ста, как бы он, впрочем, богат и
спесив ни был, отказал такому человеку, каков я? Никак нет, никоим образом. Первое, он
побоится оскорбить знатность моих предков; второе, -- что еще более, -- меня самого,
вооруженного сим тесаком, доказывающим самою древностию своею древность
благородного моего дома". Одним словом, почти за час до начатия обеден я был готов,
ходил по избе, точно как испанец, смотрел на все сурово, и
если кошка или барбоска мне попадались, я грозно извлекал меч свой и гонялся за ними,
приговаривая такие слова (как покойный батюшка мне рассказывал, хотя ни он, ни отец его
не видывали битвы), какие обыкновенно произносят на сражениях, преследуя неприятеля.
   В жару такового благородного восторга расшиб не один горшок и два стекла в моем
чертоге; зацеплял Марью, отчего она вскрикивала, и, что всего было для меня прискорбнее,
продрал дыру на поле мундира о гвоздь. Я остолбенел, Марья еще больше. "Ах! боже мой,
-- вскричали мы оба с ужасом. -- Что теперь делать? Скоро заблаговестят к обедне! Зашить?
Так у нас, ваше сиятельство, нет ни на палец шелковой нитки. Ах, прекрасно! Конечно, само
счастие, управив стопы ваши за дерзкою кошкою, сунуло полу мундира на гвоздь... Скажите
всякому, кто будет спрашивать, да не худо и тем, которые и не спросят, что эта дыра
произошла от выстрела пулею, когда один из князей Чистяковых был на престрашной
баталии".
Услыша такой прекрасный план, я хотел показать радость, прыгнул на аршин вверх,
опустился наземь, тесак запутался между ногами, и эфес его, вероятно перееденный
ржавчиною, отломился, отскочил, зазвенел и пал у ног изумленной Марьи.
   -- Боже мой! -- говорил я протяжно, вставая с полу, -- ну что теперь скажешь,
Марья? -- Марья задумалась, потом улыбнулась и сказала:
   -- Бог все строит на пользу вашего сиятельства. Если кто спросит о причине, отчего у
тесака вашего нет эфеса, вы можете сказать, что воинствующий предок ваш, сражаясь с
неверными турками, потерял его; а если кто спросит: как? то отвечайте, что он, поражая
супостата, ударил по тесаку и клинок отскочил.
   -- Так эфес остался в руках, -- сказал я в недоумении и соображая мысль Марьи.
   -- То-то и есть! Он кинул эфес, как ненужную ему вещь, а клинок поднял.
   -- Браво, -- сказал я в восторге и пошел в церковь, ибо давно уже звонили. Я думаю,
ни сам Август Цесарь не был так горд во время триумфа после победы, решившей участь его,
как я, надеясь получить Маврушу, дочь Старостину. Я уже пленил ее; теперь остается
пленить старосту, а это, кажется, немудрено. Мундир с дырою и тесак без эфеса. О! это --
такие великие приманки, против которых устоять трудно! Таковы мысли мои были при
входе в церковь; но увы! никто не оказывал удивления. Всякий улыбался с презрением; а как
проходил я мимо старосты, то он довольно громко засмеялся, ибо старосте все позволяется.
Я оглянулся величаво и приметил краску на лице Мавры, но староста продолжал смеяться.
   -- Это зависть, -- говорил я сам себе и гордо озирался вокруг; но на всех лицах
начертано было глубочайшее негодование и даже презрение, кроме княжны Феклуши,
стоявшей у дверей. Взор мой встретился с ее взором. Она замешалась и потупила глаза. Мне
показалось, что она довольно стала дородна с тех пор, как перестала посещать меня, чему
прошло недели три. Это открытие произвело то, что я обтер пот на лбу и вышел из церкви.
Совесть мучила меня.
   -- Что мне делать теперь? -- сказал я, стоя у ворот ограды, потирая руки и стараясь
возбудить хотя одну порядочную мысль. Наконец, блестящее нечто проникло в душу мою;
ум мой озарился светом. "Так, это сделаю", -- вскричал я и пошел к дому старосты, клянясь
сам себе быть не меньше храбрым в его доме, как предок мой на сражении, где он получил
рану в мундир и потерял эфес от тесака.
   Я вхожу твердым шагом и вижу в доме великое приготовление к принятию гостей.
   -- О!  конечно, -- сказал я заикаясь, -- сего дни здесь
праздник.
   -- Так, -- отвечала, наморщась, Пегасия, жена старосты, -- сегодни Мавруша, дочь
наша, именинница.
   -- Это очень хорошо и прекрасно, -- сказал я, не зная, что отвечать приличнее, и
стоял, как столб, на пороге.
