет в брачном союзе? Бывая вместе, она почти никогда и ни в чем с
ним не соглашалась, и один повелительный взор мужа, при всей кротости нрава его, умел
сохранить сие преимущество, мог остановить язык ее. Но когда его не было дома, а особливо
на несколько дней, она непритворно скучала, досадовала и совершенно забывала, что он --
капитан, а отец ее был знатный человек, у которого бывали балы, театры и маскерады.
Дочери ждали его как доброго отца, не более. Катерина боялась, чтобы он не возобновил
своих нравоучений в рассуждении князя; а Елизавета и без того была счастлива. Один князь
Таврило Симонович ожидал прибытия хозяина с непритворным нетерпением; ибо он любил
его не по привычке, как жена; не по долгу, как дети; но как друг, единственно любя в нем
доброе, чувствительное сердце, еще цветущее и в хладную зиму преклонных дней
старческих. На голове его белелся снег, но в душе, в сердце цвели розы весны прелестные. В
таком расположении семейство застал сочельник.
   День был самый дурной, какому только можно быть в конце декабря. Ветер дул с
разных сторон, снежная пыль клубилась, поднималась, спускалась, -- словом, была
страшная вьюга или метель. Г-жа Простакова уверяла, что только бабушка ее, бывшая
семнадцати лет во время похода Петра Великого, видела подобную, и что если бог нашлет
третию такую же метель на землю русскую, то чуть ли не быть падению мира. В
целом доме все было пасмурно, дико и пусто; все молчали; один неохотно спрашивал,
другой еще неохотнее отвечал. Князь Чистяков, пришедший к обеду, ежился; г-жа
Простакова твердила: "Боже мой! если такая метель застанет его в дороге!" Все умолкало и
было по-прежнему пасмурно; одна Елизавета с Никандром, одушевляемые божеством,
наполняющим сердца их, согреваемые жаром любви, которою они дышали, сидели спокойно
в своей учебной. Не только буря или метель, или вьюга не могли прервать их занятия, но
уверительно скажу, что таковое явление природы придавало мыслям их ту неописанную
прелесть наслаждения, то неизъяснимое блаженство, которое любит питаться необычайным,
так как пламень его единствен к предмету единственному в мире.
   -- Куда, право, какое чудное дело -- заморские науки! -- сказала Маремьяна
Харитоновна, зевая и смотря на зевающую дочь свою Катерину, на зевающего князя
Чистякова.
   -- Покойный батюшка мой никогда не хотел занять нас этим, несмотря, что у него в
доме был свой театр.
   А погляди на Елизавету! Она как будто в веселый летний день рвет цветы в саду,
несмотря, что снег бьет в окна. О заморские науки!.. Катерина! Хотела бы я, чтоб ты
прилежнее их училась. Любо, право, смотреть, как Елизавета учится. -- Она, чтоб не
помешать упражняющимся, на цыпочках подошла к дверям и стала. Катерина и князь
Гаврило Симонович сидели молча около печки.
   Молодые влюбленные читали какую-то книгу и были растроганы. На сей раз
проходили они урок не о заморских науках, ибо и г-жа Простакова кое-что понимала, и они
говорили русским языком.
   Никандр читал: "О! ты, всевечный, благий, живительный огнь, разлитый во всем
круге творения, о любовь! Душа моя благословляет тебя, расстилаясь пред троном горнего
милосердия с благодарностию за водворение тебя в сердце моем!"
   Он остановился и положил книгу; смотрел с чувством неизъяснимой нежности на
роскошную прелесть, в коей плавали взоры Елизаветы, на то волнение груди ее, которое
давало знать счастливому: "В этом уверена, ибо сама чувствую".
   -- Понимаешь ли, Елизавета, -- спросил он, -- всю силу слов сих?
   -- Я чувствую ее, -- отвечала она, взглянув на него; алая заря осветила щеки ее, и
взоры заблистали. Никандр преклонил голову к груди своей, вздохнул, поднял книгу,
опять положил, и казалось, чувствовал сладкое мучение, его пожирающее, но ни за все
сокровища света он не хотел бы от него исцелиться.
   "Они как будто на театре", -- думала про себя Маремьяна Харитоновна, совсем не
понимая такого разговора.
   Елизавета прервала молчание:
   -- Отчего ты так пасмурен? Или для тебя не довольно разделять то священное
чувство, которое наполняет души наши и с каждым мгновением оживляет существо? Или
неблагополучны мы в настоящем? Будем довольны сим, пока милосердый бог сделает нас в
будущем еще благополучнее!
   "Гляди, пожалуй! -- сказала про себя мать, -- она точно так говорит, как та
сумасбродная актриса, которая помогла батюшке разориться. Ну, право, она точная
актриса!"
   Никандр отвечал:
   -- Прелестная девица! Так, любить тебя святейшею любовию и видеть соответствие
есть благо, которого не променяю я ни на все блага мира сего! Но ты не властна располагать
своею рукою; ты имеешь родителей. Как ни кроток, как ни добр отец твой, но все он --
богатый дворянин, а я -- беднейшее творение, во всей земле русской не находящее себе ни
отца, ни матери!
