пал на нее и пинками принудил оставить сражение. Актер не хотел
уступить ему в великодушии, учинил атаку и лицедейке сделал на лице несколько знаков,
после чего, я думаю, она не скоро могла лицедействовать. Обе героини разгневались на
своих супругов, оставили собрание и тем несколько нас успокоили. Хотя день прошел в
шуме и гомоне, однако без драки, о чем я с хозяином дома прилагали особенное старание. На
закате солнца все разошлись, или, пристойнее сказать, расползлись по своим местам. Я,
будучи близко капуцинского монастыря, пожелал пробыть несколько минут у могилы моей
Ликорисы и привести на память счастливое время, с нею проведенное. Я вошел в ограду.
Никогда сердце мое не было покойно, когда воспоминал я о Ликорисе, хотя, правду сказать,
я воспоминал об ней реже прежнего; по все же память ее была для меня драгоценна. Сердце
мое стеснилось при виде ее могилы. Облокотясь на ее памятник, держа в руке дикую
маргаритку, смотрел я на заходящее солнце и вскоре взошедшую луну. "Прелестно сияние
твое, царица ночи, -- сказал я сам в себе. -- Ты служишь украшением неба, как моя
Ликориса служила украшением земли. Ах! И она была некогда царицею ночи! Да простит ее
в том горнее правосудие".
Я был углублен в сих и подобных мыслях и у праха почивавшего друга своего
наслаждался, буде так сказать можно, каким-то непонятным, томным ощущением, как
вблизи услышал голоса, которые заставили меня оглянуться. Шагах в десяти от меня увидел
я двух человек с непокрытыми головами. Один -- обросший бородою старец, другой --
молодой человек, державший его под руку, приближались к богатому памятнику, стали на
колени и между ими начался разговор, который привел меня в ужас и содрогание. Ах!
никогда и на смертном одре не забуду я ни одного слова! Так поражающи были слова
незнакомцев.
С т а р и к. Итак, здесь, сын мой, почивает страдалица? здесь несчастная жертва злобы
и обольщения? Ты здесь, Мария, моя милая, добрая Мария?
   М о л о д о й. Здесь, злополучный старец, пребывают хладные остатки той, которой
сердце тобою было мне назначено! Она здесь, под сею хладною землею! Мария! когда я тебя
увижу и на небесных ланитах твоих запечатлею поцелуй прощения?
С т а р и к. Не отягощай памяти ее негодованием; она всегда тебя любила, любила и
тогда, когда коварные злодеи повергли ее в объятия порока. О Латрон! о Чистяков! неужели
не будет суда божия! Но скажи, сын мой! как мог ты достать мне свободную минуту, дабы я
хотя раз мог пролить слезы горести о моей Марии? Как? Без денег, без друзей?
М о л о д о й. Именно чрез друга, который в свойстве с надзирателем дома, где
заключен ты! Едва я оставил армию и спешил сюда, чтобы навеки соединить судьбу свою с
судьбою твоей незабвенной дочери, как известие о случившемся с тобою меня поразило,
равно как и слух о замужестве Марии за графа Пустоглавского. Меня уверили, что он в
самый день свадьбы ее оставил, поруча верному своему слуге употребить все силы скорее
указать ей могилу. Когда я увидел ее -- увы! -- она была уже во гробе. Кто любил, тот
поймет тогдашнее мое состояние. Граф скоро прискакал и, чтобы отклонить от себя всякое
подозрение, сделал огромные похороны и воздвиг сей памятник. Таково-то, почтенный
старец! Таково-то на земле, когда часто кровожадные злодеи имеют власть свободно
действовать! О Латрон! о Чистяков!


