ице Трудовского заиграл малиновый румянец, он приказал еще принести одну и, поставя
свой колпак набекрень, спросил меня:
   -- Скажите, пожалуйте, как это сталось, что старый заслуженный полковник три года
таскался по передним, и все напрасно, а вы, будучи не более как (но оставим это)... могли
успеть в столь короткое время так много сделать? Объявите мне, пожалуйста, каким
сверхъестественным чудом это случилось? О заслуги! о достоинства!
Я. Я сказал вам, что имею приятелей, которые по просьбе моей это сделали.
(Обидчиво.) Впрочем, вы сами испытали, что заслуги ваши и достоинства три года лежали


   под спудом и едва ли бы когда-нибудь возникли.
О н.   Как? Разве вы не видите сами, что они возникли?
   Я. Правда, но не сами собою! Их надобно было поднять, и на то употребил случай,
старание и усильные просьбы близких к его светлости людей!
   О н. Прошу покорно объявить мне имена тех, дабы я мог по мере их благодеяния
достойно возблагодарить!


   Я (величаво). Всем обязаны вы родной сестре моей Фионе!
   О н (встав, отступает назад). Как? Той самой, которая тщеславится своим
бесчестьем, что занимает место наложницы его светлости? И я обязан такой твари?
   Я крайне смутился, не зная, что и отвечать на сие приветствие. Жена и дочь его были
не в лучшем состоянии; они обращали ко мне и к мужу умолительные взоры, но он был
тверд, как дуб столетний.
   -- Правосудный боже! -- воззвал он, скинув колпак и простерши к небу руки и
взоры, -- правосудный и милосердый боже! Я служил королю и отечеству пятьдесят лет;
переносил зной и стужу, голод и жажду -- и не роптал; получал тяжкие раны, страдал -- и
не роптал; когда старость истощила силы мои и я не мог уже продолжать службу мою с
пользою для отечества и просил себе куска хлеба, не получал его, бывал голоден по целому
дню и по два -- и не роптал; видел стенящее семейство мое, страдал в сердце -- и не роптал.
Теперь услыши, благий господи, первый вопль удрученной горести и мой ропот, я вопрошу
тебя: где правосудие твое? Во всю жизнь мою стремился я искать истинной чести, почто же
конец дней моих будет опят-нан подаяниями наложницы? Разве князьям и любодейцам


