атясь, донес, что девица Гадинская
приказала мне кланяться и сказать, что она отнюдь не верит словам моим; впрочем, если бы
они и справедливы были, то пенял бы я на свой пол, от которого и она сделалась источником
моей болезни, а притом советует и мне, буде я так мстителен, подарок сей передать первой
отдающейся девушке. Не мало подивился я такому крайнему бесстыдству и взял твердое
намерение быть впредь не столь отважным в подобных случаях. Будет с меня и одного
урока.
   Болезненное состояние мое не мешало отправлять своей должности, и князь не нашел
во мне никакой перемены.
Умеренность в питье и пище и здоровое сложение тела помогли мне, и я в несколько
недель почувствовал себя совершенно здоровым. Благодарность моя доктору была
соответственна моей радости. Не могу оставить в молчании, что когда я чувствовал себя
нездоровым, то характер мой неприметно смягчался; я терпеливо выслушивал просьбы,
отвечал снисходительно и даже сам заметил, что посетители смотрели на меня хотя с
меньшим подобострастием, но зато с большею приязнию и доброхотством. В это заметное
время я исходатайствовал и безногому капитану приличное место и порядочное жалование.
Когда он благодарил меня униженно, я в отмщение за прежнюю грубость сказал: "Государь
мой! Клянусь, что если бы до сих пор согласно с вашим желанием повесили меня вверх
ногами и уморили голодом, то едва ли бы и сами вы не испытали такой же участи". Его
беспокойство и смятение были для меня достаточным мщением! Таков-то был я! Но ах!
надолго ли? О, как слаб человек, как не согласен сам с собою! Едва доктор объявил, что я
совершенно здоров, я забыл опять, что и я человек, рожденный в прахе неизвестности. Я
больше прежнего начал надуваться, и каждый день ознаменован был каким-нибудь новым
дурачеством, которое тогда считал я предорогою выдумкою. Бешенство мое до такой
степени усилилось, что я не хотел поднимать глаз вверх, и когда кто говорил со мною, стоя
прямо, то, верно, находил во мне злейшего врага, почему, будучи среднего росту, я терпеть
не мог великанов.
   Среди таковых подвигов, когда я представлял лицо многомощного человека, настал
10 день мая, память отца моего, князя Симона. Я никогда бы того и не вспомнил, если бы не
привело на память одно обстоятельство. Когда я, сидя в кабинете, прохлаждался за
шоколатом, впустили ко мне человека, в котором узнал я с первого взгляда того стихотворца,
который сочинил надгробие моей Ликорисе. "Что вы?" -- спросил я, глядя в чашку, и он
подал мне тетрадь бумаги в золотом переплете. По его согбенному хребту и преклонным
взорам подумал я, что он проект; а потому, не обращая нималого внимания, сказал:
"Оставьте, рассмотрю!" -- "Милостивый государь, -- сказал стихотворец вполголоса,
спустя обе руки к полу, как водится у поляков, -- прошу для ангела блаженной памяти
родителя вашего осчастливить меня хотя одним взглядом на мое рукописание". Невольное
чувство сказало мне: "Взгляни", -- я взял тетрадь -- и сколь велика была радость моя и
удовольствие! Бумага начинается следующими словами: "Ода милостивому государю,
Гавриле Симоновичу Чистякову, в день вечнодостойныя памяти его родителя". Сии
немногие слова, которые хотя были мне очень знакомы, показались новы и прелестны. Я
сейчас посадил стихотворца, велел подать ему чашку и просил повнятнее прочесть свою оду.
Он начал:
   Когда б с небесных ты высот
На мир подлунный оглянулся,
Апостол Симон, ты, Зилот,
Приятственно бы улыбнулся,
Зря1  Симона другого сын --
По-русски шар поляк шагает,
Все душит, что душить желает,
Самсон как -- древний исполин!

   __________________________


   1 Подразумевай, как  Licentia poetica.
Такие прекрасные стихи могли ли не прельстить меня? что выдумать замысловатее?
чего тут нет? Честному Симону, отцу моему, были видения и предсказания, что он учинится
отцом такого сына, который -- боже мой! -- каких натворит чудес! Я выставлен был
Аполлоном, который подает благодетельную руку к своим любимцам, тащащимся на
Геликон. Лучи вокруг меня сияли. От гласа моего музы приходили в восторг и играли
сладостные песни.
Одарив щедро стихотворца, я приказал напечатать таковое драгоценное
стихотворение. Скоро увидел я, что его читали при дворе, в наших покоях, на перекрестках.
Все на меня указывали пальцами. О торжество, о радость!