Глава IX. ПОВЕСТЬ МОЛОДОГО НЕМЕЦКОГО БАРОНА


   Сия краткая повесть молодого незнакомца показалась мне крайне продолжительною.
Мрак гробниц, торжественная темнота ночи усугубляли выразительность слов его. Я желал
бы на ту нору вместо Чистякова назваться Поганцевым, только бы не слышать своего имени.
При восклицании его, и таким голосом, каким произнесено было слово: "О Чистяков", мне
казалось, что я слышу голос ангела, зовущего меня пред судию мира. Они долго еще
продолжали разговор свой, и каждое их слово раздавалось в душе моей как бы родительское
проклятие. Я не смел пошевелиться, дышать, и когда они удалились, мне казалось, что
Мария, бледная, убитая роком Мария выходит из-под гробницы, мечет ко мне грозные взоры
и, перстом указывая на звездное небо, говорит: "Видишь ли престол вышнего правосудия?
Трепещи! Суд его близок!" С содроганием во всем составе вышел я из кладбища и не прежде
посмел оглянуться, как оставя его далеко за собою. "О добродетель! как велика сила твоя и в
самых рубищах! О порок! как слаб ты и ничтожен, хотя блистал бы в венце и багрянице!"
   Несколько ночей не мог я спать покойно, образ прелестной Марии беспрестанно
носился пред моими глазами. К сему ж еще и проклятая картина у старосты фалалеевского,
на коей изображены черти, вытягивающие раскаленными клещами язык у обольстителя
невинности, не выходила из моей памяти. Но чего не делает время? Чего не делает
рассеянность? Малопомалу начал я забывать ночную прогулку на кладбище и по некотором
времени решился обо всем донести князю Латрону и просить, чтобы он приказал старого
Трудовского заковать в цепи, дабы он впредь по ночам не прогуливался в таких местах,
которые определены для покоя правоверных. Когда я принял такое благое намерение и
отложил его до удобного случая, в один вечер вошел в спальню мою молодой армейский
офицер в гусарском мундире. Вид его показывал крайнее расстройство в духе; подошед ко
мне, он поклонился и, положа очень нежно на стол кошелек с золотом, сказал с горькою
улыбкою:
   -- Милостивый государь! Я близ погибели, если вы не поможете! Будьте моим
ходатаем!
   -- Государь мой, -- отвечал я, одним глазом глядя на него, а другим на подарок, --
пока я не знаю причины вашей просьбы, то не могу обещать и помощи. Сегодня не время,
побывайте завтра!
   -- Охотно исполнил бы ваше приказание, -- отвечал офицер, -- но без вашей помощи
до завтра я буду в крепости.
   -- Ба! -- сказал я протяжно, -- это значит, что ваше дело полновесно!
   -- Не иначе, -- прервал он и вместо всех церемоний, столько бесполезных, положил
на стол бриллиантовый перстень.
   -- Очень хорошо, -- был ответ мой, -- побудьте у меня и скажите ваше дело, дабы по
приезде его светлости из дворца я мог о том доложить ему.
   Я указал стул, он сел и начал повесть свою следующим образом: "Отечество мое --
Тоскана. Отец мой был немецкий барон Браун и мать италиянка. Сложа дюжин десять всех
