ивом столике, стояла фарфоровая урна, а по левую - миртовая диадима.
Высокопросвещеннейший встал с своего места, подошел к одной из нимф, возвел ее на трон,
возложил на голову венок, и, облобызав румяную щеку ее, сел на свое место. Прелестная
юность взяла арфу, наложила белые персты, - все умолкло, - и чистый звонкий голос ее
раздался в сопровождении звонких струн.

   Блажен, кто в жизни жить умеет,
К прелестному хранит любовь!
Его природа не хладеет,
Хотя и охладеет кровь.

   Кто любит, юн под сединою;
Вино согреет хладну кровь.
В объятьях с нимфою младою
Блаженство даст ему любовь!

   Алчные взоры мои пожирали певицу неподражаемую. Любовь, подобно огню молнии,
поразила сердце мое, и оно запылало. Она одна казалась мне достойною моих объятий, а
прочие все обыкновенные прелестницы. Один звук ее голоса возвышал меня к небу, и я пил
прелесть наслаждения с румяных уст ее; но мысль, что она будет в объятиях другого,
дряхлого старика, погружала меня в оледенение. Сердце каменело; невольно отвращал я
взоры и стенал. Не понимаю, что могло вдруг так нечаянно воспламенить меня к Ликорисе,
которой я не знал, но мог положить наверное, что она многих из общества собратий моих
сделала счастливыми. Это или обаяние торжественности, с какою происходило действие, или
великая роскошь окружающих предметов, новость одежд девических, сладость гармонии, а
наконец, чад от вина, за столом выпитого, - вероятно, все вместе сделало меня обожателем
Ликорисы, и я поклялся употребить все старания сделаться счастливым.
   Пение кончилось. Братия встали и подошли к трону. Богиня заставила каждого из нас
вынимать из урны жребии, на которых написаны были женские имена, греческие и римские.
Дошла очередь до меня. С трепетом и почти нехотением опускаю руку, вынимаю, читаю
вслух: "Лавиния", - и вмиг девушка с потупленными взорами, с закрасневшими щеками, с
волнующеюся грудью берет меня за руку, отводит и сажает на диван. От стыдливости она не
смела поднять глаз, а я, движимый любовию к Ликорисе и ревностию, сидел отворотясь, как
вдруг с ужасом увидел, что стены залы поколебались, свечи в люстрах постепенно потухли,
диваны начали двигаться и в один миг очутился я в небольшой, чистой, уединенной комнате,
в углу которой горела лампада. Все умолкло.


Глава XIV. НАХОДКА


   Лавиния недовольна была продолжительным моим молчанием и бесчувственностию.
Она с нежностию и даже восторгом сжимала меня в пламенных объятиях, давала мне
страстные поцелуи, но я и не глядел! Утомясь от тщетных стараний, она сказала с досадою:
"Не превратились ли вы в мрамор, почтенный Козерог?" Звук голоса привел меня несколько
в себя; я взглянул на нее пристально и затрепетал. Незнакомка, приметив то, сказала с
улыбкою:
   - Неужели вы, почтенный брат, так новы в обращений, что дрожите, оставшись
наедине с женщиною? Если так, то напрасно: мы совсем не ужасны!
   - Княгиня Фекла Сидоровна! - сказал я, отталкивая ее одною рукою, а другою сняв
маску. Она ахнула, побледнела и упала на диване без чувства.
   Кроме негодования и досады, я ничего не чувствовал к ней в ту минуту и нимало не
старался привести в чувство. "Презренная женщина! - говорил я. - Ты стоишь не сего
наказания. Ты отравила дни мои горестию; ты заставила вести кочевую жизнь и быть во
всегдашней опасности лишиться пристанища. О порок! как ужасны следы твои! Стоит
издалека взглянуть на тебя с приятностию, ты с быстротою ветра прилетаешь и в ужасных
объятиях сжимаешь несчастную жертву!"
   Лавиния моя, пришед в себя, сказала с геройскою твердостию:
   - Князь! не станем часов сих наполнять упреками: что прошло, то невозвратно! Гнев и
досада тут невместны. Я уверена, что и ты в течение пяти или шести лет нашей разлуки не
невинен. Не предлагаю тебе моих объятий, ибо ты не найдешь в них утехи, а я привыкла
видеть у груди моей благополучных. Однакож это не мешает быть нам друзьями и
доставлять один другому выгоды. Назначь мне любую из подруг моих, и ты в
непродолжительном времени. будешь доволен. Я сама иногда бываю царицею ночи.
