оре совершенно освятила и меня. Я только и делал, что молился и не мог
удержаться от слез умиления, слыша тяжкие вздохи матери моей и ее духовника.
   День ото дня становясь боговдохновеннее, я начал сам запираться и стенать подобно
матери. Кощуны, которых и в самой Испании есть довольно, святые мои восторги называли
бешенством. О разврат! о злочестие, меру превосходящее!
   Через полгода, как начал я спасаться в уединении, бог наградил мое терпение.
Нередко я видел во сне ангелов, которые со мною беседовали. Чтоб видеть их наяву, такой
благодати был я еще недостоин. В одну ночь явился мне вестник небесный. Вид его хотя,
правда, и не был так прелестен, как изображают италианцы на картинах, но как человек на
человека лицом не походит, то так же точно и ангел на ангела. А что он был подлинно не
бес, то я заметил из того, что у моего вестника не было рогов, петушьих лап и мохнатого
хвоста, а черти тем и отличаются. "Внемли, Алонзо, -- говорил мне ангел, -- не забудь, что
ты учинил смертный грех, преобидев священную особу Антония. Не прежде избавишь ты
бедную душу свою от огня чистилищного, пока не пойдешь в Рим пешком и, не
приложишься к туфлю святейшего наместника божия и после не обойдешь всех монастырей,
где есть римские угодники". Я проснулся, думал, раздумывал и так провел несколько недель.
Раскаяние терзало душу мою! "Как ты, проклятый грешник, -- говорил я сам себе, -- как
покусился ты на такое богомерзкое дело, чтоб воздвигнуть окаянные руки на драгоценное
чело Антония, денно и нощно утешающего кающуюся мать твою? оле моего прегрешения!"
   Решившись оставить дом родительский, где все напоминало мне о грехе моем, я взял
благословение у матери и духовника ее и пустился в путь, обещаясь уведомлять их из
каждого места, где почувствую оскудение в деньгах, а они -- уверяя, что никогда меня не
оставят.
   В продолжение пяти лет обошел я монастыри Испании, Франции, Италии, Венгрии и
Богемии. Из особенного усердия вздумалось мне посетить католические церкви,
находящиеся в землях варварских, как-то: в Турции, России и Польше. Таким образом,
побывав везде, пробрался теперь с приятелем моим паном Клоповицким в Польшу, как
господин Шафскопф настиг нас...
   Таким образом окончил благочестивый испанец повесть свою.


Глава XIII. ИСТОРИЯ


-- Теперь дошло до меня, -- сказал поляк. -- Дон Алонзо напрасно скромничал, что
повествование происшествий жизни его будет маловажно. Шутка ли? что слово, то святыня,
то явление ангелов? В моей не будет столько диковинок. Было, правда, и со мною явление,
-- только весьма грешного человека и весьма плотского. Я происхожу от благородного
колена из чиншовой шляхты1. Отец мой был настоящий польский дворянин. Горд, как
англичанин, храбр, как русский, учтив, как француз, и благороден, как... ("Разумеется, как
немец!" -- сказал протяжно Шафскопф.)

   _________________________
   1 Беспоместное в Польше дворянство.

   Отец мой и я служили в гвардии князя Кепковского. Это был   преудивительный
человек,   лет   около   шестидесяти. Гордость, или, правильнее, спесь, шумная веселость,
зверство противу бедных крестьян, -- составляли отличительные черты его сиятельства. Он
любил псовую охоту и женщин. Дом его, который по справедливости можно назвать
королевским дворцом, беспрестанно наполнен был всякого рода людьми, лошадьми,
собаками. Чтоб доказать его могущество и богатство, довольно будет сказать два слова. Во
время охоты, если какая старуха попадалась навстречу, -- это был дурной знак, -- он
заставлял ее взлезть на ближнее дерево и куковать. Несчастная исполняла волю помещика,
он стрелял по ней из пистолета и, хохоча во все горло, кричал: "Каково? за одним разом
застрелил зловещую кукушку!" Нередко также, по совету отца моего, который отличался его
милостию, князь Кепковский приказывал связать трех или четырех жидов бородами вместе и
заставлял их плясать под звук охотничьего рога и плеск бичей, чем придавали им охоты к
пляске.
   После всех таковых поступков он обыкновенно оставался прав. А как случилось
некогда, что король, наскуча беспрерывными жалобами на князя нашего, призвал его к себе
для объяснения, сей вельможа хотел и тут показать свое величие. От дому своего в Варшаве
до королевского дворца -- всю улицу велел он усыпать мелко истолченным сахаром, дабы
середи лета представить зиму; сел в дорогие сани, запряженные восьмью медведями; прочие
части триумфа сему ответствовали, и до тех пор не встал, пока король не явился у крыльца,
для его принятия! Всякий догадается, что он расстался с королем дружески. Однако происки
ли двора, или собственно одни его подданные1, оскорбленные неумеренною любовию его к
своим женам и дочерям, были причиною скоропостижной смерти князе-вой. Ни сын, его
наследник, ни дочь его, молодая вдова Марианна, ни сам король не думали исследовать
причины смерти его. Все единогласно приписали ее апоплексии, и тем дело кончилось.
Молодой князь Станислав вступил в права свои, и мы очень скоро увидели в нем отца его в
превосходной степени.