   посвящена была жизнь моя? Великий боже! рассмотри дела мои -- и буди правосуден!
   Окончив речь свою, и притом с таким взором и таким голосом, от которого пришел я
в бесчувствие, он пролил горькие слезы, потом, севши, одною рукою закрыл колпаком глаза
свои, а другую, с несчастным кошельком, протянув ко мне, сказал:
   -- Государь мой! Возьмите сии деньги назад; вручите их сестре своей и скажите, что
бедный Трудовский скорее согласится увидеть семейство свое томящееся голодом, скорее
умрет от жажды, чем почерпнет хотя малую каплю воды из источника толико мутного. Меня
не станет, но все, кто знал меня, -- разумеется добрые люди, -- скажут: "Он был очень
беден, но честен. Он стоил лучшей участи. Благословенна буди память его!" Это самое
лучшее для меня надгробие!
   С судорожным движением схватил я кошелек, вырвался из хижины и, не оглядываясь
назад, ударился бежать на квартиру Ликорисы, ибо оная была ближе, нежели наш дворец.
Мороз драл кожу, колена подгибались, пот лился градом, глаза были неподвижны, губы
тряслись. Все встречающиеся отбегали от меня в сторону, как от бешеной собаки. Досада,
гнев, злоба волновали грудь мою. Что может быть несноснее, когда, желая оказать услугу,
получаешь вместо чаемой награды оскорбительное презрение! Успокоясь несколько, я
пошел тише и сам с собою рассуждал: "До коих пор, князь Гаврило Симонович, будешь ты
неопытным безумцем? До коих пор хотя несколько не узнаешь сердца человеческого? Разве
не мог ты с первых слов Трудовского увидеть в нем человека, хотя, может быть, и честного,
но крайне упрямого и закоренелого в своих правилах? Какой стыд! какое поношение!
Однакож я не смел противоречить. Я не смог произнести ни одного слова! И когда он за
сестру так озлился, то что сказал бы он, если бы знал, что мнимая Фиона есть жена моя и я
торгую ее прелестями? Он, верно бы, предал меня и ее вечному проклятию,--  и, правду
сказать, достойно!"
   Тут я крепко задумался, но вдруг вспомнил совет Саввы Трифоновича в погребе. Я
пробежал слегка слова его, развеселился и радостно вскричал: "Точно так! Поступок
Трудовского есть не строгая добродетель, но непростительное упрямство, педантская спесь,
грубость непомерная. Если я, жена моя и дети таем голодом и мне подают хлеб, -- что
нужды мне, кто бы ни подавал его: мужчина, женщина или девица, невинная или преступная,
какое мне дело? Мне дают средство утолить голод, и сего довольно. Он говорит о мутном
источнике. Без сомнения, неприятно утолять из него жажду, но что же делать, когда нет
близко чистого? если искать его, то можно, отошедши от мутного далеко, умереть. Не будет
ли это самоубийство? и сей страшный грех утроится еще убийством жены и дитяти. Мутный
источник! Этакая важность! Да если бы в свете все люди искали чистых, то, верно бы, две
трети, если не три четверти, поколели. Да и почему сам искупитель наш дозволил блуднице
умастить миром ноги свои, -- сколько Иуда, подобно Трудовскому, ни пенял на то? Мутный
источник? Нет, видно, ты еще не очень чувствуешь жажду, а то напьешься и из
мутнейшего!"
   Порассудив так основательно, я совершенно успокоился и, пришед к Ликорисе,
рассказал ей сию чудную повесть. Она, покачав головою, сказала: "Трудовский в сем деле не
рассудил хорошенько. Если разбирать все источники строго, то в каждом найдешь скольконибудь мутности, хотя временной! Есть ли в мире хотя один источник истинно чистый?"
Таковое премудрое замечание Ликорисы еще более утвердило меня во мнении, чтобы только
ловить все, что плывет по реке, не разбирая, каков источник оной, велик иль мал, мелок или
глубок, узок или широк, розы ли благовонные цветут по берегам его, или зловонная трава?
По сему самому, пришедши к моей Феклуше, я с великим рвением рассказал ей об обиде, ей
нанесенной, не позабыв раз тысячу упомянуть о мутном источнике самым выразительным и
протяжным голосом.
   Глаза Феклуши сверкали подобно двум раскаленным углям, а я, чтоб еще более
поджечь ее, возвысив голос, произнес: "О, если бы я был на твоем месте!" Она задумалась,


   -- я также. После того, нечто вспомня, я сказал:
   -- Милая Феклуша! Но ведь он все же получит назначенное ему и награждение и
определенный пенсион.


   Феклуша упала при первых словах на грудь мою, как и прежде, так же заплакала и,
крепко прижав к себе, слабо произнесла:
   -- Князь! -- не называй меня такими именами. Ты раздираешь сердце мое. Было
время прелестное, когда я, не стыдясь, любовалась ими; но теперь... теперь... О! сколь
достойно я наказуюсь, и тем я несчастнее, что совесть моя говорит упреки, -- тут она
сильнее прежнего сжала меня в своих объятиях.
   Я не знал, что и делать, так смятены были чувства мои настоящим положением и
воспоминанием незадолго бывшим сему подобного, как грозный голос: "Что это значит?" --
разбудил нас. Мы вздрогнули, вскочили, и оба окаменели, увидя пред собою князя Латрона,
блестящего крестами и звездами алмазными. Я не знал, что и делать. Феклуша -- о,
неподражаемая сила привычки! -- Феклуша, потупя глаза, со стыдливым румянцем на
щеках, перебирая пальцы, сказала:


   -- Ваша светлость! я пред вами крайне виновата; я вас обманула!
   Я (про себя). Вероломная! погиб я! Это мщение за мщение.
   К н я з ь. Что такое, должна быть правда, ибо я люблю ее.