   Такие рассуждения княгини, были, конечно, плоды закоренелого бесстыдства,
однакож они развеселили меня против чаяния. Если б она заплакала, упала к ногам,
раскаивалась, просила прощения, примирения и проч., то любовь моя могла возобновиться,
ежели не совершенно в сердце, то, верно, в воображении; ревность стала бы мучить, терзать,
и я, конечно, был бы вновь несчастен. Но как философствующая супруга моя была так
равнодушна, то ее спокойствие перелилось в меня, и я смотрел на нее как на старинную
знакомку, с которою долго не видался.
   - Ты изрядно умствуешь, - сказал я ей, - и после моего просвещения, -видно,
доучивалась в благоустроенной школе?
   - Не без того, - отвечала она улыбаясь.
   Но когда я рассказал ей о потере сына, Феклуша заплакала. И распутная мать - все же
мать и может любить дитя, не терпя отца его.
Всю ночь провели мы в болтанье, и я рассказал ей чистосердечно мои любовные
похождения. Мне хотелось тем кольнуть Феклушу и показать, что если она может прельщать
сердца людские, то и я на свой пай не последний соблазнитель. - Таковы сердца
человеческие!
   Но что было чуднее, то Феклуша, выслушав о том, покраснела, и хотя улыбалась,
однако не могла скрыть досады. Опять повторю: таковы-то сердца человеческие! - Тут я
признался в сильной страсти моей к Ликорисе. Лавиния захохотала.
   - Знаешь ли, - сказала она, - что Ликориса есть любовница Высокопросвещеннейшего?
Он стар и дряхл, не может уже наслаждаться любовию; по крайней мере утешается тем, что и
другие лишены девических объятий Ликорисы.
   Ликориса мне хорошая приятельница, и нередко, плача на груди моей, признается, что
старый Высокопросвещеннейший крайне для нее несносен. Она со всею нежностию
поверглась бы в объятия другому, но судьба ее несчастная до того не допускает.
   - Почему же? - сказал я. - Разве не жребий располагает выбором красавицы?
   - Так, - отвечала она, - для всей собратий избираются подруги жребием, но по уставу
общества для Высокопросвещеннейшего назначается царица ночи, избираемая общим
согласием. Как все члены знают пристрастие его к Ликорисе, то ее и избирают чаще всех; а
если иной пожелает сам иметь прекрасную девушку сию и избирают царицею другую, то
старик отказывается, уступает сию честь другому, а себе назначает Ликорису. Как он есть
глава и законодатель, то ему все покорствует.
   - Но как вы попадаете сюда, - спросил я, - и свободно ли можете выйти?
   - Попадаем мы в общество случайно, как и ты, но уже не пользуемся такою свободою.
Мы можем только прогуливаться в саду сего дома, обнесенном высокою оградою. Однако,
как скоро которой из нас наскучит, она может просить, и ее выпустят с обязательством не
открывать тайны и местоположения дома. Но можно ли наскучить райскою жизнию?
Говорят, что во все время существования сего ордена был такой пример один, и то потому,
что некто из собратий, человек именитый, прельстясь красотою своей богини так, как ты
прелестьми Ликорисы, не хотел видеть ее предметом наслаждения других и уговорил
просить выпуска, который она без затруднения и получила.
   В таких и сим подобных разговорах провели мы ночь, как глухой звук колокола
раздался по комнатам.
   - Это значит, - сказала Лавиния, - что настало утро и братия должны готовиться к
отъезду в домы для исполнения должностей своих до будущей субботы. Собрание бывает
один раз в неделю. Надень маску, любезный князь, и прости! Положись на меня в
рассуждении Ликорисы. Она скоро наградит страсть твою; и если, сверх того, ты станешь
равнодушно смотреть на мои поступки, то, уверяю, очень доволен будешь!
   Когда вышел я в залу, то при слабом свете маленькой лампады увидел большую часть
собратий. Доброславов подошел ко мне, взял за руку и вывел; в передней завязали мне глаза,
и мы поехали домой, где я и господин Доброславов проспали до полудня. Конечно, и он
бодрствовал всю ночь. Во весь день не видался я с ним.