   _______________________________
   1 Сие состояние  людей   в   Польше   было  некогда  то   же,   что в Спарте илоты, -- жизнь
и смерть была во власти господина.

   Между прочими подвигами, которые оказал он вскоре после смерти родителя, не
последним может почесться похищение Марыси, сестры моей, которая в урочное время
сделалась матерью. Мог ли шляхтич польский не оскорбиться таковою непристойностию?
Он бил челом королю, который по власти своей повелел князю возвратить Марысю в
объятия родителя, если сама она того пожелает. Хотя сие условие не предвещало верной
удачи, но шляхтич польский мог ли в том сомневаться? Он отправился на рыжем коне,
служившем еще отцу его, со всею грозою, оказывавшейся на щеках, бровях, глазах и усах.
Но самонадеяние немного обмануло его. Сестра моя никак не хотела из дворца переселиться
в прежнее обиталище и, быв султаншею, -- сделаться простою шляхтянкою. Обыкновенная
слабость женщин! Отец мой осерчал прямо по-шляхетски, грозил и, в пылу гнева по данной
от бога родителям над детьми власти, запечатлел персты десницы своей на щеке дочери,
которая, будучи также шляхтянка, никак не могла снести того равнодушно, величаво
плюнула отцу в глаза и удалилась, примолвя: "Благодари бога, старый дурак, что ты отец
мой! Не тому быть бы!"
   Мог ли польский шляхтич пережить такое посрамление? Конечно, нет! а потому отец
мой его и не пережил! В скором времени он скончался -- и оставил меня полным
властелином своего имени и рыжего коня, ибо в сем состояло главное его имущество по
разрыве дружбы с князем Кепковским.
По врожденному движению шляхетской души я начал выдумывать способы к
отмщению за нанесение бесчестья имени Клоповицких. По довольном размышлении


   ничего не мог я придумать разумнее, как сестру свою оставить в бесспорном владении князя,
а ему отплатить равным за равное. Польский шляхтич всегда на такие дела отважен!
Несмотря, что прекрасная вдова княгиня Марианна имела почти открытую связь с русским
гусарским полковником, я решился атаковать ее, на сей конец записавшись в дворню
княгини. Я ничего не щадил: ни нежных взоров, ни томных вздохов, ни любовных
двоесказаний. Успел, наконец! Марианна начала мне отвечать тем же, -- я был в восторге.
   Чтобы приметнее оказать мне взаимную любовь и нежность, прекрасная вдова иногда
срывала с меня шапку и с отменною ласкою хлопала опахалом по бритой голове моей. Также
нередко получал изрядные щелчки по ног су, и любовь моя час от часу воспламенялась.
Однажды чрез княжеского пажа получаю записочку, в которой велено мне в полночь быть в
садовой беседке, возле пруда, в котором стоял мраморный купидон. Кто опишет мое
восхищение? Почти до самого назначенного времени я чистился, завивал усы, умывался
душистыми водами, которые прежде еще достал от торгующей жидовки. Я не мог
наглядеться в зеркало, так красив сам себе тогда казался!
   Когда на башне замка пробили часы полночь, с сладостным трепетом сердца вступил
я в священную беседку, где должен был совершить жертву моей богине и мщению. Месяц
светил в окно, -- и с помощию его увидел я, что нечто белое шевелится на софе. С
величайшею поспешностйю срываю, так сказать, с себя жупан и, порываемый любовию,
бросаюсь к своей красавице, крепко прижимаю ее к ретивому сердцу и запечатлеваю
пламенный поцелуй на губах ее.
   С ужасом хотел я отпрянуть, ощутя усы на губах моей богини, но так крепко сжат был
железными руками, что едва переводил дух.
   -- Что за дьявольщина? -- раздался голос, не только не женский, но и не польский.
Страшный удар кулаком по лбу сопровождал его. Миллионы звезд заблистали в глазах моих.
Не успел опомниться, как получил еще удар, разительнее прежнего, и меня так рванули за
левый ус, что он отлетел прочь чуть не с губою. Я покатился на пол и уже перестал считать
тумаки и пинки, коими меня награждали за пламенную любовь мою. Они были несчетны. Я
не иначе почитал, как что мучит меня домовой, и притом самый свирепый!
   Вскоре услышали мы шум, двери отскочили, с страшным хохотом вошли князь
Кепковский, нежная сестра его Марианна, моя сестра Марыся и несколько слуг со свечами.
Надо мною стоял русский полковник в одной рубашке, который, осмотря всех спокойно,
спросил у Марианны:


