в обмане, а виноватого наказать
должно! -- С сими словами бросился он в свою оружейную палату, а гости, не зная смеяться
ли, или бежать, решились скоро на первое; почему, ударясь к дверям оружейной, приперли и
общими силами решились не дозволить неприятелю сделать вылазки до времени. Тогда пан
Прилуцкий, быстро подошед к новобрачным, схватил их за руки, вывел, бросил, так сказать,
в карету, велел стремглав скакать в свою деревню, а сам, вскоча на своего коня, пустился
вслед вместе с великим советником принца и его командою. Когда они выпустили из виду
деревню, то все поехали тише, и пан спросил у советника:


   -- Скажите, бога ради, что все это значит? Хотя я старый, заслуженный майор, хотя
бывал бог знает где и видал много черт знает чего, однако теперешней комедии не могу
растолковать.
   -- Я вам ее растолкую, -- сказал великий советник, -- извольте выслушать: -- Вам
известно, что полк, в котором служит сын ваш, стоит здесь не далее десяти верст. Я также
служу в нем, и в том же чине. Мы добрые друзья и товарищи; а вы знаете, что военные люди
в любовных затеях охотнее пособляют друг другу, чем гражданские. Сын ваш открыл мне
старую любовь свою к Евдокии, а вместе неудачу в сватовстве, происшедшую от глупого
предрассудка ее родителя. Тотчас составлен план. Алексей наречен заморским принцем, я
послом, а свиту нашу составляли отчасти роты моей казаки, а отчасти дворовые люди.
Оттого-то мы столицею себе выбрали дальнюю вашу деревню. Вы сами свидетель, что успех
увенчал наше предприятие! Надеюсь за посольские труды попировать на свадьбе моего
друга, да и казаки не должны быть забыты.
   В продолжение сего рассказа карета и телохранители въехали на двор панский; витязи
спешились, и господин посол принцев, высаживая из кареты счастливых супругов, сказал
Евдокии:
   -- Я уверен, сударыня, что вы не жалеете о потере своего светлейшего титула!
   Когда собрались в покои, пан Прилуцкий, обняв свою невестку с нежностию отца,
обратился к сыну и сказал:
   -- Господин капитан! Ты совершенный повеса, ибо пристыдил отца своего, старого
заслуженного майора. Так ли думалось ему праздновать свадьбу своего единственного сына
-- капитана? Здесь не то, что в Москве и Петербурге, где нередко женятся и умирают
скоропостижно, и никто о том не думает. Здесь во всем любят порядок! Но скажи теперь сам,
что буду я делать? Как приму любезную мою невестку? Кто проводит ее в брачную комнату?
Кто будет подымать ее с постели на следующее утро? Кроме горничных девок, никого нет в
доме! Разве ты хочешь и их перекрестить в статс-дамы и фрейлины? Ну сказывай, а я ничего
не придумаю; стыд да и только!
   - Батюшка! -- сказал сын, -- мы этому горю легко пособить можем, и скоро.
Любезная моя жена пусть пойдет в спальню покойной моей матери, а проводить ее туда и
поднять с постели -- моя забота. Конница моя отправится в поле, где довольно найдет
трусливых неприятелей, которых и возьмет в плен; пехота -- в ближайший лес, где есть
рябчики и тетеревы, дрофы и бекасы и всякого рода воздушные жители, флот выступит в
море и, верно, не возвратится без довольной добычи. Друг мой и посол с своею гвардиею
отправится на проезжую дорогу, к дому моего тестя, и волею или неволею будет
командировать на наш двор всех свадебных гостей, которые не замедлят оставить великого
моего тестя и, верно, упрямы не будут. Вы, батюшка, по любви ко мне, верно, займетесь
командою надзирательниц кур, простых и индейских, уток, гусей и прочего, а особливо
приведением в порядок погреба, которым вы пощеголять можете! Я вижу, что вы все
согласны на мое предложение! Теперь еще полдень, и к вечеру много кое-чего наделать
можно. А чтобы не медлить, то я покажу пример деятельности.
   Он взял за руку смущенную свою супругу и повел ее в комнату своей матери.
   Пан Прилуцкий, потеряв его из виду, всплеснул радостно руками и сказал с видом
восхищения:
   -- Не правда ли, господин посол, что сын. мой со временем может быть хорошим
полковником? Добро! Обеспечим прежде наш аппетит и жажду, а там примемся всяк за свое
дело.
   Как сказано, так и сделано. Между тем, как конница, пехота и флот принца
заморского, равно и посол его заняты были ревностно своими делами, обратимся в дом
высокоименитого потомка гетманов. Мы оставили его в оружейной комнате, которую
держали назаперти устрашенные гости.