   -- Что вам угодно, князь? -- спросила Пегасия. -- Если нужду имеете до моего мужа,
то прошу подождать: он скоро будет.
   Слово "князь" привело меня в себя; я поглядел на дыру в поле мундира, на
безэфесный тесак и, с важностию вступя в комнату, сел на стуле.
   На досуге рассматривал я уборы покоя и не мог не признаться душевно, что ничего
лучшего не видывал, и в мыслях своих уже назначал для себя, что было получше, и что, без
всякого сомнения, староста даст в приданое за своею дочерью; картины особливо
привлекали мое любопытство. Они, как жар, горели в красках. Я встаю и по порядку
рассматриваю. Боже, какие чудеса! Тут синие мыши погребают фиолетового кота. "Это,
видно, заморские звери",-- думал я и обратился к другой. О ужас! там представлен был
страшный суд. Ад так широко разинул пасть свою; в нее волокли бояр, попов, старост,
князей, убийц, зажигателен; они все были с багровыми от страха лицами. Я глядел далее и
смотрел на изображение грехов, также туда идущих. Тут Гордость, там Жестокость,
Лицемерство и проч. Я пробежал глазами большую половину их и душевно радовался, что я
не убийца, не зажигатель. Правда, при изображении гордости я немного закраснелся, как
вдруг попался глазам моим обольститель невинности. Побледнев, отступил я назад. После
подошел полюбопытствовать, что будуть делать с обольстителем невинности. Феклуша живо
представилась моему воображению.
   Я вижу: черти раскаленными клещами вытаскивают язык из гортани, приговаривая:
"Не лги, не клянись, не обольщай!"
   Волосы стали у меня дыбом. О! прекрасная и невинная княжна Феклуша! Что будет с
бедным твоим князем Гаврилою Симоновичем. Я схватил шляпу, трость, хотел бежать и
отказаться от богатой Мавруши, дабы не быть посмешищем злым духам, как староста, по
руку его дочка и множество знатнейших князей и крестьян нашей деревни вошли в комнату.
   -- Добро пожаловать, князь, -- сказал староста с дружескою улыбкою.-- Вы кстати
пришли; сегодни ангел моей дочери; прошу вместе откушать.
   -- Я пришел совсем не с тем намерением, -- отвечал я, поправляя галстук и опять
закрасневшись; я не мог продолжать ни слова. Если б староста был догадлив, то по краске
моей, по глазам потупленным легко бы мог догадаться, о чем хочу говорить; но он был как
кремень в сем случае.
   -- Говорите, князь, -- сказал он весело, и я кое-как мог дать ему заметить, что хочу
беседовать с ним наедине.
   Он ввел меня в особливую комнату, посадил, сел сам и опять спросил о причине
прихода. Я не знаю, как мог я вести с ним разговор довольно разительно, как сами
услышите:
Я. Слыхал я от покойного отца моего, что вы были с ним искренние друзья.
О н. Хотите ли говорить со мною чистосердечно и не оскорбляться, если скажу
истину?
Я. О, я вас прошу о том! Дело, за коим пришел сюда, требует чистосердечия.
О н.   Так, с покойным отцом вашим жили мы   по-приятельски! Он был умен, добр, а
что всего нужнее  в  нашем быту -- домостроителей.
Я (покрасневши и ощипываясь). Это правда.
О н. Что хотите сказать далее?
Я (потупя вниз глаза). На сем основании полагаю я надежду, что вы не откажете
выдать за меня дочь свою Маврушу, которую я обожаю.
   Признаюсь, я солгал. Не только не обожал я Мавруши, но и не любил ее; а богатство
отца ее трогало меня за живое, и его-то больше обожал я. Староста выпучил глаза, посмотрел
на меня с ног до головы. Я уверен, что он не догадался заметить дыру на мундире и
безэфесный тесак и потом, наморщившись, сказал:
   -- Князь! Чем будете кормить жену свою?
   Что мне было сказать? Я сидел, побледневши и не могши отворить рта.
   -- Молодой человек, -- продолжал староста, -- когда хозяйство твое примет лучший
вид, когда приведешь его хотя в такое положение, как было при отце твоем, тогда приди и
объяснись, -- я посмотрю, и может быть... -- а теперь до свидания! -- Он встал и вышел.
   Ледяная гора легла на груди моей. Насилу мог я подняться и вышел, шатаясь от стыда
и отчаяния;  в глазах моих померкло; предметы то двоились, то совсем исчезали Однако при
такой расстройке моего воображения  я заметил, что гости смотрели на меня, как на
чудовище. Стол был собран. На нем стояли бутылки с водкою, с медом и пивом и блюда с
кушаньем. Все ждали моего выхода, после которого должно последовать благословение
священника и пиршество. Я удвоил ход, шагнул; но кто опишет мое тогдашнее положение?
