. Иван Ефремович нашел ее умною, воспитанною; Маремьяна --
трудолюбивою, знающею шить, вышивать и проч. Дочерям также она нравилась своим
кротким нравом и нежностию чувствий. Казалось, все предсказывало продолжительное
спокойствие и мирную, приятную жизнь деревенского семейства, как неожидаемое
несчастие повергло его в бездну плача и было предшествием многим другим несчастиям.
   Дней за десять до праздника рождества Христова Иван Ефремович отправился, по
обыкновению своему, в город для закупок. Лета ли его, или неосторожность -- произвели в
нем легкую простуду. При сем случае сделал он два весьма важные проступка. В деревне
простужался он нередко и всегда счастливо выходил из сей опасности, но, будучи в городе,
послушался приятелей и принял к пользованию себя лекаря, -- родом неаполитанца. Другой
проступок, что он не уважил болезни и поехал с лекарем домой, чтобы не опечалить
семейства. К горести всех приехал он крайне затруднителен. Маремьяна, Елизавета,
Катерина и их гостья не отходили от болезненного одра старца добродушного. Кто стенал,
кто вздыхал, кто плакал. Один медик синиоро Мортиферо был важен и спокоен, привыкнув к
подобным явлениям. "Государь мой! - говорил он Простакову,-- благодарите милосердому
провидению, что я призван, а не иной кто, пользовать вас в болезни. Городские товарищи
мои настоящие живодеры и ничего не понимают в науке лечения. Я учился в Равенне и могу,
не хвастаясь, сказать, с отличными успехами. Бог за то и благословил меня. Редко кто из
попадающих в мои руки на меня жалуется. Искусство мое всякому хулителю оковывает
язык. Я объехал всю Европу и знаю, как лечить всякого. Англичанину даю приемы как
лошади, французу -- как козлу; немцу -- как быку, а русскому -- как африканскому негру.
-- Русскому столетнему старику надобно давать столько же действительные лекарства, как
сорокалетним англичанину и немцу, тридцатилетнему французу и двадцатилетнему
италианцу. -- Все последние четыре народа в означенный возраст приходят в настоящую
силу и крепость, а первые ее не теряют".
Господин Мортиферо в силу своих правил, основанных на глубоком познании нравов
и образа жизни всех народов, так плотно принялся за г-на Простакова, что в начале пятого
дня болезни попросил сей священника и бумаги для заготовления духовной. И священник и
бумага привезены к ночи. Иван Ефремович написал завещание, выисповедался и
причастился, как следует доброму христианину; после того, спокоен будучи в совести,
сказал он семейству, рыдающему вокруг одра его:
   -- Друзья мои! Конец старца, отца, мужа и друга вашего близок! Всегда старался он
говорить вам истину, а тем более готов сказать ее в минуту расставания с здешним миром.
Маремьяна! Благодарю тебя за любовь и верность. Ты добрая жена, а если не будешь
тщеславна и горда в выборе женихов для дочерей, то будешь и добрая мать. Поручаю