   Е л и з а в е т а. Ты их найдешь в нашем семействе; как скоро приедет батюшка, я все
открою ему, буду просить, умолять, заклинать. Он нежный отец и сжалится на слезы своей
дочери.
   Н и к а н д р.  А если нет?
   Елизавета. Не пугай меня таким жестоким предсказанием! Но если бы и в самом деле
истребил он всю жалость ко мне, смотрел равнодушно на горькие мучения,-- что же? Он
может только не соединять меня с тем, кому предана душа моя; по соединить с другим
бессильны все силы земные. Законы равно простираются на бедных и богатых, низких и
знатных, детей и родителей.
   Н и к а н д р. А между тем как изгнанный Никандр будет влачить в пустыне скорбную
жизнь свою, дом Простаковых посетит какой-нибудь молодой прекрасный дворянин.
   Е л и з а в е т а.  Хотя бы сам воплощенный ангел!
   Н и к а н д р. О! бесценный друг мой! ты еще не знаешь, что значит время, настояние
родителей, просьбы юного красавца.
   -- Ничего в свете не разлучит сердец наших,-- вскричала торжественно Елизавета,
протянув к нему руки свои; и Никандр с быстротою ветра вскочил со стула и
погрузился в ее объятия.
   Маремьяна, протирая глаза, сказала задыхающимся голосом: "Нет! на театре не так!"

   Ужасный вопль ее раздался по всему дому.
Князь Гаврило Симонович и Катерина подскочили с ужасом; со всех сторон бежали:
из девичьей, из людской, из кухни, и все слышали, как Маремьяна, стоя на пороге и хлопая
по бедрам обеими руками, ужасно кричала: "Бездельник, мошенник, вор, душегубец,
чудовище, изверг, дьявол, сатанаил!" Но никто из людей не знал причины такого гнева, и все
глядели друг на друга разиня рты. Один Гаврило Симонович и Катерина с нежным
соучастием смотрели на преступников, стоявших в некотором бесчувствии. Кто опишет
удивление князя Гаврилы, когда увидел он, что Елизавета, вместо того чтобы бежать с
ужасом в свою спальню, упасть в обморок на постель и отдаться в волю истерических
припадков, -- Елизавета с кротким величием берет за руку пораженного Никандра, подводит
к матери, и оба становятся на колени?
   -- Матушка! -- сказала она, подняв к ней взор, -- я дарю вам сына в этом молодом
человеке.
   -- Ах! -- завопила опять Маремьяна, протянув на них с сильным гневом обе руки, --
ах! бездельница, бесстыдница! Тому ли я тебя учила? -- Она бросилась к ним, но грех ее
попутал: большим карманом своим зацепилась она за ключ в дверном замке, рванулась, как
сноп повалилась на стоявших на коленях, и все покатились.
   -- Помогите, помогите! -- кричала Маремьяна, вставая с полу, -- эти разбойники
уморят меня; -- и с сим словом, подбежав к Елизавете, дала ей две преисправные пощечины,
а потом и Никандру достался такой же подарок, только с указными процентами. Елизавета
близка была к лишению чувств; ее подхватили и повели положить в постель. Никандр стоял,
как оглашенный. Он уставил глаза на Маремъяне и был неподвижен.
   -- Что ты смотришь на меня, душегубец? -- сказала она, поправляя измятый чепчик.
-- Вон в сию минуту, вон из дому, и если ты покажешься когда-либо вблизи нашего дому, то
на нас не пеняй. Вон, вон!
   -- О бедность! -- сказал Никандр, выходя косными шагами из комнаты и ломая руки.
-- О провидение! зачем ты бедным людям даешь сердца? зачем осужденных судьбою на
бедствия ты делаешь еще несчастнее?
   Так восклицая, бедный молодой человек брел в садовую избушку. Там князь Гаврило
Симонович укладывал его чемоданик, или, вернее сказать, кожаную сумку, и крупные слезы
его одна за другою падали на белье.
   -- О бедность! о провидение! -- вскричал еще Никандр и бросился в постель ничком.
Когда первая буря сердечная прошла, он встал, подошел к князю и спросил его
тихим голосом:
   -- Что вы это делаете?
   К н я з ь. Укладываю твой чемодан. Видишь, тебе объявили поход.
   Н и к а н д р. Мне ничего не надобно. Я пойду так, как стою; зачем умирать с ношею
на плечах?
   К н я з ь.  Это -- правда. Но зачем же умирать?
   Н и к а н д р. Как? Вы думаете, я буду жить после всего того, что случилось?
   К н я з ь. Конечно, думаю; оттого-то и чемодан укладываю.
   Н и к а н д р.  Вы худо знаете сердце человеческое.
   Князь Гаврило Симонович взглянул на него сначала довольно строго; потом, взяв за
руку с отеческою нежностию, сказал:
   -- Молодой человек! Ты видишь на голове моей седины и говоришь так! Почему
думается тебе, что я не пре