   Ф е к л у ш а. Брат мой просил у меня замолвить слово за дядю нашего, полковника
Трудовского. Он склонен был к тому мольбами жены его и дочери. Ваша светлость
склонились на мое прошение, и его облагодетельствовали. Как не хотелось мне выезжать
сегодни из дому, то поручила брату отнести к нему кошелек с деньгами. Но увы! Он нашел
его в крайнем бешенстве; услыша, что я просила за него у вашей светлости, он относился обо
мне самыми поносными словами, упрекая за ту любовь, какую я к вам питаю. Кинув на пол
кошелек, попрал его ногами и брату приказал объявить мне, чтобы я береглась его; ибо он
охотнее пронзит меня шпагою, чем будет видеть в объятиях женского злодея дочь сестры
своей. Вот и кошелек.
   К н я з ь (побледнев). И червь посмел! Я знаю, что делать.
   Он вышел в великом гневе, и того же самого дня к вечеру произошли немалые
странности. Я объявлен секретарем его светлости, а Трудовский упрятан бог знает куда. Г-н
Гадинский поздравлял меня с таким лицом, как бы один ворон другого, который из когтей
его вырвал добычу. Однако я притворился, что верю его ко мне доброхотству.
   Однако когда ввечеру мы с Гадинским поразговорились за дружескою трапезою, то я
не удержался, чтобы не сделать сего восклицания: "Несчастный старец, бедная жена, жалкая
дочь! что с вами теперь будет? Вероятно, вы теперь проливаете горькие слезы за упрямого
мужа и отца, что он не согласился пить из мутного источника и вас заставляет умирать! Вы
достойно плачете! Зачем желать установлять свои законы, ниспровергая самые древние? Это
святотатство! Древние мудрецы говорили: старайся быть таковым, каким казаться хочешь!
Хорошо! Но они, зная права человечества и законы природы, отнюдь не говорили: кажись
таковым, каким ты и есть! О люди, люди! о мутные источники!"


Глава IV. БОЖЕ МОЙ! ЧТО-ТО ИЗ СЕГО БУДЕТ


Получив достоинство секретаря, я переродился. Многие опыты, когда попадал я в
беду, желая сделать доброе дело, меня просветили. Даже и последнее происшествие немало к
тому способствовало. Гадинский полюбил меня или по крайней мере так показывал, может
быть опасаясь оскорбить мнjгоименитого брата многомощной Фионы,
   Как бы то ни было, я очень доволен был собою и его светлостию, который день ото
дня становился ко мне благосклоннее, следовательно все посещающие его переднюю ниже и
ниже предо мною изгибались, а я выше и выше распрямлялся. В один вечер, когда я и
Гадинский дружески на досуге беседовали за бокалами шампанского, он, засунув руку в
карман и растянувшись в креслах, сказал мне с важностию:
   -- Друг мой! ты видишь, что я тебя люблю, а потому, как ты нов еще в этом посте, а я
уже поседел, тручись около знати, то могу сделать тебе совет и клянусь, что он будет
премудрейший. Изволь слушать: 1-е. Всякого знатного человека, которому ты служишь,
считай выше всякого смертного. Если же совесть твоя упряма, то сколько можно поукроти
ее. Старайся кланяться ему как можно униженнее, от того спины не переломишь. Всегда
превозноси его похвалами, в глаза и заочно, и, буде найдешь случай, уверяй, что ты и во сне
грезишь в честь ему. 2-е. Сохрани тебя боже заикнуться, что ты служишь одному отечеству!
Пустяки! отечество так же, как и бог, даров своих не посылает к нам непосредственно. Везде
надобны доступные ходатаи. 3-е. Выкинь из головы своей старинные слова, которые теперь
почитаются обветшалыми и совершенно почти вышли из употребления. Слова сии суть:
добродетель, благотворительность, совесть, кротость и прочие им подобные. Я думаю,
что слова сии скоро совсем выгнаны будут из лексиконов всех языков на свете, да и дельно.
Кроме сумы, ничего не наживешь с ними. 4-е. Судя по настоящему твоему положению, ты
уже не совсем новичок на свете; я говорю о том, что ты избежал непростительной глупости,
которой подвержены иногда и умные люди; то есть ты не поскупился прелестями сестры
твоей Фионы. Так, друг мой! жены, сестры, дочери, племянницы иногда выводили из
прапорщиков в короли. Как ты думаешь, что был бы я, если бы жена моя по какому-то
особенному счастию не удостоилась от его светлости получить несколько особенных
приветствий. Что бы сам князь значил, если бы не наша принцесса! Друг мой! кто силен,
богат и знатен, весь выпачкайся в грязи, всякий назовет его светлейшим. Да оно так и есть.
Посмотри, как иногда князь наш из особого своенравия бредет в дворец пешком в октябре
месяце, между тем как великолепная, раззолоченная карета с гайдуками, вершниками и
скороходами едет позади его. Не всяк ли почитает за счастие, к кому он кивнет головою и
скажет: "А! это вы!" Как скоро ты, Гаврило Симонович, по сему совету поступать станешь,
будешь преблагополучный человек; в противном случае пеняй сам на себя".
   Сим кончился нравоучительный совет Гадинского; я дал слово следовать
благочестивым сим правилам. И подлинно, не понимаю и сам, каким образом я сделался
самым бесчувствительным человеком. Спокойно смотрел я в глаза бедной вдовы, предо
мною слезящей. Стоны и вздохи меня не трогали. Правда и то, что как скоро я начинал
смягчаться, то верный, наблюдательный взор друга моего, Гадинского, подкреплял меня.
"Не робей, -- говорил он мне часто, -- слезы бывают весьма обманчивы. Когда будешь ими
трогаться, то придется поплакать и самому". Я слушал глубокомысленные речи сии и
становился тверд, как кремень.
   Сим-то образом провел я около двух лет у князя, и знатность моя возвысилась. Не
буду описывать всех наглостей, несправедливостей, даже беззаконий, какие мы наделали.
Князь слепо слушался наших советов, а мы еще слепее своих прибытков. Кошелек мой
весьма наполнился; но я беспрестанно становился жаднее к золоту.
   Однакоже, следуя нити происшествий, я обязан открыть некоторые из них, имевшие
более влияния на судьбу мою.