Глава VII. НЕВИННОСТЬ! ГДЕ ТЫ?


   До сих пор, как всякий видеть может, достойный сын князя Симона Чистякова
наделал тысячу дерзостей, несправедливостей, дурачеств, по крайней мере совесть не
обвиняла его в подлинном злодействе. Правда, поступок с старым Трудовским походил на
то, но я по особенной скромности и благочестию не хотел чужих дел себе приписывать и
честь такового поступка смиренно относил к памяти достойной моей супруги и его
светлости. Но следующее вскоре затем происшествие собственно можно приписать
всеобъемлющему моему воображению, и да простит мне его милосердый бог, как простил
обиженный.
   Однажды, вошед в кабинет князев, я застал его довольно пасмурным. "Друг мой, --
сказал он, взглянув на меня томно. -- Я хочу сделать тебе доверенность, какой ни к кому не
имею, ни к родному сыну. Вверю тебе тайну, от которой зависит спокойствие души моей.
Выслушай! Хотя я вознесен превыше всех вознесенных, хотя кажется подобно колоссу стою
твердо на своем подножии, но есть землетрясения, от коих и самые колоссы низвергаются. Я
уподобляюсь балансеру, держащемуся на высоко натянутой веревке. Одно неосторожное
движение, -- и он летит вверх ногами. Небезызвестна тебе связь моя с принцессою, которая
правит здесь королевством почти неограниченно. Она женщина, следовательно не столько из
любви, сколько из тщеславия, ветрености, прихотей хотела видеть меня в этом сане, дабы
могла сказать целой Европе: "Рекла и бысть!" Она смотрит сквозь пальцы на частые мои
неверности, равно как поступаю и я относительно к ней. Я отдаю на ее волю покойно
наслаждаться чувственною любовию, стараясь только по внушению тонкого благоразумия
удалять ее от любви сердечной. Доселе все шло весьма удачно; но недавно, как известно и
тебе, приехал из Парижа путешествовавший молодой наш граф Пустоглавский, это человек
весьма опасный для женщин. Сверх приятной наружности, он ветрен, дерзок, угодлив, -- и
во всю жизнь не сказал ни одного путного слова. Может ли такой мужчина не нравиться? --
Так, друг мой, день ото дня замечаю я, что принцесса к нему пристращается, и если он до сих
пор не торжествовал полной победы, так потому, что упорством своим и наружною
непонятливостью старается оказать неискусство свое в подобных делах и тем сильнее
возжечь страсть в своем предмете. Тебе поручаю с ним коротко познакомиться, отвлечь
сердце его к другой какой-либо девушке и, если нельзя уже будет заставить его подлинно
влюбиться, принудить его хотя показывать наружность; а я ничего не упущу, чтоб при
удобном случае выставить его принцессе в самом ярком свете".
   Принявши такое многотрудное предложение, я казался в собственных глазах великим
человеком. В скором времени свел тесное знакомство с графом Пустоглавским, старался
проникнуть сокровеннейшие пружины сердца его и по месячном самом астрономическом
наблюдении над душою его и сердцем нашел я, что сей молодой человек был самого
романического духу, то есть: настоящий повеса, или человек, которого для общего блага
давно бы должно было повесить. Для привлечения его к себе более и более старался я
подражать всем его ухваткам. Дурачества сии были уже совсем особые от министерских. Мы
с графом гонялись за каждою встречающеюся женщиною, и, когда она еще не скрылась, мы
подбегали к другой, глядели прямо в глаза и, не сказав ни слова, хохотали, как бешеные.
Чтоб быть любезнее, мы казались как можно более рассеянными; болтали дерзкие
двоесмыслия и расточали похвалы без всякого складу и ладу, так, например: он нередко
хвалил голубые глаза у красавицы, когда она имела черные, а я однажды представил из себя
такого отважного щеголя, что удивлялся красоте и блеску глаз одной знатной старухи, когда
она имела на них бельма. Граф Пустоглавский не мог не полюбить собственной своей копии,
но я с огорчением приметил, что его сердце так же пусто, как и голова. Он не мог ни к чему
привязаться. Все женщины были для него прелестны, за всеми волочился, доводил почти до
последнего термина победы, кидал и начинал новые связи.
   Когда я однажды рассуждал о способах, как бы перехитрить его сиятельство, пришла
мне в голову драгоценная мысль, и я почти не сомневался в успехе.
-- Граф, -- сказал я ему при первом свидании, -- зачем вы так непостоянны и
кидаете красавицу прежде, чем она удостоит вас осчастливить?
   -- Друг мой! -- отвечал он, обнимая меня и хохоча во все горло. -- Это оттого, что
они очень поспешны и не успеют еще возбудить желания, а уже и предлагают обрюзглые
свои прелести!
   Я. Вы, граф, мало знаете женщин и по нескольким судите обо всех. Вы не везде
найдете таких благосклонных.
   О н. Как? я мало знаю женщин? Это вы мне говорите? По крайней мере мне не
встречалось испытать, чтобы какая нибудь...
Я. Хотите, я вам доставлю случай испытать?
   О н. Быть может, ста лет? не спорю! А если только девяноста девяти, -- вы
проиграете!
   Я. Семнадцати! давайте об заклад!
   Он с радостию принял мое предложение. Мы ударились о тысяче червонных, и я
обещал показать ему чрез три дни несговорчивую. Кто ж была та несчастная, которую
тогдашняя моя политика обрекла быть жертвою порока? Это Мария, добрая, невинная,
неопытная дочь полковника Трудовского, который был заключен в доме сумасшедших за
откровенное рассуждение свое о мутных источниках, о чем узнал уже я гораздо после.
   Когда я рассказал князю о своем плане, он не мог удержаться, чтобы не обнять меня.
Разумеется, что я должен был употребить все меры проиграть заклад свой. Чрез три