баронов в свете и перегнавши в кубе, едва ли достанешь столько дурацкой спеси, сколько
было ее в отце моем. Он ходил, поднявши голову как можно выше, и хотя часто спотыкался,
но согласился бы скорее упасть в глубокий ров, чем смотреть под ноги. Он тогда только
наклонял голову, когда надобно было заглянуть в пуншевую кружку; ибо он, как немецкий
барон, не хотел пить из стакана, а всегда из родительской серебряной кружки! Правила свои
и мысли о чести старался он перелить в меня и успел бы в том совершенно, если бы не
помешало одно обстоятельство. В соседстве с нами жил италиянский живописец,
торговавший портретами своей дочери, представляя ее в разных положениях: в объятиях
Амура, во образе Психеи. По случаю досталось мне несколько таких картинок, и как отец ее
не скрывал об оригинале, то я пленился Ангеликою, которая и подлинно была прелестная
девица лет пятнадцати. Я старался завести с нею знакомство и с помощию набожной ее
матери успел в том по времени. Я клялся, -- и клятва моя была сердечная, что избираю
Ангелику супругою. Когда я объяснился своему отцу, лицо его покрылось бледностию,
трубка выпала изо рта, и он, выпуча глаза, долго смотрел на меня молча. Наконец, получа
употребление языка, сказал с яростию: "Как? Чтоб дочь маляра была невесткою немецкого
барона! О небо! Если ты в другой раз о сем помянешь, -- ни куска бутерброду не получишь,
-- и я уморю тебя голодом!"
Сии свирепые слова не лишили во мне всей надежды; при разных случаях я пытался
еще напоминать ему о моей нужде, но, прождав более трех месяцев и зная, что мужчина в
восемнадцать лет может быть сам себе господином, я, подговорив свою любовницу,
обвенчался у первого священника и торжественно молодую супругу свою ввел в баронский
дом. Случилось то, что мы не чаяли -- вместо прощения получили мы пощечины, добрые
пинки, и вытолкнуты были из дому с повелением никогда не возвращаться. Но как и сам я
был барон не маловажнее отца моего, то предал его на скорую руку анафеме и с помощию
данных от матери денег отправился с своею баронессою в Польшу искать счастия. Сначала
мы дышали одною любовию, не вспомня, что без куска хлеба ничем долго дышать нельзя.
   Открытие сего таинства привело нас в разум, и мы начали думать, как бы честным
образом прокормиться. Но где можно достичь сего честным образом? По крайней мере не в
Варшаве! Почему, испытав на пути сем многие неудачи, мы не нашли лучшего средства, как
пойти в труппу варшавских актеров, что вскоре и выполнили. Но тот глуп, кто думает, что и
в сем состоянии можно проживать безбедно, коль скоро не поможет жена, а моя была
настоящая Лукреция. Какое горе! с завистью смотрел я на актеров, разъезжающих в каретах
и проживающих большие суммы, меж тем как мы питались одними вытверживаемыми
стихами; а это самая тощая пища. Скудость и сестра ее скука неприметно изнурили здоровье