   твоему сердцу благо детей наших, всех людей, мне повинующихся, и нашей Харитины. Если
духи усопших имеют понятие о делах земных, для меня будет сладостно видеть, как жена
моя, мой первый друг, исполняет мои желания и, милуя несчастных, уподобляется существу
небесному. Сыну моему родительское благословение! Пошлите нарочного в Орел к князю
Гавриле Симоновичу, и сыну его Никандру. Скажите первому, как я на смертном одре
страдаю, воспоминая, что мог так сильно ошибиться и негодовать на человека невинного.
Просите у обоих прощения. Всякий из вас пред кончиною узнает, как приятно умирать, не
оставляя на земле заимодавцев! Помогайте Харитине, сколько можете. Блаженни
милостивии, яко тии помилованы будут! Пусть благодарная слеза и постороннего человека
окропит гроб мой. Это будет фимиам пред троном судии звездного. Дочери! повинуйтесь
матери своей! Служители и служительницы, повинуйтесь госпоже своей! таков устав божий
и царский. Обнимите меня! простите!
   С сим словом голова его склонилась. Закрылись вежды; дыхание остановилось. Его не
стало. Всеобщее рыдание наполнило стены дома. Вопль и стоны -- в то время непритворные
-- раздавались в каждом углу всей деревни. Старые и малые, мужчины и женщины
толпились к одру оледенелого Ивана Ефремовича; целовали благодетельные руки его и
благословляли память добродетельного. -- Все семейство не знало, что и делать, так
расстроены были мысли каждого. -- Ближние соседи должны были учредить чин
погребения. Одели покойного в мундир с раненою полою и как следует опустили в мрачную
могилу, в конце сада, где кудрявая липа, солетняя Ивану Ефремовичу, осеняла его в часы
полудня знойного, когда, бывало, на зеленом дерну лежал он с книжкою и трубкою табаку.
Место избрано по его желанию. Согласно с просьбою слезящей Елизаветы, на могиле сей
розданы были крестьянам и крестьянкам подарки, купленные покойным к празднику.
   Пустота господствовала в душе каждого в продолжение всей зимы, но с началом
весны по совету доброхотных соседов все несколько поутешились. Елизавета насадила на
могиле отца своего кусты диких роз, фиалок и незабудок и приходила туда вздыхать о своих
потерях. Маремьяна и Катерина занялись по-прежнему своими упражнениями, и казалось,
что прочный покой и довольство водворились. Но увы, как непостоянны умы и мысли
человеческие! и древний старец на краю могилы не может сказать: "Я так думаю и делаю и
всегда так думать и делать буду!"
   Как на беду оставшейся фамилии Простакова, приехал к ним с утешением молодой
граф Фирсов, который воспитывался вместе с сыном Ивана Ефремовича в кадетском
корпусе, был выпущен в гвардию, где, по заведенному давно правилу спустив с рук две
трети имения, должен был идти в отставку и поклониться оставшейся части имущества. Он
пребывание имел в изрядном городе Мценске, но, видя, что городские невесты, кои
поблистательнее, не очень прельщаются потемнелым его сиятельством, склонил внимание
свое к деревенским. Ему много хорошего насказали о сундуках Простакова, и наш граф,
найдя благоприятный случай, с одним из родственников своих явился к услугам Маремьяны
Харитоновны, запасшись всеми гвардейскими ухватками.
   И подлинно, он был настоящий соблазнитель. Молод, пригож, блестящ, говорлив,
шутлив, -- словом, он был в квадрате князь Светлозаров. Катерина и тут не устояла! Видно,
уже судьба располагала ее за сиятельного. Объяснения скоро начались по форме; все
стороны, казалось, спешили к скорейшему окончанию дела; однако Маремьяна, сколько
проучена уже будучи первым женихом, столько по совету Елизаветы и Харитины, хотела
обстоятельно осведомиться о его сиятельстве. На сей конец написала она как сумела письма
три к старинным своим приятельницам, которые еще в девках посещали, бывало, театры и
маскерады покойного ее батюшки. Она считала их совестными женщинами и со вкусом; а
потому и просила дать ей надобное известие и совет, тем более что они живут в городе
Мценске или в окрестностях оного.
Чрез несколько времени получила она ответы, которые состояли из возможных
похвал молодому графу. Одна писала, что он ужасно как умен, говорит по-французски
беспримерно, танцует, поет, -- словом, он есть душа общества. Другая уведомляла, что у
него в Мценске дом меблирован в последнем вкусе; карета, лошади, скороходы, музыканты
и проч. и проч. первые в городе.
   Как не соблазниться таким описанием Катерине, и даже Маремьяне, которая, читая
письмо, говорила дочери с нежною улыбкою: "Так точно было у покойного твоего
дедушки!"
Следовательно, более нечего и думать? Подлинно так! Мало и думали. Катерина в
скором времени сделалась сиятельною, и влюбленный супруг повез ее вместе со всем семейством в город -- показать великолепие и все веселости тамошней жизни. Елизавета
пролила слезы на могиле доброго отца своего; поклялась памяти его не уклоняться от
невинности нрава и чистоты сердца, воспоминанию любимца души своей принесла она
обеты вечной любви и верности, хотя бы не только сиятельства, но и самые светлости
предлагали ей руки свои.
Князь Гаврило Симонович и Никандр не без удивления и вместе соболезнования
услышали о происшествиях в фамилии Простакова. Они оплакали смерть доброго старца и,
вздохнув, сказали: "Брак Катерины не предвещает много доброго! -- и Елизавета будет
теперь обращаться в городском шумном доме. Ах! чего иногда не делает дурной пример и
для сердца самого чистого, непорочного?"
Таким образом, оставя госпож Простаковых, молодого графа с его графинею и всех
прочих охотников до шумных забав, обратимся к скромным и добрым друзьям нашим, князю
Гавриле Симоновичу, его сыну Никандру и Афанасию Онисимовичу Причудину. Занявшись
то сватовством, то смертью, то браком в одном семействе, другое давно мы оставили; но зато
и займемся теперь им подолее.