   Когда он догадался, -- ибо он во всю жизнь догадывался, а не мыслил, -- что
достаточно снабжен и гневом и оружием для отмщения нареченному принцу заморскому и
своей дочери, которую также подозревал участницею в гибельном заговоре, равно как и пана
Прилуцкого, -- то со всего размаху толкнулся в двери. Видя же, что они заперты, пришел в
большое бешенство и с страшным проклятием начал прорубать саблею себе выход. Гости
увидели, что дело на шутку не походит, и -- давай бог ноги. Суета ужасная! Шум, крик и
аханья женщин неописанны! Однако кое-как все уселись в свои экипажи и пустились куда
кому было надобно. Златницкий, наконец, прорубился, вышел и, никого не взвидя, от
изнеможения сил телесных пал без чувств на пол. Тогда только служители осмелились к
нему приближиться; сперва припрятали как можно дальше его вооружение, и после, подняв
на руки, уложили на постель.
   Посол и друг принца заморского стоял на большой дороге с своею командою. Кто из
свадебных гостей ни равнялся с ним, он объявлял желание Прилуцкого, и все с великим
удовольствием поворачивали к его деревне; ибо никто не опасался найти там столько
ужасов, как в доме славного потомка гетманов. К вечеру Прилуцкий увидел себя
окруженным великим собранием, он был весел, и все были веселы. Несколько дней прошло в
шумном веселии, и первая Евдокия приступила с просьбами к мужу и свекру, чтобы они
попытались, нельзя ли помириться с отцом ее. К сему присоединились многие соседи, и
отправлено к пану торжественное посольство. Напрасно трудились! Он лежал на одре
смерти, обкладенный изображениями своих предков. Едва усмотрел он прежнего посла от
принца заморского, то опомнился, застонал, проворчал невнятно какое-то проклятие и
скончался. Услыша о сем, Евдокия зарыдала, муж ее вздохнул от глубины сердца, а старый
заслуженный майор произнес громко:
-- Вечная память! Но если бы он несколькими годами умер раньше, то мы все
несколькими годами раньше были бы счастливы!
   Мы от чистого сердца благодарили дворянина за его чтение! Он простился с нами и
поехал в свое поместье; а мы вознамерились, пробыв еще дня два, отправиться в дальнейший
путь. Оставшись одни, мы распорядили время свое философски!
   Обыкновенно поутру я уводил Ликорису из деревни, показывал ей лучшие картинные
места, вокруг разбросанные природою, и объяснял мудрые ходы и законы сей любимицы
существа великого и премудрого. Мне и на ум не всходило, что я понес много горестей от
излишнего рвения просвещать. Я просветил княгиню Феклу -- и она меня покинула,


   просветил Ястребова -- и с бесчестием вытолкан из его дома; просветил Куроумова -- и
чуть не попался в крайнюю беду. Но Ликориса ни на кого из них не похожа,  думал я, и
успокаивался; притом же я не князь уже фалалеевский и не буду никогда занимать кого-либо
таким безумным просвещением, каковое преподавал прежде. Нередко подходили мы к
лесному дому, -- так крестьяне называли загородный дом господский, -- обходили его
кругом, но не видали ни одного существа живого; не слышно было ни малейшего шороху.
Сквозь расселины ограды виден был обширный двор, поросший крапивою и репейником. Из
щелей в стенах дома росла дикая ромашка, а на крышке кусты ракитника. Везде глухо,
пусто!
   -- Видно, -- сказал я своей спутнице, -- дом этот давно необитаем! Жаль! -- он на
таком прекрасном месте!
Казалось, счастие мое постоянно и судьба перестала играть мною, как ветр полевою
былинкою. Подле меня прелестная подруга, полная любви и нежности; мы наслаждаемся
цветущим здоровьем, денег хотя и не так-то много, зато надеждам нет числа. Стоит только
появиться в Варшаву, а там греби золото лопатою! По-видимому, чего мне недоставало? Но,
ах! весьма многого. Именно? Послушайте!
   По некотором времени пребывания нашего в деревне к великому моему недоумению
и вместе печали заметил я, что нежная моя Ликориса становилась час от часу задумчивее,
печальнее, невнимательнее к моим ласкам. Таковое состояние предмета любимого не могло
не тронуть моего сердца. Сидя подле меня, склоня печальную голову к груди, она не слыхала
слов моих, не внимала моим опасениям и жалобам, и нередко, когда уж я чересчур задорно
приступал к ней с вопросами, она отнимала у меня руку свою и уходила; я также уходил в
другую сторону с растерзанным сердцем. "Что бы это значило?" -- думал я и терялся в
догадках.