   жены моей, и она скончалась на другой год рыцарского нашего странствования по свету.
Театр мне опостыл, и я, нимало не мешкав, его кинул. Несколько раз писал я к отцу, прося
прощения: тщетно! Осерженный барон всегда свирепее крокодила; однакож небо, пекущееся
о несчастных, и меня не оставило. Скоро свел я знакомство с молодым сыном богатого
купца. Дарования мои ему понравились, ибо я играл нехудо на гитаре, изрядно пел и много
болтал, в чем он сам был незнающ; а потому уговорил отца своего принять меня к себе
бухгалтером в контору. Хотя я и не считал бухгалтерию наукою, как многие теперь
хвастают, а просто искусством или ремеслом, но и в ремесле сем был я не искуснее
королевского бухгалтера, который, ничего не смысля, кричит о знании своем во все горло. Я
решился подражать великому тому человеку и принял должность. Но как я с купеческим
сыном вел только счеты с винными погребами, театральными прежними знакомками и


   модными лавками, то не в продолжительном времени заключил основательно весь баланс
тем, что мне пора оставить контору. Сын дал мне на дорогу двести рублей серебром и
верховую лошадь, и я с божиею помощию выехал из Варшавы.
   Услыша, что российские войска вошли в Польшу, вздумалось мне послужить под их
знаменами и попробовать счастия. Направив путь свой в Гродно, в одном месте, переезжая
мост по реке, я обломился в конце оного и полетел с лошадью вверх ногами в воду. Кое-как
удалось мне добраться до берега, но добрый конь мой с чемоданом, в котором лежало все
мое имущество, унесены были стремлением воды. Долго стоя на берегу, слезящими глазами
смотрел на сию потерю; но как пособить было нечем, то я пешком отправился к российской
армии. Меня охотно приняли в егерский полк простым егерем.
В продолжение кампании, как ни баронски я ратовал, однако два раза был в плену у
поляков и столько же раз у русских. При окончании сего дела к великому моему
удовольствию прослышал я, что высокоименитый барон Браун волею божиею отошел к
благородным предкам своим. Я тотчас отправил к матери своей самое слезное послание и,
описывая жалкое свое состояние, просил прощения и благословения. Она хотя была
италиянка, однако жалостливее немца, прислала ко мне нужные дипломы на мое баронское
достоинство и достаточное количество денег на возвратный путь в ее объятия. Скоро посему
произвели меня в офицеры, и я, конечно бы, взял отставку, но любовь -- моя стихия -- тому
воспрепятствовала. Я давно уже свел дружбу с Каролиною, дочерью порядочного пана
Кручинского, и по получении чина на ней женился.
   Чрез полгода после сего нам объявлен ордер следовать в Москву; и как мне не было
возможности взять жены с собою, то и оставил ее в недрах родительских. В Москве
показалось нам весело; да и могли ли худо быть приняты герои, возвратившиеся с полей
битвы победителями? На беду мою квартира отведена мне была в доме русского купца
Карякина. Что всего было хуже, он был упрямый раскольник, жена сумбурщица, а дочь
Дуняша так мила, так прелестна, что я не мог, да и не должен был, не влюбиться. Как мне
нечего было доброго ожидать от родителей, которые совсем не понимали, что такое слово
"барон", и думали, что по завитым волосам моим оно мне дано в насмешку вместо барана,
-- то я решился на последнее средство: увезть прекрасную Дуняшу. Старики весьма
сердились по обыкновению и по обыкновению простили, потому что они не были немецкие
бароны. Целый год прожил я в неге и довольстве и, будучи переведен в гусарский полк,
отправился в Петербург, оставя и сито жену, по тем же причинам, как и первую, в доме
отцовском.
   Тут стал я в одном доме вместе с капитаном нашей роты, господином фон
Ниренгофом. Два года вел я переписку с обеими моими женами, обольщая каждую, что
скоро к ней буду, дабы они сами ко мне невзначай не пожаловали; а причина тому особенно
была та, что я сильно прельстился Доротеею, дочерью моего капитана. Чтоб не упустить
случая, я тотчас начал свататься и, без труда получив согласие, обвенчался. И тут около года
спокойствие мое не было возмущаемо.
   По-прежнему продолжал я переписку с женами и выманивал у них деньги.
Беспокойствие, начавшееся в Польше снова, заставило правительство ввести туда войска
свои. Оставив последнюю жену в России, я опять соединился с Каролиною и провождал
жизнь самую любезную. В сей вечер, когда я забавлялся с тестем и гостями игрою в банк,
вошла женщина молодая, осмотрелась и, бросясь ко мне на шею, вскричала: "Дражайший
супруг!" Я остолбенел, равно как и все присутствующие. Это была Доротея. Не успел я
опомниться, вошла другая женская особа и, так же обняв меня, сказала: "Любезный муж!"
Это была Дуняша! Вообразите общее поражение! Все смотрели друг на друга, ничего не
понимая, пока страшный голос пана Кручинского не прервал его восклицанием: "Как,
изменник! Ты так осмелился шутить над дворянином, и притом польским? О злодей! Я
накажу тебя!" Тут он с сердцем выхватил саблю и бросился ко мне. Это движение


   его привело и меня в чувство; я сделал то же; и не успели мы махнуть раза по два, как уже
сабля панова застучала на полу, и подле нее повалились три пальца руки его. Не ожидая
ничего доброго, я бросился бежать, и прямо к вам, надеюсь, что вы, милостивый государь,
ясно видя справедливость с моей стороны, окажете свою помощь. Я все открыл вам
чистосердечно!"
   Сим кончил офицер длинную свою повесть. Хотя было очевидно, что он изрядный
повеса и негодница, но, смотря на перстень и червонцы, я сказал:
   -- Государь мой! хотя вы и виноваты, но и шляхтич не прав. Экая беда, что у его
дочери было две совместницы! Я советую вам на одну эту ночь поискать убежища у коголибо из друзей своих, а завтра что бог даст -- посмотрим!
   Он вышел от меня доволен, а я еще довольнее лег в постель.


