тарые знакомые. Вскоре по внушению доброго моего духа
оставил я клуб, явился к Шафскопфу и был принят в число учеников знаменитого его
искусства. Он утверждал, что управлять кораблем во время бури или буйным народом во
время бунта -- гораздо легче, чем с должною нежностию рубить свинину и непременною
тонкостию начинять колбасы!
   -- Не совсем так, приятель, -- сказал гость, тут случившийся. -- Шить сапоги и
башмаки также весьма немаловажное дело!
   -- И то правда, -- отвечал хозяин мой.
   В скором времени приметили мы, я и Луиза, что любовь наша не бесплодна. Однако
мы укрепились. Дородность бюста ее приписывал отец излишнему употреблению колбас и
советовал дочери пользоваться ими с умеренностию. Когда бы то ни было, а мы смекнули,
что когда ж нибудь, а дело должно выйти наружу, а потому я подговорил ее, и оба ускакали
по дороге к Варшаве, не без запаса, но, разумеется, не в одних колбасах состоящего.


   На самой той полянке, где видели вы сражение, настиг я дона Алонза и пана
Клоповицкого. Место нам понравилось, и я расположился с ними вместе позавтракать. Луиза


   принялась было за приготовление, как вдруг настигает Шафскопф и самым сердитым
голосом вызывает на поединок. Зная его искусство в сем мастерстве, я охотно склонился и
стал в позитуру, как он вспомнил, что второпях не взял с собою никакого оружия, а только
для препровождения времени одну курительную трубку. Мы были в замешательстве, как дон
предложил ему шпагу свою, и в то же время пан свою саблю. Оба, начав выхвалять доб-роту
своих оружий, коснулись древности и знатности своих отечеств, а от сего и произошло то
жестокое сражение, которого были вы свидетелем и прекратителем...
   Когда француз кончил свое повествование, вошли к нам Ликориса с Луизою.
Последняя, разбудив отца, объявила, что обед готов и учрежден в огороде под березою. "По
правую руку стола, -- сказала она с нежностию отцу, -- растет прекрасный салат, а по левую
молодые огурцы". Шафс-копф, прельстясь сим описанием, улыбнулся, потрепал дочь по


   брюху и вышел. Мы все за ним следовали, даже и Пахом, уместившийся поодаль нас на
гряде. Когда все насытились и на щеках Шафскопфа заиграли вновь рубины, он сказал:
   -- Слушайте внимательнее, я расскажу вам все случаи жизни своей.
   Отец мой Иоганн Шафскопф был внук того славного Варфоломея Шафскопфа,
который делал такие превкусные колбасы, что один немецкий князь хотел было пожаловать
его чином генерал-колбасника; но, наевшись их однажды так плотно, что чуть не треснул,
отложил прекрасное сие намерение. Дед мой -- также знаменитый колбасник Каспар
Шафскопф -- по некоторым обстоятельствам, именно, что бабушка моя Шарлотта бежала
куда-то с одним трубочистом, оставил отечество и переселился в Россию. Отец мой был
также колбасником и отличен в истории тем, что первый основал в Петербурге немецкий
клуб. Когда я вырос и сам мог уже аккуратно делать колбасы, отец мой умер, и я сделался
настоящим колбасником, а вскоре женился на дочери одного немца, колбасника же. У нас
есть теперь взрослый сын, который уже колбасником, и эта дочка, которую прочил я за
доброго Фрица, своего подмастерья, и которая вздумала этого негодного француза сделать
отцом своего дитяти. Я был бы неутешен, если бы у нас не было сына, который в славной
фамилии Шафскопфов сохранит превосходное искусство делать колбасы! -- все тут!
Я. Этого не много! Только слышно Шафскопф, колбасник, колбасница! вы очень
скупы!
Н е м е ц. По крайней мере справедлив, как прилично доброму немцу! Господа эти
(указывая на испанца и поляка) не столько чистосердечны. Можно ли поверить, чтоб человек
мог быть жив, питаясь хотя двое суток хлебом и водою? О небо! Алонзо говорит, что он с
отцом своим испытали то в течение целого года! нет, не верю!
И с п а н е ц. Гораздо удивительнее, что ваш высокопочтенный дедушка
удовольствовался после побега жены своей также побегом в Россию! Испанец никогда не
оставил бы того без кровавого отмщения!
   Н е м е ц. Неужели же ему пойти было в монахи, как сделал отец ваш? но у нас нет
монастырей!
   Ф р а н ц у з. Браво! я готов удариться об заклад, что если бы вы не были
колбасником, то, верно, славным юстицратом!
   П о л я к. Видно, одна моя повесть не подвержена сомнению!
   И с п а н е ц. Ничуть! я первый не понимаю, как можно человеку, здоровому глазами,
при месячной ночи ее различить мужчины от женщины и вместо прелестных губ красавицы
с нежностию облобызать усатые губы полковника!