   дни Мария явилась во дворце князя Латрона так называемою девицею у ее светлости. Бедная
девушка сама не понимала, что с нею делается. Довольно, что она перешла из   нищеты  в
довольство  и получила  возможность   пособлять своей матери в надежде пособить некогда
и отцу.
   Граф, увидя ее, признался, что подобная женщина не встречалась глазам его. "Она, --
сказал он, -- или величайшая актриса, или и подлинно настоящая невинность!" Рас-положа
свои планы, граф начал атаку. Он хвалил ее более всех, не щадил ни шарканьев, ни нежных
выражений. Мария, вместо того чтобы от пего бегать, как то делали все другие, дабы тем
более заставить за собою гнаться, -- Мария слушала его терпеливо, спокойно смотрела в
глаза и, когда он завирался, говорила: "Граф! вы для меня бываете или скучны, или смешны.
Я охотно смеюсь на ваши прыжки пред другими девицами и скучаю, когда вы коверкаетесь
предо мною!"
Тут мы все, то есть я, граф и мамзель Виктория, которая в общем нашем заговоре
также участвовала, увидели, что надобно приняться за Марию совсем иначе, чем за других.
Граф опасался, что я для выиграния заклада буду мешать ему, а я, напротив, что он, наскуча
упорностию Марии, -- ее кинет. Однакож опасения мои на сей раз были неосновательны.


   Придворные господа не так-то уступчивы. Они обыкновенно бегают от тех, которые за ними
гоняются, а гоняются за теми, которые от них бегают. Не быть бы лавровому дереву, если бы
Дафна была не так упряма. По сему заключению граф Пустоглавский переменил поступки и,
соображаясь со нравом Марии, расположил свои.
   Таким образом, надобно было, чтоб Виктория перевоспитала Марию; и это значило из
простой, добродушной, невинной девицы сделать распутную девку, -- и сие тем легче было