   Между двумя сердцами, которые не созданы величаться своею жестокостию, таковая
принужденность не могла продолжаться долго. В одно утро, вскоре по всходе солнечном,
сидели мы в прелестном перелеске, на берегу светлого ручейка. В некотором отдалении в
небольшом пруде крестьянин удил рыбу, по другую сторону пастух дудил в рог, собирая
коров, овец и коз. Резвые ласточки кружились над нами с громким щебетаньем и дразнили
деревенского мальчишку, который, обольстясь их смелостию, оставил собирать улитки и
гонялся за ними. Томная Ликориса не могла не тронуться красами сельской природы в часы
безоблачного утра. Картины сии совершенно были новы для девушки, воспитанной в
великолепной столице, а по мере новизны сей умножалась ее чувствительность, а с нею
вместе -- мрачное уныние. Машинально нарвала она в передник несколько полевых цветов и
также машинально начала составлять букет, беспрестанно переменяя прежнее расположение.
Если бы не видал я движения нежных ее пальчиков, колебания груди, то сказал бы: "Это
образ горести, воздвигнутый из мрамора над могилою предмета обожаемого".
   Чтобы сколько-нибудь развеселить ее или по крайней мере рассеять, я вынул из
кармана флейту, которую во время прогулок всегда таскал с собою, дабы более уподобиться
аркадскому пастушку, который поет похвалы прелестям своей любезной; я засвистал какуюто арию; Ли-кориса взглянула на меня, слеза пала на букет, она с негодованием кинула его в
ручей и отворотилась, закрыв глаза передником.
   -- Что за бесовщина, -- сказал я, положив флейту на траву и бросясь к Ликорисе. --
Скажи, пожалуй, отчего в тебе такая скорая и сильная перемена? Разве ты более не любишь и
я тебе в тягость? Разве сомневаешься во взаимной любви моей? Так напрасно, моя любезная!
я все тот же! Сердце мое полно любовию; мысли всегда заняты прелестями моей подруги!
   О н а (вздохнув). Подруги? Видно, я навсегда должна отчаиваться быть чем-нибудь
для тебя более!
   Я. Совсем не понимаю! Чем же можно быть еще более?
   О н а. Было несчастное время, о котором вспоминая, прихожу я в ужас; время
злополучное, в которое, не чувствуя ни к кому ни малейшего влечения, многих делала я
довольными. Я простирала к обожателям хладные, преступные свои объятия, была порочна и
покойна! Теперь отверзты пламенные мои объятия, я так же порочна, как и прежде, -- но где
прежнее мое спокойствие или по крайней мере прежняя нечувствительность к своему
положению? Увы! сердце мое раздирается! Чувствую, что нить жизни моей скоро истлеет и я
увяну, как увянет к полудню эта свежая незабудочка, сорванная сего утра моею рукою!
   Я (про себя). Тут что-нибудь да кроется! или она сошла с ума, или меня свести хочет.
Ничего придумать не умею! (Вслух.) Прекрасная Ликориса! Тебе известно, что у велемудрого
Бибариуса учился я всяким хитростям, а после у высокопросвещенного Доброславова
оказывал искусство свое на опыте. Но что касается до отгадывания загадок, то это в состав
нашего просвещения нимало не входило, и я в сем настоящий профан. Прошу усердно
объясниться попроще!