   П о л я к. Я был в восторге, пылал любовным жаром, -- так нетрудно обмануться. Но
если бы мне целый полк явился ангелов, увещевая путешествовать по свету за то, что
поколотил какого-то...
И с п а н е ц.  Как? Богоугодные дела сравнивать... Я. Тише, господа, тише! Сколько
вы чудесностей ни насказали, но я могу донести вам о таковом диве, что вы ахнете; однакож
все будет справедливо. Я очевидец, что один кривой, хромой и безногий человек от трех или
четырех ударов по спине вдруг исцелился от всех сих недостатков и бегал быстро, как олень.
И с п а н е ц.   Это подлинное чудо! Да не католик ли он?
П р о ч и е. Невероятно, кто бы он ни был!


   Ш а ф с к о п ф. Что? бегал, как олень? Помилуй бог! И ходить -- праве, трудное
дело; а то бегать!
Н и щ и й. Я докажу, милостивые государи, справедливость слов Гаврилы
Симоновича. Подождите меня несколько минут.
   Он встал и вышел.


Глава XIV. КТО Ж ЭТОТ НИЩИЙ?


   По выходе Пахома дон Алонзо с жаром защищал мою сторону и доказывал
возможность чуда и сего еще чуднейшего; француз явно противоречил, поляк несколько
сомневался, а немец, не держась ничьего мнения касательно мгновенного излечения, не
понимал, как может человек, благородное творение, бегать, что собственно предоставлено
одним животным. Тут в комнату нашу вошел молодой незнакомый человек в черном
кафтане. Он был статен и пригож. На лице его носилась тень скрытой печали. Вид и взор
показывали в нем благородного человека, недовольного своею участию. Без околичностей
сел он с нами рядом и привел в удивление следующими словами: "Милостивые государи! Я
был бы очень несправедлив, если б, удостоясь вашей доверенности и выслушав важнейшие
происшествия в жизни каждого, стал о себе таиться. Нет! Я сего не сделаю, и тем более что,
оказав вам небольшую услугу, надеюсь удостоиться также и с вашей стороны вспоможения".


   И с п а н е ц. Вы оказали нам услугу? Разве когда-либо нас знали и делали денежные
вклады о избавлении душ наших от чистилищного огня?
   П о л я к. Это неважно для богатого! А разве иногда замолвя словечко, когда страдала
честь Ржечи посполитой1.

   _________________________________________
   1 Род совета в Польше, в котором на большинстве голосов основывались важнейшие
решения.

   Я. Ни то, ни другое! он избавил вас от междоусобной брани!
   Все уставили на него глаза с недоверием, но молодой незнакомец объявил, что он сам
и есть прежний хромоногий нищий. Тут начались аханья, вопросы, знаки удивления,
особливо женщины наши и француз оказывали сильное любопытство знать более, а все
обещали помощь, какая только возможна будет.
   -- Извольте, -- сказал он, -- я вас удовольствую. Я не могу ни хвалиться своим
происхождением, ни стыдиться оного. Отец мой знатный богатый дворянин, наскуча ежедневными ссорами с женою своею, которая, без лести сказать, была истинный дьявол,
вздумал развестись. Немалою к сему причиною было и то, что меньшая: дочь ее родилась во
время трехгодичного отсутствия его от дому, в которое время родился у него сын от
прекрасной Анюты, горничной девушки. Этого сына видите вы перед собою. Когда развод
кончился, отец мой предложил руку свою моей матери, но она противу чаяния всего города
объявила, что любит в нем человека, а не господина, а потому согласием своим за него
выйти не хочет вредить его чести.
   Таковое благородное сердце достойно было вознаграждения. Отец мой, отложа мысль
о женитьбе, призрел плод любви своей, именно: в московский банк внес на имя Любимова,
-- так назвали меня, -- пятьдесят тысяч рублей. Время юности шло обыкновенным образом.
Мать моя умерла, а вскоре разболелся и отец. Он не хотел обидеть детей прежней жены
своей и, разделив им имение, скончался, предоставя довоспитать меня графу Дубинину,
лучшему своему приятелю и человеку, им облагодетельствованному, когда еще граф был
самый ничего не значущий дворянин.
   -- Он был человек гордый, надменный, своеобычный! -- вскричал я.
-- Боже мой! -- сказал Любимов. -- Вы его знаете?
-- Один из приятелей моих имел честь служить у него и за откровенность награжден
довольно. Продолжайте!
   -- Из всего дома, из всего семейства графа Дубинина не нашел я путного человека,
кроме одной доброй, невинной, чувствительной дочери его Софии. Кто изобразит тот