   можно произвести в действие, что все жили в одном доме. А притом против одной
неопытной девушки, у которой не было отца (морально, ибо физически он существовал),
сделали заговор четверо опытных (как назвать их?) бездельников! Виктория свела с нею
тесное знакомство, и могла ли Мария остеречься от влияний ложной подруги, когда сам граф
Пустоглавский дался мне в обман? Краска выступает на щеках моих, когда вспоминаю о
дальнейших своих поступках; но когда я чувствую сердечное удовольствие при
воспоминании доброго дела, то справедливость требует не скрывать и дурного. Новое
воспитание началось знакомством с модными книгами и эстампами, которые подлинно
стоили того, чтоб сжечь как их, так и творцов народно. Когда Мария не смела открыть рта и
глаз, то Виктория должность сию взяла на себя, и как она была хорошая актриса, то ролю
свою играла весьма исправно. Мария обольщена была как бы каким-нибудь вдохновением.
Она находила в Виктории своего ангела-хранителя; и я не знаю, как выразить свои мысли --
и -- любовника! Да! Французская мода разлила в Европе яд, господствовавший в одних
азиатских сералях. Девицы стали искать любви у девиц же, и точно с тем же требованием.
Мария сначала встретила объятия вероломной Виктории объятиями чистой невинности; но
сия самая невинность скоро потеряла блеск свой. Чего злой пример не делает и в самом
невинном сердце? Виктория по времени растолковала ей, что таковая любовь крайне
недостаточна для составления полного наслаждения любовию, -- и тут-то явился граф
Пустоглавский вместо прежнего повесы и ветреника в виде аркадского пастушка. Его
томный, застенчивый вид не мог не обратить внимания томной, застенчивой Марии. Со всею
непорочностию открыла она душу свою Виктории, внимала ее советам и чрез два месяца
назначила тайное сходбище недостойному. Как всякий шаг Марии был мне известен, то
натурально и от князя Латрона не был скрытен. В ту минуту, когда беспечная Мария
покоилась в объятиях вероломного своего любовника, князь Латрон, ведя под руку
принцессу, явился у преступного ложа ее. Негодование обнаружилось во всякой черте лица
повелительницы. Смущение виновных было неописанно. Принцесса, отведя взоры, сказала:
"Останьтесь здесь!" Чрез полчаса обоих любовников позвали в придворную капеллу и тогда
же обвенчали, несмотря на крайнее их смятение и робость. Графу Пустоглавскому
немедленно велено оставить столицу, и он в силу указа в ту же ночь ее оставил, препоручая
жену свою под смотрение управителя в городском доме. Не понимаю сам, отчего совесть в
то время меня не беспокоила! О сила примеров и разврата! Как мог я не содрогаться,
жертвуя невинностью доброй девицы? Не я ли был виною ее погибели? Теперь я так думаю;
но тогда!..