   Наутро другого дня он позвал меня к себе и говорил:
   - Любезный брат и друг! Чтоб действовать хорошо в новом звании твоем, надобно
знать цель и предопределение общества, коего ты сочлен. Свет сей при самом лучшем
устройстве со стороны Великого Строителя бренными людьми так испорчен и искажен, что
неотменно требует стараний мудрого, чтобы происшествия следовали установленным
порядком. Сколько есть честных и добрых семейств, которые от холоду и голоду лишаются
жизни? Сколько есть бессмысленных злодеев, которые блестят золотом и жирными щеками,
коих душа так тоща, так безобразна, что походит на дьявола более, чем на  подобие божие?
Итак, не благородно ли, не согласно ли с правилами Верховной Мудрости устроять
равновесие, то есть у богатого безумца отбирать часть имущества и отдавать неимущему
мудрецу? Одного заставить сим образумиться и познать тщету земных имуществ, а другому
доставить способы разливать свет ума своего в обширнейшем круге! Но богатые безумцы
горды и упрямы. Представления  истины их не трогают, ибо они закоренели в заблуждениях.
Чтобы воспламенять в них угасшую искру божества, нет другого способа, как возбудить их
от сна лестию, угождениями и таинственным просвещением.
   На сей великий предмет я и Высокий Строитель нашего общества избираем тебя,
любезный друг. Вчера в собрании видел ты братий Тельца и Гуся Полярного. Первый из них
- граф, а другой - заводчик; оба - крезы и безумны, как истуканы, но притом злы и
своенравны, как мартышки. Ты по нашему старанию сперва к Полярному Гусю вступишь в
услужение и будешь помогать нам в том, чего потребует польза мира. После примешься и за
Тельца. Как скоро успеешь в том и другом, то награда тебе будет соразмерна трудам, и
остаток жизни ты будешь вести в довольстве.
   Я прельстился таким предложением, от которого, может быть, и отказался бы, если б
образ милой Ликорисы не преследовал меня во сне и наяву. Я обнадежил Доброславова
последовать всем его намерениям и расстался, будучи обнимаем несколько раз. Я наперед
веселился, что буду восстановителем равновесия в природе и помощником великим людям в
том, что требует польза целого мира. О! Как это прекрасно! Это столько же трогало душу
мою, сколько прелести Ликорисы мое сердце.
   Под вечер я пошел в театр, чтобы по окончании представления увидеть почтенного
брата Скорпиона, но на тот раз играли немецкую комедию славного автора и на немецком
языке. Все зрители утопали в слезах, и вздохи заглушали слова актеров.
   - Что вы находите в комедии сей печального, что так скорбите? - спросил я у одного
старика, подле меня сидевшего.
   - Ах, - отвечал он с тяжким вздохом, - как можно быть равнодушну, смотря на
большую часть зрителей горько плачущих? Впрочем, я сам по-немецки ни слова не разумею!
   - Чувствительность всегда похвальная добродетель, - сказал я и, оборотясь к другому
соседу, просил: - Скажите, пожалуйте, содержание сей жалостной комедии, если понимаете
язык!
   - Как не понимать, государь мой. Хотя я родился и в Польше, но все же происхожу из
благородного дома фон Вольф-Калъб-Гаузов, что в Нижней Саксонии; а потому как
сохранил свой отечественный я зык, так и достоинство немца, то есть благородство,
чувствительность и всегдашнее присутствие духа. Знаете ли, отчего в России большая часть
шорников, колбасников и трубочистов все немцы? Именно оттого, что они с неподражаемым
благородством выправляют ремни, с нежною чувствительностию начиняют колбасы и с
геройским мужеством лазят по крышкам домов, чистя трубы!
   - На все согласен, - отвечал я, - но желал бы знать содержание комедии. Пожалуйте
потрудитесь.
   - Извольте. Вот оно. Один благородный немецкий барон, имея от роду не более
пятидесяти лет, женился, по обыкновению всех баронов священной римской империи, на
пятнадцатилетней девушке и пpотив всех обыкновений прижил с нею, собственно он своею
баронскою особою, двух детей. Он любил жену свою, как прилично благородному немцу, то
есть с чувствительностию и присутствием духа; пил пиво, курил табак, ездил с собаками в
поле и проч., как водится у баронов.