   -- Растолкуйте мне, сударыня, что значит явление, которое вы мне доставили?
   -- Ничего, -- отвечала она, продолжая смеяться как безумная, -- это одна шутка, чрез
которую хотела я испытать вашу верность и мужество! Теперь довольна. Это был один
сюрприз!
   Сказав сие, она взяла за руку сестру мою и вышла, вероятно  из  благопристойности,
чтоб  не  видать  при  всех сокрытых достоинств господина полковника.
   -- Пан Клоповицкий! -- сказал мне молодой князь. -- После всего этого вы легко
рассудить можете, что в дворце моем нет вам более места! простите!
   Мне, правда, нечего было и делать там долее. Вскоре отошел я, и определился к графу
Понятовскому в качестве его стремянного. По самым побудительным причинам он
отправился ко двору российскому, и как скоро должен был возвратиться в Польшу, то
оставил меня в С.-Петербурге. Несколько лет ожидал я счастия в сей столице севера, ко
напрасно. Случайно познакомился с доном Алонзом, который хотел побывать в Польше. Мы
согласились и шли покойно, пока не настигли нас господа француз и немец...
   -- Конец ли? -- вскричал француз с нетерпением, -- хотя господин Шафскопф
начинает уже закрывать светлые очи свои, но это не мешает мне удовольствовать ваше
любопытство; а он и всегда может выслушать мою повесть!
   -- По мне, -- отвечал немец, -- хоть бы и о тебе никогда не слыхать, не только о
твоих дурачествах! -- Он разлегся на скамейке, зевнул и захрапел. Все поглядели на него с
улыбкою, и француз начал:
   -- Хотя и не во всем похвалят меня строгие люди, -- но я, как должно французу,
чистосердечен и все скажу открыто. -- Пригожая чернобровка Элоиза была прачкою
монастыря Святого Дениса. Настоятель оного Абеллард, мужчина сорока лет, почитался
чудом красноречия и благочестия. Однакож как человек был и он не без слабостей. Увидя
Элоизу, он вспомнил, что имя его Абеллард и, читавши древний роман о сих соименных ему
славных любовниках, вздумал сделать новый. Он с помощию Элоизы начал сочинять его, и
следствием ревностных упражнений в благонамеренном труде сем было мое рождение.
Когда достиг я того возраста, в котором начинают понимать разность полов, то отец мой по
духу и плоти начал стараться воспитывать меня сколько можно отличнее, с тем, чтобы со
временем пристроить также к духовному месту. Надобно знать, что он был весьма не убог.
Да и кто бывает беден в монастыре? Однако природы не переупрямишь. Чувствуя
непреодолимую склонность к прекрасному полу, я старался успеть только в тех знаниях,
которыми более можно ему понравиться. Я старался болтать, сколько можно больше и
вольнее, играть на некоторых инструментах, петь, танцевать и биться на шпагах. Отец,
уверясь, что я до философии и богословия не великий охотник, предоставил меня влечению
моих желаний и утешался, довольствуя оные деньгами. Я начал подвиги свои с жен и девок
монастырских служителей, и не исполнилось мне двадцати лет, как уже прослыл ужасным
строителем рогов на челах отцов и мужей. Они, видно, были от природы очень злы, что на
меня осердились за такую малость. Надеясь на силу моего дядюшки, ибо. по заведенному
порядку так я именовал настоятеля, я ничего не опасался. На свете нет ничего постоянного.
Дядюшка скоропостижно скончался, а я медлительно выведен был из монастыря. Я сказал
медлительно потому, что двое слуг, связав мне веревкою руки, вели насквозь всего
монастыря и несколько других безбожников хлестали меня ремнями по спине, плечам и
ногам. С таким торжеством выведя за ограду, умножили свои ласковые приемы, так что
оставили на улице еле жива.