Глава VIII. УЧЕНЫЙ ПИР И ЗАКУСКА


   Тогда не мог налюбоваться своим поступком. Успех в предприятии, столько
щекотливом для поседевшего в придворной службе, возвеличил меня в глазах его светлости,
и я не находил человека, мне подобного. Час от часу становился я заносчивее, а видя
удачные успехи в глупых своих замыслах, я не полагал границ своему высокомерию. Редкая
неделя проходила, чтоб я не читал в каком-либо периодическом издании стихов себе
похвальных, и если бы точно полагаться на великолепные выражения моих Горациев, то я
выходил не в пример благотворнее Мецената и достоин был не одной поэмы. Я и сам был не
худшего о себе мнения.
   Господин Некрасин, русский стихотворец, писавший эпитафию Ликорисе и после оду
в честь великого родителя моего Симона, чрез несколько времени вторично посетил меня,
прося осчастливить присутствием своим его пиршество, на которое приглашены были
знаменитейшие члены Варшавской академии. Случай к торжеству сему подало избрание
самого Некрасива в таковые же члены, а он удостоился чести сей, написав по-русски
небольшую позму на победу Московского князя Димитрия над гордым, неистовым
татарским ханом Мамаем. В поэме сей и подлинно было много чудесного; например: тысячи
две, три громов и не меньше молний. Дон кипел, Непрядва шумела и Меча шипела. При сем
сделано важное открытие в российских древностях, что у Мамая, так как злого татарина,
борода была больше, чем у князя Димитрия, зато хвост у лошади его гораздо короче, и от
сего-то больше и потерял он сражение. Когда бы я и не был провожаем к стихотворцу, то
легко бы мог отличить его квартиру по тому ужасному шуму и крику, который звонко
раздавался во все концы улицы. Когда ученые так шумны на пиршестве, то что б было на
сражении, если б побольше набралось их в войске? Они или заглушали бы звук пушечных
выстрелов, или бы сами онемели, ибо и то замечено, что кто крикливее в пустяках, тот
безгласнее в деле. Пустой сосуд звонче полного.
   Вошед в залу стихотворца, застал я там около десяти ученых, как-то: поляков, русских
и других наций, а притом и актеров, и некоторых с женами. Увидя меня, все изъявили
почтение, и я, с своей стороны, был не невежлив и немножко поотступил от министерских
своих приемов.
Когда все поутолили голод, а особливо жажду, которую ученые не так терпеливо
сносят, пожилой худощавый человек, по званию филолог, спросил у против сидящего актера:
   -- Скажите, пожалуйте, отчего происходит, что актеры и актрисы, взяв на себя
должность преподавать публичные наставления обществу (хотя, правда, чужого сочинения),
-- отчего, говорю, нередко сами не понимают, что говорят?
   А к т е р (держа стакан). Отчего профессор нравственной философии, нередко
говоря с кафедры о воздержании, едва ворочает языком?
   М а т е м а т и к.  Бывает, бывает!
   М о р а л и с т. Лучше едва ворочать языком, да дельно, чем громогласно болтать о
глупостях!
   Ф и л о л о г. Ученый, который не открыл ничего нового, есть бесплодная смоковница,
достойная быть засушенною. То ли дело изобретать или декламировать чужое с кафедры или
на сцене?
   А к т е р. Хорошо декламировать хорошее чужое гораздо похвальнее, чем изобретать
новые глупости, как то делаете вы, господин филолог.
Ф и л о л о г. Как, лицедей ты негодный! Я изобретаю глупости? Да не я ли ввел
первый в российском языке новые, прекрасные слова? Не я ли актера назвал лицедеем,
актрису -- лицедейкою; театр -- позорищем, трагедию -- печалъновоищем; биллиард --
шарокатом, кий -- шаропе-хом, а лузу -- прорездырием? А? не я ли все сие сделал?
Ж е н а   ф и л о л о г а. Из всех слов удачнее выдуманы: шаропех и прорездырие.


   А к т е р. Не оттого ли, что они такая же пара, как вы с мужем?
   Ф и л о л о г.  Как, злодей! Я шаропех?
Ж е н а   е г о.  Что, окаянный! Я прорездырие?
М а т е м а т и к. Ха, ха, ха. Поздравляю с новым чином: господин Шаропех с
госпожою -- как хочешь назови ее! (Пьет.)
Ф и л о л о г  (бьет его по  уху).  Вот тебе а+(плюс) b.
М а т е м а т и к. О! о! Дело не шуточное! Я докажу, что наблюдатель звезд гораздо
превосходнее наблюдателя прорездырий!
   С сим словом стукнул он по голове филолога, спроси: "Сколько звезд видно?" Все
бросились со стола. Когда математик управлялся с филологом, который на сей раз был также
не ленив к открытиям мест, по которым стучать удобнее, жена его впилась в волосы
наблюдателя небес; а как актерова жена, видя, что муж ее был виною сего задора, то
вскочила и с самым трагическим восклицанием отвесила филологше несколько пощечин.
"Проклятая лицедейка!" -- вскричала жена ученого и, кинувши мужчин, схватилась с
богинею позорища. Вот тут-то беда! сколько я с хозяином ни кричали, сколько ни унимали
-- куды? Скорее можно разнять двух голодных волков, чем ученых! Однако лицедей,
который был всех нас сподручнее, изобрел скоро способ  к  восстановлению  мира. Не
разбирая,  кто прав и кто виноват, начал всех оделять полновесными оплеухами, читая
громко из какой-то трагедии: Предерзких усмирю и низложу противных, Я громом поражу
-- вседерзостных и льстивых.


   И подлинно он скоро усмирил предерзких, но только не льстивых, ибо они весьма
откровенно кричали один другому: "Дурак! пьяница! осел!" и проч. Парик профессора
морали отлетел далеко; и исподница филолога трещала. Все встали, но какое новое
позорище? Лицедейка с изобретательницею сего имени катались по полу. Первая старалась
разодрать у соперницы платье у груди, а последняя с противного конца. И та и другая в том
успели, и мы увидели прелести дотоле от нас скрытые. Филолог первый рассвирепел и на сей
раз, будучи благоразумнее, чем в другие разы, вместо того чтобы мстить обидевшей его
сожительницу, сам на