   О н а. Несчастная я, когда вы меня не понимаете. Очень ясно вижу, что сердце мое и
до сих пор было вам незнакомо, чуждо, и оттого еще я несчастнее!
   Я. Яснее, -- прошу покорно, яснее!
   О н а. Если лед так глубоко положен в погреб, что лучи солнечные никак туда
проникать не могут, то может ли растопить его слабый свет лучины.
   Я. Сравнение прекрасно, но все не больше понятно, а потому прошу...
   О н а (стремительно). И я исполню просьбу, чего бы мне ни стоило! Друг мой! Так! я
теперь более нежели счастлива; я благополучна, ибо засыпаю и пробуждаюсь в твоих
объятиях, но кто, какой небесный житель уверит меня, что объятия твои не сделаются со
временем ледяными? Кто успокоит бедное страждущее сердце Ликорисы, что друг ее,
единственный друг и путеводитель на земле сей, всегда останется другом ее; что другие
красоты не изгладят из сердца его образа нежной, пламенной, слезящей Ликорисы?
   Я (с жаром). Моя вечная, торжественная клятва! Тобою, величественное небо,
освещаемое златистыми лучами светила великого, тобою, прекрасная земля, увенчанная
цветами и древами ветвистыми, тобою, мудрая природа, и ты, великий вседержитель всего
сущего во вселенной, клянусь я любить вечно, постоянно мою нежную, добрую,
несравненную Ликорису!
   О н а (кидаясь ко мне в объятия). Так произнеси сию же самую клятву пред олтарем и
священнослужителем оного и вместо подруги дай мне название твоей супруги!


   Я (в некотором онемении). Как, Ликориса?
   О н а. Чему ж ты удивляешься? Если и подлинно любовь твоя ко мне так постоянна,
как ты меня уверяешь, если сердца наши должны быть расторгнуты одною только смертию,
если ты во мне, а я в тебе находим единственный предмет, привязывающий нас к жизни, то
почему тебе не осчастливить меня священным именем твоей супруги, дабы я, не краснеясь,
пред всяким могла сказать: он мой! небо мне ниспослало его, церковь утвердила выбор
моего сердца и благословила союз мой! Но пусть так! Пусть я, несчастная, осуждена
оплакивать поносную участь свою; пусть буду предметом презрения для всякого пола и
возраста, пусть будут сверстницы мои стыдиться моего сообщества, пусть матери
показывают меня дочерям своим, как пример порока и предмет нарекания народного и гнева


   божия! Пусть так, я на все согласна! Но, друг мой милый, чем виноваты будущие дети наши,
что когда еще они не видали света дневного, ни разу не вздохнули воздухом, чем виноваты
они, что жестокосердый отец тогда уже на значил им жизнь презренную, полную бедствий,
угнетений, всякого злополучия?
   Я (после некоторого молчания). Но, моя нежная Ликориса, успокойся и выслушай!
Неужели могла забыть ты, что я женат и жена моя еще жива?
   О н а. Жива? и ты без трепета, без стыда, без угрызения совести можешь произнести
слово это? Она жива? Для тебя жива? Ах нет! она давно мертва для тебя! Не знаю и знать не
стараюсь всех путей, которые проходила она в жизни своей, по крайней мере никак не могу
забыть, что она первая старалась всеми мерами меня с тобою познакомить, повергнуть тебя в
пламенеющие мои объятия, -- она тем утешалась, того жаждала, -- и я, несмотря на
некоторую опытность, управляемая случаем, исполнила ее желание и из несчастной
бесчувственной сделалась несчастною, чувствующею свое несчастие. Она жива?
Я (несколько тронутый). Любезная моя! Благотворное небо снабдило тебя столько же
дарованиями ума, сколько и сердца. Жизнь моя тебе принадлежит. Располагай ею по своей
воле. Но есть случаи, коих человек переменить не может, или, лучше, не должен. Тебе
небезызвестны законы.