   пламень любви, который я к ней почувствовал? Могло ли нежное сердце ее не
ответствовать?
   Боже мой, каким наслаждались мы благополучием! Но увы! сколь оно было
скоротечно! В прекрасные летние ночи, прогуливаясь по тенистым аллеям обширного сада
графского, держа один другого в объятиях и при каждом шаге останавливаясь, дабы
запечатлеть на губах поцелуй страстный, мы вкушали райские утехи, но ах! -- они были для
нас пагубны. Софии было осьмнадцать, а мне двадцать лет; итак, могли ли мы быть
осторожны в таких случаях? В одну из таковых прогулок она была нежнее обыкновенного, а
я пламеннее; и невинность наша улетела.
   -- Что будем делать? -- шептала, вздыхая, София.
   -- Посмотрим, -- отвечал я также со вздохом.


   Однако мы, сколько молоды ни были, тщательно скрывали нашу тайну, -- и она бы,
может быть, осталась тайною навсегда, ибо София клялась ни за кого, кроме меня, не
выходить замуж, -- но она с ужасом приметила, что лицо ее время от времени делалось
бледнее, а тонкий, лилейный стан дороднее. Графиня, или, лучше сказать, ее барская барыня,
то приметила и ей объявила, а матери куда входить в такие мелочи?
   После сего поднялась в доме суматоха. Призвано пять докторов для
освидетельствования болезни, и немец первый, надев очки, придвинулся к лицу больной так
близко, что чуть не коснулся его журавлиным своим носом. У нее водяная, -- и чтоб не
потерять молодой графини, то он сейчас воду выпустит. Тут он с важностию вынул из
кармана готовальню, развязал и начал выбирать прямые и кривые ножи.
-- Помилуй! -- вскричал русский медик, -- что ты затеваешь?
   София, устрашенная видом инструментов, помертвела, упала на колени и, обрати
руки к родителям, вскричала:
-- Батюшка! матушка! Пощадите меня. У меня совсем не та болезнь!
   -- Какая же? Говори!
-- Я страстно люблю, страстно любима, -- плод любви сей причиною.
   Общее молчание. София в обмороке.
   Никто не заботился подать несчастной должную помощь. Русский доктор, как человек
догадливый, вынул из кармана пузырек со спиртом, подставил под нос Софии, она
понемногу опомнилась и зарыдала.
   -- Батюшка! -- сказала она, -- любезный мой есть человек достойный! Соедините
нас браком, -- и мы все счастливы!
   -- Кто же сие чудовище?
   -- Если и чудовище, то самое кроткое, самое милое. Это питомец ваш -- Любимов!
   -- Небо! -- вскричал граф с яростию и поднял вверх руки.
-- А почему же бы и не так? -- сказал русский доктор с уверением и дружелюбием.
   -- Ты не знаешь долгу чести, доктор, и советуешь, чтобы я согласился сыном своим
назвать...
   -- А разве, граф, сообразнее с долгом чести видеть внука своего от всех
называемого...
   -- Да разразит меня гнев божий! прежде нежели доживу до сего состояния, погибнет
бесчестная мать и дитя истлеет в ее утробе! Хочу...
   Все ахнули. Бедная София вздохнула, и вместо чаемого вторичного обморока,
следствия раздраженной чувствительности, отчаяние овладело ею; она встала медленно, с
величием -- ожесточение сверкало подобно раскаленному углю в глазах ее -- она
произнесла:
   -- Карай меня, детоубийца! Ты не чувствовал движений моего сердца, преданного
тебе с детскою покорностию, так испытай его ожесточение! Я рождена любить безмерно