Глава V. ВЕРХ  ПРОСВЕЩЕНИЯ


Господин Причудин, окончив торговые дела свои, возвратился домой к общему
удовольствию. Препровождение дня расположено было по-прежнему, и потому в первый
свободный вечер князь  Гаврило Симонович начал продолжение повествования жизни своей
следующими словами:
   -- Вы видели из последней статьи моей повести, в каком состоянии был я
относительно просвещения, любви к Ликорисе и имущества. Проведши довольное время
покойно в доме господина Доброславова, продолжая присутствовать в чертогах мудрости, в
один день посещен был я моим хозяином и наставником, который сказал приятельски: "Друг
мой! ты довольно отдохнул после знаменитого подвига над Полярным Гусем! Человек
родится действовать; пора и тебе приняться за другое животное -- поогромнее прежнего. Ты
заметил Небесного Тельца? Не страшись! Он не умнее Гуся, несмотря на свою огромность.
Тебе давно известно, что он есть граф Такалов, старик богатый и который помощию нашего
просвещения страстно влюбился в благотворения, хотя совершенно не разумеет искусства
кстати делать оные. Надобно помочь бедному человеку сему; и к тому избран ты, любезный
друг Олимпий объяснит план действия".
   Сказав сие, он дружески пожал у меня руку и удалился, а вслед за ним вошел
Олимпий и говорил: "Поздравляю тебя, почтенный брат, с таковыми успехами! не всякий
так проворно просвещается! Иному и в жизнь не поверяют дел толико важных. Трудись,
друг мой, -- человеком будешь! Следует теперь вступить тебе в службу к графу Такалову;
ничем ты скорее успеть в сем не можешь, как понравясь жене его, которой


   он так же охотно слушается и боится, как малый ребенок своей мамы. Она ветрена,
влюбчива, нахальна, но вместе так набожна, что каждый день бывает у трех обеден в
сопровождении семнадцатилетней девушки Ефросиньи, которая есть настоящий ее список,
как нравом, так и лицом, и которую называет питомкою, в предосуждение клеветникам,
рассказывающим о ее рождении всякие небылицы. Итак, надобно тебе первоначально бегать
следом за нею по церквам, бить сколько можно больше поклонов и вздыхать слезно, а там
посмотрим! Я тебе сначала укажу ее".
   Таким образом, поговорив обстоятельно о новом сем назначении, отправились мы к
дому графа Такалова и уселись в некотором отдалении. Как скоро зазвонили в колокола,
графиня наша показалась в карете, запряженной шестью лошадьми. Мы поспешили за нею, и
как тогда не было моды скакать по улицам как бешеным, то мы легко не оставляли ее из
виду. Пришед в церковь, уставился я поотдаль от графини и так неумеренно кувыркался,
такие издавал воздыхания, так колотил себя в грудь, что во всей церкви меня слышно было,
и Олимпий принужден был шепнуть мне, чтоб я поубавил ревности, а то подвергнусь
опасности быть выведен с бесчестием как соблазнитель. Я послушался благоразумного
совета и немного поукротился.
   С сего дня начались духовные мои ратоборства и продолжались около двух недель,
пока сделал я начало к достижению своей цели; и произошло сие довольно любопытно.


   Однажды, когда я, забыв наставление Олимпиево, богомольствовал с величайшим жаром и
по церкви разносились мои завывания, графиня принуждена была на меня оглянуться,
причем оказала некоторый вид удивления. Лакей ее худо понял движение госпожи своей,
подошел ко мне и сказал:
   -- Милостивец! Если ты привык молиться с таким шумом и неистовством, то мог бы
делать то за оградою или по крайней мере на паперти, а то беспокоишь людей и походишь
больше на кощуна! Лучше выйди!