   К счастию, они не вздумали очистить моих карманов, в коих было на первый случай
достаточно. Оправясь от побоев и переменя платье, растерзанное мстителями, пустился в
Париж и затеял доставать пропитание учением играть и биться на шпагах. Но как я не имел
надлежащих рекомендаций, чтобы войти в знатные домы, а в посредственных мало
дорожили моими искусствами, то я и принялся преподавать в последних историю,
географию и даже поэзию,-- словом, все такие науки, коих не разумел нисколько. Дело шло
бы успешно, но на беду мою везде почти в домах сих попадались ученые педанты, объявляли
хозяевам не весьма с выгодной стороны о моих познаниях, и я бывал прогоняем с нечестием.
   Как я в одном доме преподавал урок из географии, и именно о России, то сидевший
тут же мужчина середних лет, -- английский лорд, как узнал я вскоре, -- слушал меня со
вниманием и, наконец, спросил:
   -- Скажите мне, пожалуйте, хорошо ли знаете положение царства Русского? Я
слышал, там много диковинок и намерен туда ехать. В наше время везде и все
обыкновенное!
Я. О! там тьма дива! Люди похожи на медведей, и на лицах их видны один нос и уши.
Ничего больше не приметно! Язык похож на лай собак, которые там так велики и сильны,
что русские ездят на них верхом, а особливо на охоту. Собака отправляет две должности: и
везет всадника и ловит зайца или волка, что попадется. Молодые парни до женитьбы и девки
до замужества ходят наги и любят валяться в снегу, как в летнее время куры в пыли!
   О н. Подлинно вы рассказываете чудеса! Это стоит того, чтоб посмотреть!
   Я. Что касается до их нравов, то они еще мудренее. Чем у кого больше обросло лицо
волосами, тот у них почтеннее. По длине бород выбирают в должности. Посудите, какова
должна быть метла у великого канцлера!
   О н. Что-то непонятно! не лжешь ли?
   Я. Сохрани боже! Поэтому вы также не поверите, что в России мужья имеют право
бить, увечить и даже и бог знает что делать с своими женами, и ненаказанно?
   О н. О! последний обычай прекрасен! Его надлежало бы ввести в употребление в
целом мире!
Я. Главные увеселения их в доме -- пьянствовать; меж тем жены сидят взаперти за
замками!
О н.   Весьма хорошо! Это сходно с английским вкусом!
   Я. Публичные увеселения таковы: они собираются на площадь или в поле, становятся
в два ряда по равному числу и вызывают одна сторона другую на кулачный бой.
   О н. Далее, далее!
   Я. Сперва ратоборство начинается слегка. Кулаки действуют по бокам, брюху и
спине. Потом достается голове с ее принадлежностями, то есть глазам, ушам, рылу, носу и
зубам. Волосы летят клочьями, зубы свистят в воздухе, и кровь льется ручьями.
   О н (вскочив). Браво! надобно видеть эту прекрасную землю, и если вы, господин
учитель, не имеете лучшего здесь дела, как портить ребят, то поедемте вместе усовершенствоваться в великой науке биться на кулаках. Теперь лето; дорога будет веселая;
издержки мои! да я и слыхал, что люди вашего разбора находили там счастие.
   Охотно принял я предложение; мы отправились и в непродолжительном времени
прибыли в Петербург и остановились в трактире. На другой день мой лорд, взяв с собою
кошелек с своим золотом, пошел со мною осматривать дивности русские. На невской
набережной остановился он и смотрел внимательно на всех проходящих. Идущий издали
ражий мужичина привел его в радость. Он засучил рукава, и как тот поровнялея с нами, то
лорд так плотно треснул его ногою в брюхо, что мужик, совсем не ожидавший такой
встречи, растянулся навзничь на земле. Встав, он свирепо взглянул на лорда, подскочил и так