   О н а (с живостию). Законы? на что изданы законы? Не для того ли самодержец,
впрочем благодетельный, добрый, кроткий, подписывает приговор к смерти, хотя с тяж
кою горестию, что это нужно для блага прочих его подданных? Но кого обидишь ты, если
изберешь меня женою? Кто будет от того несчастлив? Отца у тебя нет, нет матери, детей, а
жена -- я стыжусь при одном воспоминании ее имени и звания. Она была мать, -- и не
усомнилась оставить своего первенца! Может ли и имеет ли право, захочет ли такая
женщина взыскивать за нарушение прав супружества, когда сама она того желает, того ищет
и смеется, попирая ногами святейшие законы общежития?
   Я. Вы, сударыня, прекрасно говорите, но такие обстоятельства требуют некоторого
рассуждения!
   О н а (горько). Понимаю! уже Ликорисе не говорят: "Ты, милая, добрая, нежная
Ликориса!" -- ее величают сударыней, -- и кто? Довольно -- понимаю! Бедная, до безумия
влюбленная, обожающая Ликориса не есть невеста для князя Гаврилы Симоновича княж
Чистякова!
   Я (запальчиво). Совсем напротив, милостивая государыня! Князь Гаврило Симонович
не столько безрассуден, чтоб мог ласкаться быть законным супругом прелестной княжны
Тибетской! Моего родителя, державного короля Голькондского, также злодеи разорили, и он
оскудел золотом, без которого не может обойтись влюбленная, обожающая княжна
Тибетская!
   Ликориса уставила на меня большие глаза свои. Щеки ее еще более побледнели, губы
покрылись цветом гиацинта, она пребыла несколько мгновений без всякого движения,
только что судорожные потрясения двигали ее члены, наконец подняла прекрасные руки
свои, ударила в лилейную грудь, застенала, зарыдала и преклонила лицо свое к дерну
прибрежному!
   Ссылаюсь на всех знатоков сердца человеческого! Можно противиться просьбам
женщины, ее ласкам, ее нежности, но противиться слезам, слезам любящей и любимой
особы -- выше сил бренного смертного. Я полагаю, что прародительница Ева не иначе могла
принудить Адама вкусить от плода древа познания доброго и лукавого, как пролив на груди
его несколько волшебных слез своих! О праотец! как несправедливы те, которые укоряют
тебя в слабости!
   С чувством любви, нежности, раскаяния, с пламенем в груди кидаюсь я к ногам
обожаемой любовницы и обнимаю ее колена.
   -- Ликориса! -- вскричал я, подобно ей проливая слезы. -- Благодарю всевышнему,
что тебе не взошло на мысль сделать меня злодеем, убийцею, разбойником, зажигателем и
отравителем! На все бы готов был, лишь бы не встречать более огорченного взора твоего,
прелестная! Так! клянусь быть твоим супругом! Но как в образованном народе никакая
страсть не может извинить преступления, то и мы обязаны согласоваться  с
постановлениями. По прибытии в Варшаву займу я место при князе Латроне, войду в любовь
к нему и при удобном случае, открыв все, с благоволения его потребую разводной с моею
княгинею, получу без всякого сомнения, и тогда, не опасаясь ничего, торжественно нареку
тебя моею супругою княгинею Чистяковою!
   Ликориса, как бы от сна пробуждаясь, с тихим, нежным, сладостным вздохом
приподняла меня, прижала к сердцу, и мне казалось, что новая жизнь, новая прелесть, новая
нега разлились в ее взорах, на щеках ее, на губах, во всем существе!
   Вышед из рощи, мы возвратились на квартиру. Когда первое упоение прошло, когда
осушились слезы Ликорисы, когда я несколько мог отдельное понимать свои чувства,
кажется совесть моя говорила мне: "Едва ли, Гаврило Симонович, ты не пошлый дурак, и
едва ли почтенная Ликориса не изрядная плутовка!"


Глава XI. ВЕСЕЛЫЙ НИЩИЙ


   Прежде нежели приступлю к дальнейшему описанию жизни моей, по связи
происшествий должен упомянуть о Пахоме. По сказанию крестьян деревни, Пахом сей за
месяц до нашего прибытия у них явился. Он был уже старичок, с большим на спине горбом,
черный засаленный платок покрывал половину лица его; ибо, по сказкам его, будучи некогда
изрядный молодец, он лишился глаза и нескольких зубов на сражении, происходившем в
Москве на Неглинной1 между шубниками и железниками, с одной, а семинаристами
Московской академии -- с другой стороны. Пахом чудеса рассказывал о сей достопамятной
баталии, которая еще была бы кровопролитнее, если бы полицейские драгуны, бог знает для
чего, не вмешались в нее с нагайками. Обе стороны возвратились в свои границы,
обремененные богатою добычею, именно: семинаристы -- клочьями от бород купеческих, а
сии -- косами противников, латинскими букварями и богословскими диссертациями. Пахом
ходил на деревяшке, ибо когда-то лишился правой ноги, а на левую хромал. Питался Пахом
трудами рук своих, именно: бренчал на бандуре под крестьянскими окнами и тем размягча