   или столько же ненавидеть. Недостойным называешь ты Любимова руки моей? Не потому
ли, что я графиня? Кому обязан весь дом наш своим достоинством, графством, блеском, --
как не почтенному благодетелю отцу его? Что значили ничтожные предки наши, пока из
праха не воздвигла нас рука благотворная?
   -- Довольно, -- вскричал граф, -- сего недоставало! --- Он дал знак -- несчастную
схватили и повлекли. Вопли ее раздавались по комнатам.
   Я ничего не знал о сем и бродил в саду, как доктор подбежал ко мне, коротко обо всем
объяснил и после вскричал:
   -- Беги, несчастный молодой человек! Беги, не заглядывая в дом, если не захочешь
испытать посрамления большего, нежели какое потерпели Адам и Ева, изгоняемые
пламенным мечом херувима из эдема; хотя, правда, тебя и не херувим и не пламенным
мечом изгонит, однакож изгонит, без милосердия изгонит!
   Друг мой! Если б ты был беден, я предложил бы тебе довольно денег, ибо имею их.
Но ты сам богат и можешь завтра же поутру взять в счет процентов столько, сколько
пожелаешь. Не советую также и долее откладывать, ибо могут заглянуть и туда. Дом мой,
правда, изрядный, и ты мог бы иметь хороший покой, но не прошу. Ко мне прежде
наведаться могут, чем в банк; а ты знаешь, что докторов тогда уважают графы, когда на них
находят phrenitide1 от излишней надутливости и от непомерной алчности к почестям morbi
comitiales2. Насилие чего не делает? Тебя так запрячут, что ни сто Роландов не исхитят из
плена. Жалуйся тогда сколько хочешь на несправедливость! Итак, с богом! Вот тебе кошелек
с серебром, и сего станет на сутки на пищу и ночлег; а завтра, получа деньги, беги из
Москвы, не оглядываясь, и не скоро опять возвращайся!

   _______________________
   1 Сумасбродство.
2 Падучая болезнь.

   Он взял меня за руку, вывел из саду и, засмеясь, при молвил:
   -- Вот каково размножить породу человеческую, не разбирая породы! И подлинно!
Как не смотреть незнатному детине, кто та, от которой он желает иметь отрасль самого себя.
С длинным ли хвостом платье ее, или по колени? Фуро носит или зипун? Голова в алмазах
или в бисере? открыта или закрыта грудь? умеет ли играть на арфе, или жать пшеницу?
Надобно быть разборчиву. Если высокосиятельнейший граф сработает отродие от бедной
дворяночки, горничной девушки или дородной крестьянки, -- о! дело иное! Дитя сие будет
предостойное и со временем по крайней мере полудворянин. Но если бедный, хотя и достойный мужчина, который иногда умом своим, дарованием, трудолюбием доставляет
барину своему кресты и звезды, дерзнет возвести взоры любви на дочь его, -- о проклятый
человек! Как можно ожидать тут чего-либо путного?
   Он ушел, оставя меня в крайнем беспокойстве, тоске и грусти непомерной. Мне
оставить Софию? В таком положении? Но что делать? Пособить ей совершенно невозможно.
Замышлять о том, значит погубить себя и ее жребий сделать еще несноснейшим! Итак,
следуя совету добродушного доктора, я запасся деньгами и на третий день далеко был от
столицы. Пять лет продолжалось мое странствие по свету, и мучение сердца везде мне
сопутствовало. Я был на кровопролитных битвах, в изнурительных походах, терпел голод и
холод, проходил снега и болота -- и остался жив, ибо неизвестное движение сердца моего
говорило мне: "Она жива!"
   Влеком будучи сим движением, я оставил службу и возвратился в Москву. Сто раз
подходил я к дому графа Дубинина -- и сто раз с ужасом уклонялся. Я выдумывал способы,
как бы войти в него, и трепетал при одном воображении о тех несчастиях, какие меня
ожидали. Но, о могущество любви, -- и любви супружней! вопреки всех прав и законов
человеческих, я был супругом Софии по правам вседействующия природы.
   Сражаясь сам с собою, решился я перелезть чрез ограду сада и до тех пор караулить,
пока не увижу Софии. Я так и сделал, однако не видал ее; в другую ночь также, в третию
также, и нетерпение мое достигало предела. Наконец, о небо! В четвертую ночь вижу, что
садовая беседка слабо освещена. С трепетом подхожу к окну и -- силы небесные! -- вижу
мою Софию, но в таком положении! Она стояла ко мне спиною, волосы ее были распущены
и увиты розами; она глядела в зеркало, белилась и румянилась. "Возможно ли, -- сказал я
сам себе, -- что и моя София обыкновенная женщина? Но, видно, таков устав провидения!"
С исступлением отворяю двери беседки, врываюсь, отчего свеча, стоявшая на столе, потухла,
падаю к ногам моей любовницы, обнимаю ее колена и восклицаю: "Прелестная! наконец, я
тебя вижу!"
   О н а (захохотав). Что это? откуда такой восторг? Голос ваш совершенно
переменился!
   Я (в крайнем изумлении). Как? вы смеетесь? после столь долгой разлуки? Боже
правосудный!
   О н а  (отскочив). Кто вы?
Я (встав). Как? вы не узнаете Любимова?
   О н а. Ах, несчастный! и вы дерзнули сюда приближиться, но любовь великое дело, и
я хочу помочь вам. Неужели мой голос в пять лет так переменился? узнайте во мне Дуняшу,
горничную девушку Софии! В меня страстно влюблен теперь старый граф, и это место
нашего свидания. Он скоро будет сюда, и вы погибли!