звонко стукнул по голове, что англичанин зашатался, и, если б я не поддержал, быть бы и
ему на земле. Скоро началась сильная тяжба, сопровождаемая бранью. Уже у мужика разбит
был нос до крови, а у лорда подбиты оба глаза; русская шапка и английская шляпа плавали
по Неве. Наконец, они сцепились. Долго сгибались, выправлялись, гнулись, и мужик так
ловко подцепил лорда под ногу, что сей полетел стремглав наземь. Вставши, принялся за то
же и то же получил. В третий раз не был счастливее. -- Тут, осмотрев бородача с ног до
головы, сказал, оборотясь ко мне: "Жаль, что он не англичанин!" -- после чего, вынув из
кармана несколько золотых монет, подал мужику. Сей, совсем не понимая, что это значило,
попятился назад. Лорд, кинув на него золото и сошед по сходу к воде, сказал мне:
   -- Я видел самую большую редкость! Прощай, монсье! Я еду в Кронштадт, а оттуда
прямо в Лондон.
Он сел в катер и отплыл с двумя гребцами. С неописанным изумлением смотрел я
вслед ему, и когда скрылся оп из виду, я, тяжко вздохнувши, сказал:
   -- Вот тебе и на! в чужой земле, никого не зная, без денег, без рекомендаций! Ах,
проклятый островитянин, что ты со мною сделал!
   Нечего описывать вам долго продолжавшейся жизни моей в бедности и горестях.
Хотя я и француз, хотя и чадо монастырское, однако мне приходилось плохо, и я часто
задумывался, изыскивая способы, как бы поправить свое состояние.
   Попеременно бывал я парикмахером, бородобреем, аббатом, трактирным лакеем,
лавочником, маркизом, оставившим отечество по несчастным случаям, дрессировщиком
собак, наставником в модных пансионах, -- везде неудача! Я переменял города и деревни,
везде совался и находил везде одно и то же. Или я сам отходил, или меня выгоняли. Наконец,
счастливая звезда моя воссияла. В Киеве сделался я подносчиком напитков в немецком
клубе.
   Прослужа в оном несколько времени, я отличил две женские особы, ибо казалось, что
и они меня отличили. Я стал услуживать им особенно, и скоро мы познакомились. Однажды,
когда они в особой комнатке забавлялись кушаньем глинтвейна, и у старшей, которую почел
я матерью или теткою, нос сделался столько же багров, как теперь у господина Шафскопфа,
я подошел к ней и сказал:
   -- Почтенная дама! Это, конечно, прелестная дочь ваша?
   -- Нет! Я только служу ключницею и надзирательницею в их доме!
   Я. Кто же вы, милая девица?
   О н а. Луиза Шафскопф.
   Я. Какое выразительное, какое гармоническое прозвание! -- Шафскопф! -- Клянусь
небом и адом, во Франции нет таких прекрасных девиц, с таким приятным именем.
   О н а. А вы, конечно, француз?
   Я. Так, сударыня. Я знатный французский дворянин, по, будучи обнесен врагами у
короля, должен был оставить до времени двор и отечество! Какое же звание имеет
высокопочтенный родитель ваш?
   О н а. Колбасник!
   Я. О небо! какие звонкие имена! Шафскопф и колбасник! Не здесь ли он?


   О н а. Здесь: вот там в углу курит табак, пьет пиво и рассуждает о политике!
Я. Какая же значительная физиогномия! Как величественно раздуваются ноздри его! С
какою важностию поддерживает он исподницу! Как торжественно с обращением


   головы оборачивается по сторонам дебелая коса его! Желал бы я, ах, как желал бы
познакомиться с таким великим человеком и назвать его другом своим! Праведный боже!
какое было бы счастие!
   О н а. Почему же и не так? Он охотно принимает учеников! Хотя вы и француз...
   -- Однакож и не русский! -- подхватила надзирательница, взглянув на меня глазами,
едва бродящими под слипнувшимися ресницами, -- я берусь за то.
   Мы расстались, как с