   Можно начать с того, что Фекла Сидоровна не напрасно обещала еще в Москве
употребить все способности души и тела, чтоб вывести меня в люди. Ее благодеяния были
бесчисленны, да и мог ли его светлость Латрон отказать в чем-либо многоопытной Фионе,
когда его сиятельство Чистяков не мог делать того простой деревенской Феклуше? А какая
разница! Одно, что несколько казалось мне странным, то я давно уже начал замечать какуюто застенчивость, боязливость и крайнее в ней смущение, когда оказывал ей братские ласки.
Она иногда меня отталкивала и в слезах удалялась; а иногда совсем не с сестринским жаром
прижимала к груди своей, застыжалась, потупляла глаза и молчала.
   Однажды, когда я сидел в своей комнате и выдумывал, какой ход дать делу одного
виновного, но богатого и на тот час щедрого плута, отворилась дверь, и вошла Феклуша.
После первых, ничего не значущих разговоров я объявил ей мои догадки о скрытной ее
печали и просил объявить мне ее причину.
   -- Друг мой, -- сказала она со слезами на глазах, -- мы давно живем вместе, а до сих
пор я не открыла тебе приключений своих с той несчастной эпохи, когда я оставила нашу
хижину. Если тебе не в тягость, я их теперь же открою; ибо у меня на сердце лежит страшная
гора и чувствую, что умру, если всего не объявлю тебе.
   Я легко склонился, надеясь, что не много печалиться буду, слушая о ее неверностях, и
она рассказала мне следующее:
   -- Вспомня прежние обстоятельства, я легко догадаться могу, что начало
приключений моих тебе известно, как человеку, знакомому с князем Светлозаровым, первым
моим обольстителем. Сей изменник держал меня несколько дней из одного только
любопытства, чтобы узнать, каково любятся деревенские женщины. Сей злодей передал
меня в руки старому откупщику Перевертову. Если я наскучила первому любовнику, то
последний наскучил мне гораздо более; он был наполнен чудными затеями и требовал
иногда того, на что и самая бесчестная женщина не охотно согласится. Видя, что я его не
слушаю, поручил довоспитывать меня своей любезной купчихе, которая и его превышала в
изобретении возможных дурачеств, и сколько я ни была уже испорчена в своем сердце,
однако у него мне наскучило, тем более что в меня влюбился один барчонок лет семнадцати,
сын богатого отца, который отправлял его в Москву для окончания наук. Гофмейстер его,
родом немец, был у нас посредником, и мы все трое поскакали в столицу.
Прожив в Москве немало времени, я не заметила, чтобы любовник мой начинал
охладевать ко мне, и все мои заботы замыкались в том, чтоб исправно уплачивать гофмейстеру половину тех доходов, какие получаю я от своих прелестей. С сим уговором
обещал он хранить тайну от родителя моего любезного и поддерживать его любовь ко мне.
Надобно знать, что я, приехав в столицу, переменила свое имя и назвалась Фионою.
Непостижимая судьба познакомила меня с госпожою Амурез, француженкою, которая жила
недалеко от нас и промышляла самым прибыточным товаром, который и в России не
почитается уже контрабандою, именно: она скупала маленьких крестьянских девочек,
обучала их разным мастерствам и наукам, музыке, пению, танцеванью, смотря по
способностям каждой, и после, когда они достигали девического возраста, поторговав
довольно времени их прелестями, продавала в рабство старым богатым сатирам. Как она не
имела права так самовластно распоряжаться мною, то в одно время моего у нее гощения