   Молодой баронессе такая жизнь не понравилась; она украдкою познакомилась с
каким-то повесою и, верно, уж французом и, оставя мужа и двух детей, бежала куда глаза
глядят. Хотя такие происшествия в высоких баронских домах нередки, и всякий
благородный немец должен смотреть на то с присутствием духа, однако с нашим бароном
сделалось иначе. Ах бедный, жалкий человек! Он предался унынию, оставил свои забавы,
перестал ездить за зайцами, отказался от пива и табаку, - и увы! - он в течение времени еще
больше сделал! Сколько слуга ни уговаривал его поесть чего-нибудь, чтоб не умереть с
голоду, - предлагал райские кушанья, как-то салат с селдереею, жареный картофель, даже
масло, колбасы, сыр голландский, - тщетно: все не помогло!
   Тут благородный фон Вольф-Кальб-Гаузен, сложив крестообразно руки, взглянул
жалобно к небу и залился слезами, проговорив сквозь зубы: "Чего ожидать от несчастного,
которого и бутерброд нe прельщает!".
   Такая горесть помешала ему заметить, что я встал и вышел из театра. Идучи домой, я
не мог надивиться безумному хвастовству и спеси сего немецкого пустомели. В последствии
времени я узнал, что многие из сих спесивых безумцев, не находя на родине куска хлеба,
приходят в Россию, нередко с котомкою за плечьми и в лохмотьях; и скоро, с помощию
таких же выходцев, как и они, подлостию, ласкательствами и всеми низкими средствами
достают себе выгодные места и после с гордостию и бесстыдством, презирают и теснят
природных русских. Тогда узнал я, что мы в гражданской образованности еще весьма далеки
от других наций; потому что таких примеров нигде не найдешь, кроме как у нас.


Глава XV. ВЕЛИКОЕ  ПРЕДПРИЯТИЕ


   Наутро вошел ко мне Олимпий, сел дружески и сказал:
   - Я пришел к, тебе по приказанию господина Доброславова и буду говорить о том, что
он поручил. Знай, что я также член общества просветителей и называюсь там почтенным
братом Дельфином. В числе братии заметил ты Полярного Гуся, который в свете называется
Куроумов и есть богатейший откупщик? Он не только не скуп, как другие, но так быстро
богатство свое расточает на друзей и подруг, коих он любит страстно, что имение его скоро
обратится в дым. Итак, непростительно было бы для общества просветителей равнодушно
смотреть на безумное употребление имения, сего дара божия, который дается свыше на
благодеяния, богоугодные заведения, вообще на вспомоществование бедному человечеству.
Дабы великое преднамерение ордена нашего произвести в действие сообразно с его целию,
мы избираем тебя, любезный брат. Ты будешь священным орудием Вышнего и получишь
как там блистательный венец, так и здесь благи мирские! Для сего сделаешься ты
камердинером Куроумова и получишь от Доброславова полное наставление, по которому
поступая, верно успеешь в нашем высоком предприятии. Одна из любовниц богача того есть
моя искренняя приятельница, и помощию ее ты будешь принят в дом его под именем
ближнего ее родственника. Разумеется, должно хранить в тайне, что ты сам член того же
общества.
   Бог, помогающий благим намерениям, не откажет и нам в своей помощи. Пойдем к
прекрасной Лизе.
   - Как? - вскричал я. - Неужели это Лиза, которая некогда принадлежала господину
Ястребову?
   - Она самая, - сказал Олимпий. - Как я первый ее друг, то и поставляю обязанностию
пещись о благосостоянии своего друга. Знатный боярин думал, что одним блеском экипажа,
в котором приезжал к ней, хвастливыми рассказами о величии предков и своем собственном
достаточно может прельстить пригожую девушку! Лиза увидела, что она должна томиться
голодом на атласных диванах, смотрясь в великолепные зеркала, или искать другого
любовника.
Я принял на себя стараться о ее участи, и она скоро сделалась обожаемым предметом
Куроумова, который умеет любить, как должно богатому откупщику.
   Мы достигли жилища Лизы, и она приняла Олимпия как нежного друга; вспомнила и
обо мне и, смеючись, спросила:
   - Как? уже не у Ястребова?
   - Худо служить тем, - сказал я, - которые на знают чести!