Глава X. БУРЯ


   Кажется, достаточное сделал я описание тогдашнего своего поведения. Я на такие
только бездельства не покушался, какие мне в голову не входили, и так был незастенчив, что
движение совести считал немалым пороком. Будучи окружен всегдашним блеском, слыша
отовсюду одни ласки и приветствия, я совсем забыл прежнюю свою фалалеевскую жизнь и
советы покойного отца моего, князя Симона. Теперь родилось во мне сильное желание
поднять из-под спуда померкшее мое сиятельство. "Как, -- говорил я сам к себе,
повертываясь в одну ночь на диване, -- зачем мне более скрывать, что мое происхождение
столько же, если не больше, знаменито, как и самого князя Лат-рона? А заслуги-то что? Да!
как мне нет еще и сорока лет, а Феклуша моя пропала, то я могу вступить в супружество с
какою-нибудь княжною или графинею, и тогда-то палаты мои будут не хуже дворца; лакеи,
скороходы, гайдуки -- все в золоте. Теперь, слава богу, не те времена, когда с Феклушею
рассуждал я о будущем своем величии вскоре после родин сына моего Никандра. Да и не
прост ли я был, что до сих пор таил свое происхождение? Как же удивится его светлость! И
почему знать! Может быть, он и дочь свою за меня выдаст! Да и непременно выдаст; а я, с
своей стороны, глуп не буду и видом не покажу, что знаю кое-что про ее любовные подвиги.
Да и чем же бы знатная дама могла отличиться от простой мещанки, которая невинность
свою считает главным приданым? Вот тебе на! завтре же весь двор, завтре же весь город
узнает, что Чистяков есть не просто только Чистяков, а князь Гаврило Симонович княж
Чистяков!"
Я с удовольствием улыбнулся такой щегольской выдумке и в награду, сам себя
погладил по брюху, как вдруг смешанный шум и крик в боковой комнате поразил меня. Я
приподнял голову и разинул рот, чтобы позвать камердинера, как дверь моей спальни с
треском отворилась, и человек с десять вооруженных солдат с факелами появились. Они
бросились на меня опрометью, и между тем как одни окутывали меня в простыню,
предводитель их сказал: "Смотрите же! бережнее доставьте куда следует сего вора и
разбойника! Над ним должно будет оказать пример правосудия!" Меня стащили с лестницы,
уложили в возок и поскакали. Ужас объял меня. Дыхание мое остановилось, и я был как
истукан. Езда наша продолжалась несколько часов, как я услышал скрып ворот. Меня сняли
и понесли на руках, а скоро потом остановились, опустили на землю; и, уходя, один из
проводников, давши мне пинка, сказал: "На, околей, собака!"


   Все замолкло. Не чувствуя, чтобы меня душили более в простыне, я осмелился
приподнять голову, открыл глаза, но один мрак господствовал. Находясь как бы в гробе, я
смиренно препоручал бедную душу мою господу богу. По прошествии нескольких часов,
сколько мог я судить по времени, вокруг меня начало сереть, потом более и более, а наконец,
сквозь маленькое окно дошло ко мне столько света, что я мог различить все предметы, меня
окружающие. Я находился в маленькой комнате с железною дверью. В одном углу была
связка соломы, в другом стоял ветхий столик, на котором приметны были корка хлеба и
кружка с водою. Осмотря все внимательным оком, я стал на колени и, поднявши вверх руки,
сказал со стоном: "О мой создатель! долго ли еще буду я игралищем случая? долго ли буду
претерпевать бури и кораблекрушения на непостоянном море жизни моей? Или темница сия
будет последним убежищем, куда мстящая десница твоя привела меня? Так! Я был великий
беззаконник и достоин праведного гнева твоего! Я забыл о мздовоздаянии твоем во время
счастия и достоин теперь забвен быти во дни моего злополучия!"


   Таким образом предав себя в волю провидения, я встал, посмотрел в свое окно и
ничего не видал, кроме поля и нескольких кустарников можжевельника. Дикие птицы
носились в воздухе и криком своим предвещали бурю. И в самом деле тучи начали
скопляться, и грусть моя увеличилась. "Так-то, князь Гаврило Симонович, -- сказал я
вздохнувши, -- так-то ты встречаешь день, в который намеревался открыть свету
знаменитость своего рода и избирать себе супругу из дома княжеского! Где мои чертоги, где
мои гайдуки и скороходы? Увы! все исчезло, -- и, вероятно, навсегда!" Около полудня
услышал я скрып ключа в замке двери моей. Она отворилась, и я увидел высокого человека в
рубищах, с бледным лицом и мрачными глазами. Он прибавил из кувшина воды в мою
кружку, положил ломоть хлеба и, указав на то пальцем, сказал сурово: "Обед". Он обернулся
и пошел. "Друг любезный, -- подхватил я, -- скажи мне ради бога, где я?" - "В безопасном
месте", -- отвечал он, вышел и замкнул по-прежнему дверь. Так прошел весь день. К ночи
гость мой опять явился, опять прибавил хлеба и воды и, указав, произнес: "Ужин". Нечего
было делать. Погодя немного я поел хлеба с водою и, опустясь на соломенное ложе свое в
штофном розовом шлафроке, в котором меня полонили, не маг не сказать сквозь слезы:
"Суета сует и всяческая суета!" Легко можно догадаться, что и ночь проведена была не
покойнее дня; и так прошли многие дни и ночи. Уныние мое умножалось. Мертвыми глазами
смотрел я в окно моей храмины.