   -- Призри на моление, ангел-хранитель мой, -- сказал я вместо ответа и, повалясь на
пол кубарем, три раза стукнул лбом об пол и тяжко вздыхал, ограждаясь крестным
знамением.
   -- О, о! -- сказал лакей, взяв меня за руку, -- так я тебя, дружок, и выведу, когда ты
столько упрям! -- С сим словом он меня потащил, но я, произнося смиренно: "Господи!
Вонми рабу твоему!" -- изрядно упирался. В храме произошел подлинный соблазн, и
графиня, кликнув лакея, сказала важно: "Оставь его! Он никого не беспокоит! Молись, друг
мой, -- продолжала она, оборотясь ко мне, -- сердце смиренно и сокрушенно бог не
уничижит".
   Я воспользовался предложением и с большим рвением молился. Иные сочли меня
великим грешником, приносящим публичное покаяние; другие мошенником, который имеет
свои виды. Третие, наконец, сумасшедшим, который сорвался с  цепи. Всякий видит, что
вторые были догадливее прочих.
   По окончании церковной службы графиня, подозвав меня, спросила:
-- Скажи, друг мой, о чем ты так усердно молишься? -- Милостивейшая государыня!
-- отвечал я, потупя смущенно взоры, -- я умоляю господа дать мне место службы у такого
господина, какого до сих пор был я секретарем!


   -- Москва обширна,  и  мест довольно, -- сказала  она. -- Но, милостивейшая
государыня, -- отвечал я, -- где найти место по моим мыслям? Мне хочется вступить в дом
смиренномудрого, благочестивого христианина. Хотя и многие предлагаемы мне были, но я
находил, что хозяева их кощуны, лицемеры, порочные люди; и редкий из них в месяц бывает
у службы божией, хотя в Москве у каждого почти дома есть церковь или церковка.
-- Мне нравится образ твоих мыслей, -- сказала графиня. -- У мужа моего недавно
очистилось место. Я поговорю ему. Будь завтра здесь. Когда ты понравишься, то будешь у
него более приятель, нежели подчиненный. И прежний секретарь его был изрядный человек,
да только упрям и не по достоинству высокомерен. Я надеюсь, ты будешь умнее.
   С сим мы расстались. Я не забыл отвесить по поклону как ей, так и любезной ее
Афросе. Когда, воротясь домой, отдал отчет, то Доброславов и Олимпий обняли меня за
расторопность.
   На другой день не преминул я поспешить в церковь и был так проворен, что, когда
приехала графиня, я уже стоял на коленях у образа Неопалимыя Купины, подаренного ею


   церкви. Увидя ее прибытие, встал и почтенно поклонился.
   -- Благодари всещедрому провидению, -- говорила она, -- муж мой тебя принимает.
Он человек честный, набожный и благотворительный. Сего дня под вечер приходи и явись
ко мне.
   Разумеется, что после того я нелицемерно молился небу за содействие в наших
преднамерениях. Явясь в назначенное время к ее сиятельству, был принят благосклонно. Она
представила меня мужу, вознесла похвалами, и я в тот же день переселился в дом их. Мне
отведен покой, -- и первое дело, какое поручено мне, было прошение на имя князя Латрона,
в коем я должен был красноречиво доказать, что с его сиятельства несправедливо было снято
достоинство градоначальника. Я трудился в поте лица и творением моим был доволен, а
Такалов и того больше. Хотя оно не имело никакого действия, однако был награжден не
худо.
   Проведши у него около полугода, я беспрестанно рассуждал о благотворении и
милосердии и так настроил воображение моего графа, что добродетели сии казались ему
даже во сне в прекрасных видах. Когда он давал рубль какомунибудь изувеченному на
сражении офицеру или девке, лишившейся носа от излишней воздержности в жизни (что