   - И за оказанные услуги, - подхватила Лиза, - платят рассказами о победах своих
предков и добычах, полученных от неприятеля.
   Узнав намерения наши, она одобрила оные в полной мере, приказала мне остаться у
себя, ибо Куроумов прислал сказать, что будет у нее ужинать. После обеда Олимпий ушел, а
я занялся с Лизою воpожить на картах.
   - Намерение ваше, любезный друг, - сказала она, - весьма похвально. Если только
можно, то надобно унимать безумца от его дурачеств; а если он знатен или богат,
следовательно упрямее злой женщины, то должно самые пороки его обращать в добрую
сторону. Если непременно уже надобно реке выступить из берегов своих, так пусть течет она
среди полей и, удобряя землю илом, доставит богатую жатву, чем снесет хижину бедного
хлебопашца и сделает несчастным целое семейство.
   - Ваша правда, прекрасная Лиза, - отвечал я. - Может быть, намерение наше, если
разобрать по правилам нравственной философии, не совсем согласно с честию; но так и
быть! Прежде всеми силами старался я не уклоняться от путей ее, но всегда бывал обманут,
притеснен и бит. Теперь пускаюсь я наудачу; не слишком строго стану смотреть на свои
поступки и погляжу, не лучше ли выйдет?
   - Уверяю, что лучше, - вскричала Лиза, и мы услышали стук кареты у подъезда. - Это
Куроумов! Стань, друг мой, в углу и будь благоразумен.
   Чрез несколько минут ввалился в двери огромный мужчина под пятьдесят лет. Брюхо
его походило на бочку; багровые щеки и подбородок колебались, как студень; он про тянул
руки к красавице и прошипел, оскаля клыки: "Здравствуй!" Тут увидел я, что сказать слово
для него было труд нее, чем для Сизифа вскатить камень на гору в пропастях тартара.
Лиза, с нежностию потрепав его по щекам, сказала:
- Милый друг! Я нередко слыхала от тебя, что имеешь нужду в камердинере, который
мог бы исправлять и секретарскую должность. Вот мой двоюродный брат, который
учился с успехом многим наукам. Он отошел от знатного барина, который не платил ему
жалованья, и я прошу принять его к себе. За верность его и исправность я ручаюсь, как за
себя. Куроумов, окинув меня мутными глазами, сказал:
   - Я не имею нужды в камердинере и никогда тебе о том не говорил. Теперешний, у
меня служащий, человек искусный, применился ко мне, и я им доволен.
   - Как? Ты можешь быть так слеп? - сказала Лиза
в  гневе. - Разве не замечаешь, что он ласкается ко мне и хочет заменить собою место твое в
моем сердце?
- О! Этому не верю! Он в таких уже летах...
   - Мне не верить? Ах, я несчастная! Такая ли награда за безмерную любовь мою? Знай
же, слепой человек, что камердинер твой и вместе управитель и поверенный, мне уже
открылся в своей страсти! Стоя на коленях, он умолял меня дать согласие, после чего
обещался нанять другой дом и содержать меня гораздо пышнее, нежели безобразный скряга,
как называл он тебя.
   Лиза проливала горькие слезы. Я стоял и удивлялся великому ее искусству. Куроумов
то бледнел, то краснел и машинально утирал пот, градом лившийся на усы его и бороду.
Наконец, сказал он с великим гневом:
   - Как? Безобразный скряга? Содержать лучше меня красавицу? Нет, бездельник, не
удастся! Сейчас же вон из моего дому!.. Утешься, Лиза, ты забыта и не отмщена не
останешься!
   С сими словами надел он на палец Лизы брильянтовый перстень и, оборотясь ко мне,
продолжал:
   - Ты останешься у меня и, надеюсь, будешь доволен мною, как и сестра твоя Лиза.
Поедем отмщать, а после я буду здесь.
   Лиза провожала нас, представляя печальное лицо и умоляя Куроумова не забыть
обещания посетить ее в этот еще вечер. "Не забуду, моя душенька", - говорил он; и с
сильным кряхтеньем уселся в карете, а я подле него. Во всю дорогу он стонал, и стон его
походил на скрыпение старого дерева, сильно вихрем колеблемого.
   Когда въехали на двор и Куроумова высадили из кареты, он грозно закричал:
"Подайте бездельника Савкина!" - Когда Савкин явился, то я увидел по