сказала следующее: "Любезная девица (она такою меня считала), я знаток в людях, и мне
можете в том поверить. Я замечаю в вас великие способности и красоту, недостойную
презрения. Чего вы ожидаете от вашего любовника, состоящего под властию строгого отца,
который если прослышит о вашей связи, то, божусь, вам не миновать прядильного дома!
Одумайтесь, душа моя. Перейдите жить ко мне. Вы стоите, если немного вас поправить,
быть любовницею графа, князя, принца. Я все беру на себя. В год с небольшим я сделаю из
вас совершенную богиню и за все убытки от вас ничего не потребую, как только, чтобы вы
после того еще год слепо исполняли мои желания, которые и для вас не неприятны будут.
Посудите, какую вы по времени блестящую ролю играть будете!"
   Не знаю, надежда ли жить пышно и весело, или страх от прядильного дома в то же
время склонили меня на ее представления. Я скоро к ней переехала к великому отчаянию
моего любовника. Он был столько страстен, что не один раз приходил к нашим воротам,
выкликал меня и нещадно упрекал в неблагодарности. Однако советы госпожи Амурез
начали мгновенно иметь надо мною свою силу; я смеялась в глаза любовнику, и как он был
однажды несколько непочтителен, то я дала ему две пощечины.
   Он ушел, предавая меня проклятию, и с тех пор не являлся.
   Охота, а может быть и подлинно способности, или вместе то и другое, были
причиною, что я в продолжение полутора лет сделалась первою девицею в сем нового рода
пансионе. Я пела, играла и танцевала прелестно, по крайней мере в глазах моей хозяйки. Тут
наступило время платежа, и признаться, я не находила в нем таких веселостей, какие мне
обещаны. Сначала я представляла ролю вестальской девы. Хоть жизнь моя и совсем мне не
нравилась, ибо большею частию я должна была служить древним старикам, не совсем еще
выбившимся из сил, однако довольно терпеливо ожидала окончания моего искуса, как
внезапное происшествие прервало наши подвиги. Один знатный вельможа лет шестидесяти
пленился одною из названных сестер моих, которую мадам столько же раз поновляла, как и
меня. К несчастию, она была не совсем совершенна в медицине, и боярин наш захворал
после любовных опытов. Он взбесился и, пользуясь своею властию, запрятал нашу мадам
куда давно бы должно было. Мы разбежались, как овцы без пастуха, когда нападает на них
хищный волк. Случайно определилась я на театр и представляла немаловажные роли, как
влюбился в меня князь Латрон. Тебе известно приключение, как я с ним рассталась. Ты
поступил, конечно, жестоко, но и справедливо. В дом просвещения ввела меня одна
приятельница, которая хотя там и не присутствовала, потому что не могла уже по летам
своим возбуждать в просветителях мира никаких к себе склонностей, а только доставляла им
других, к тому способных.
   Окончание всего дела тебе небезызвестно. Но чего ты не знаешь, чего не воображаешь
и о чем сама я никогда, никогда не думала -- ах!
   Тут она заикнулась, потупила в землю глаза и совсем замолчала.
   -- Что же такое, любезная Феклуша, еще с тобою сделалось, -- вскричал я,
предполагая услышать какую-нибудь необыкновенную любовную повесть.
   -- Князь, -- сказала она, приняв бодрый вид, хотя губы ее дрожали и грудь сильно
волновалась. -- Ах! как трудно быть женщине в моем положении. Я не думала, что после
всего происшедшего со мною и когда уже достигла тех лет, которые должны принести с