   -- Но где же София? для чего не вижу ее здесь столько ночей?
   -- Очень легко отвечать! она теперь более нежели за пятьсот верст отсюда, в одной
графской деревне, близ Киева со стороны Польши, имени которой не помню. Там заключена
она со дня вашего побегу. Ее стерегут три человека, самые преданные графу.
   Дом или замок, находящийся в лесу, в полуверсте от деревни, почему вы и ее легко
найти можете, считается необитаемым, ибо и пищу привозят в оный не из ближней деревни,
а из дальней, и то с великою тайною; а разогревают ее и отопляют покои посредством
жаровень. Подите скорее вон, граф не замедлит...
   Нечего было мне ожидать более. Я простился с разрумяненною Дуняшею и выскочил
на улицу. Нимало не размышляя -- отправился искать место заключения Софии и скоро
нашел по описанию Дуняши. Но, чтобы преждевременно не быть узнану кем-либо из его
шпионов, надел на себя платье нищего. О моя София! Сколько страдало сердце мое во все
пребывание в сей деревне!
   Теперь, господа, прошу вашей помощи! в замке три человека, нас шестеро. Неужели
не управимся? Пусть поощряет их к храбрости страх наказания, нас -- любовь и честь!
   Все мы охотно приняли предложение. Правда, немец и испанец немного противились.
Первый -- от лени, другой -- от движений совести. Однако скоро все согласились помогать
влюбленному, с тем чтобы всеми мерами избегать кровопролития.
Та же ночь назначена для чрезвычайных происшествий.




 * ЧАСТЬ ПЯТАЯ *

Глава 1. ПОЛУНОЧНИКИ


Остаток достопамятного дня того прошел в приготовлениях к ночному кровопролитию.
Всякий из нас запасся оружием, и около полуночи все отправились в поход. Пан
Клоповицкий шагал впереди, одною рукою держась за эфес своей сабли, а другою
закручивая усы. "Сохрани бог, -- говорил он, -- если враги наши вздумают сопротивляться,
Я умею укрощать непокорных и ни одного уха в целости не оставлю, а носам и подавно
достанется!" За ним шел дон Алонзо, повеся голову и тяжко воздыхая. Так следовали мы, а
позади всех Шафскопф, задыхаясь от усталости. Не доходя саженей двухсот до господского
дома, поляк остановился, пристально поглядел вдоль леса и, быстро подбежавши к нам,
сказал вполголоса: "Господа кавалеры! Я вижу тьму людей! Ух! ночная пора! место лесное:
не лучше ли отложить битву до другого времени?" Мы пялили глаза, но ничего не видали и
советовали поляку поукрепить свою храбрость. Вдруг на крыше дома раздался голос
завывающего филина. Алонзо остановился с трепетом, перекрестился и сказал: "Ах! дурной
знак! Филин птица зловещавая!" С неменьшим трудом ободрили мы и испанца, как прежде
поляка, и разговоры наши продолжались до самого прихода к ограде замка. Тут поляк,
прошедший уже за угол оной, опрометью бросился назад, возопив: "Ай, ай!" Следом за ним
показались оттуда же прежний человек с лысиною и при нем другой помоложе. Увидя нас,
они остановились; поглядели друг на друга, и человек с лысиною с