   делал он без разбору), я сочинял в честь его похвальную оду, предавал ее тиснению в
периодическом издании и получал награды и похвалы. Когда г-ну Доброславову показалось,
что мы достаточно уже свели с ума Такалова, то в первое общее заседание
Высокопросвещеннейший со всею пышностию объявил, что ночи тоя мы удостоимся -- хотя
издалека -- видеть духов небесных и слышать слова их.
   Таковое обещание наполнило существо каждого разными движениями: ужасом,
восторгом, любопытством. Почти все содрогались при воображении о духах. Я и сам тогда
не знал, что думать. Неужели и подлинно настоятель наш так могущ, что сподобился
располагать духами? Откуда власть такая? Почему другие не достигают сей степени
просвещения? Я терялся в размышлениях, ожидая начатия сего чуда.
   К полуночи ввели нас в особый покой, в котором я никогда еще не бывал. Посредине
его возвышался олтарь, над которым висела малая лампада, едва освещавшая стены. На
олтаре курились благовонные смолы и травы. Когда уставились мы полукругом около
олтаря, Высокопросвещеннейший пал на колени и, подняв кверху руки, вещал умоляющим
голосом: "Начало премудрости, источник просвещения, искра всякого разумения, -- великая
Единица! благоволи внять молениям верных твоих поклонников и ниспошли к ним единого
от седми духов, предстоящих твоему престолу, да возвестит им твое изволение! Да
сподобимся узреть лицем к лицу, или, если днесь того недостойны, услышать слова его и
увериться, яко ты, еси -- ты, и иесть иной разве тебе! Повели -- и Гавриил, Захариил,
Самуил, Михаил, Анноил, Рафаил, Офеил предстанут преднами".
Он умолк, вслушивался и, скоро исполнясь восхищения, вскричал: "Внемлите!
слышите ли кроткий полет вестника неба? Падите ниц и поклоняйтесь!" Он простерся пред
жертвенником; мы все ему последовали и вскоре услышали следующие слова:
"Благоговейте! Аз есмь Рафаил, предстоящий одесную престола всевечного! Приношу вам
мир и милость! Пождите, время мало есть. Хощет повелитель неба, да уподобитесь ему
милосердием к неимущей братии. Отдели каждый от избытков своих на богоугодные
заведения! Когда сердца ваши раскроются к моим внушениям, вы меня узрите; днесь же не
узрите!"
   Голос умолк. Мы были как полоумные, пока слова настоятеля не привели нас в себя.
"Встаньте, -- сказал он, -- и всякий из просвещенных назначь в книге живота, чем хощет он
пожертвовать, чтоб узреть духов и уподобиться богу?"


   Тут все бросились к чудесной книге, и мой Телец подписался на двадцать пять тысяч
рублей, которые деньги мною же в запечатанном пакете отвезены к
Высокопросвещеннейшему. Граф совсем не подозревал, что и я состою в числе небесной
животины. Однако, как ни хорошо расположили вы воображение Тельца своего, природная
склонность или привычка, или чей-нибудь злой совет взяли свою силу. Дня три после сего
заседания граф Такалов сделался необычайно пасмурен, вздыхал, уединялся и что-то шептал,
сжимая на руках пальцы. Это привело меня в некоторое беспокойство. Предчувствие
говорило: "Смотри! узнай причину таковой печали и умудрися!" Я вошел в его кабинет,
бросился к ногам и сказал жалостнейшим голосом:
   -- Ваше сиятельство! Простите, что я осмеливаюсь вас беспокоить! Неограниченное
мое усердие тому причиною! Смущение ваше потрясает душу мою. Откройте мне вину
вашей горести. Может быть, не буду ли я столько благополучен, чтобы облегчить оную!
   -- Друг мой! -- отвечал он, подняв меня. -- Я только что хотел послать за тобою.
Надобно тебе писать представление правительству. Основание его следующее: здесь в
городе есть скопище злодеев, тем более опасных, что дела их несут имена добродетелей. Они
называют себя просветителями мира и разными способами выманивают деньги у
легковерных. Краснея от стыда, должен признаться, что и я на старости лет был столько
глуп, что вошел в их шайку и позволил себя одурачить. Сколько они выманили у меня денег!
И четвертый день назад я с тобою отослал к главному плуту двадцать пять тысяч рублей.
   Тут, рассказав, какими образами высокопросвещенные доставали деньги, что я сам
знал не хуже его, прибавил:
   -- Напиши, друг мой, представление, в котором объясни все сии душепагубные
мерзости, -- а я подам; и надеюсь, что правосудие не оставит без рассмотрения дела сего!
Я немало подивился таковому намерению графскому, равно как и Доброславов,