Верхний кончик безэфесного моего тесака, довольно высунувшийся, зацепил за висящий
конец скатерти; с быстрым моим движением и она подвинулась со всеми своими водками,
винами и кушанием. "Ах!" -- раздалось со всех сторон; я испугался, сделал усилие, еще
шагнул, и все, звеня, бренча и скрыпя, очутилось на земле, и я сам повалился на пол; с
быстротою вихря вскочил я, но уже сапоги мои полны были вина и водки, а по лицу
струилась жирная лапша.
   Я ударился бежать что было силы; мужики смотрели на меня с удивлением, а
ребятишки кричали кругом: "Смотри, смотри, князь одурел!"
   В таком наряде прибежал я домой. Бедная Марья заплакала. "Что это значит?" --
сказала она, трепеща от страха.
   "Жестокая судьба моя, -- отвечал я, задыхаясь от стыда и гнева. -- Раздень меня
скорей; обедать я не хочу; мне нужно успокоиться". Я скинул мундир и сапоги, вымылся и
лег в постелю, но заснуть не мог. Стыд мой был беспрестанно в глазах моих.


Глава VI. ЕЩЕ  КНЯЗЬ


   На сем месте своей повести князь Гаврило Симонович должен был остановить
продолжение оной по следующему обстоятельству. Около четырех часов пополудни в зале
Катерина играла и пела арию; в спальне сидела Елизавета и читала книгу. Князь Гаврило
Симонович в теплом сертуке бродил по деревенским улицам; а Простаков в своем кабинетце
курил трубку и читал книгу, жена его, сидя у окна, штопала чулки.
М у ж (тихо). Как величественно каждое слово его! Каждая мысль есть урок!
Ж е н а (так же тихо). Ну, нечего! что слово, то вздор; что мысль, то дурачество!
М у ж (тихо). Как благороден должен быть взор его в эту решительную минуту!
Ж е н а  (тихо). Когда он с княжною   Феклушею забавлялся в бобовой беседке? или
когда бежал домой, опрокинув целый стол у старосты?
М у ж (громко). Как величественно должно быть тогда лицо его!
Ж е н а (так же). Когда он в первый раз явился к нам весь в грязи, в лохмотьях, с
расцарапанною харею? Я удивляюсь, сударь, что ты находишь в нем так много отличного;
может быть, он и добр, но признаюсь, что ума в голове его ни на полушку. Шутка! потоптать
свой огород, из чего?
М у ж. Или ты, жена, с ума сошла, или никогда его и не имела. Я читаю историю о
Петре Великом и говорил про себя о том положении сего единственного героя, когда он
одним словом обезоруживает толпу заговорщиков.
Ж е н а. А я, право, думала, что ты говоришь о нашем князе Гавриле Симоновиче; я не
нахожу в нем ничего отличного.
М у ж. Зачем ты ищешь везде отличного? Что ты такого в себе находишь? Он, как
видно, не знает света, но такое незнание для него спасительно! Он чистосердечен, открывает
погрешности свои со всем признанием дитяти. Этого довольно. Кто ходит всегда без маски,
того безошибочно можно назвать добрым! Ты мне твердишь беспрестанно, что он очень
прост; хорошо! Поезжай я с тобою и дочерьми в Петербург или Москву, -- уверяю тебя,
большая часть назовет нас, не заикаясь, пошлыми дураками.
Ж е н а. Никак не верю! У батюшки моего бывали в театрах, в маскерадах и на балах
большие господа из Москвы и Петербурга, но ни один и взором не показывал, чтоб я была
дура.
М у ж.   Этому я верю. Пожалуй, не мешай мне!
   Он отворотился, принялся опять за книгу и трубку, и спокойствие возобновилось, но
ненадолго. С необычайным стремлением старый слуга Макар входит в комнату, где сидели
Простаковы:
   -- Барин! Там внизу у крыльца стоит князь и просит позволения войти, пробыть до
тех пор, пока починят его карету.
   -- Починят карету? -- вскричали муж и жена, вставши каждый с своего места. -- Что
это значит? какую карету? Едва ли, жена, не твоя правда. -- Он -- какой-нибудь бездельник
и, может быть, тайный враг нашего спокойствия. Нет, нет! сейчас же вон! Скажи ему, Макар,
чтоб и нога его не была ни на одной ступеньке моей лестницы. И он еще издевается над
нами! Не так ли? Имея всегда невозбранный доступ, он просит позволения войти? Видно, он
свое дело уже сделал и теперь хочет позабавиться.
   Едва Простаков с беспокойством и горестию оканчивал речь свою, которую жена его
одобряла взорами и вздохом, а слуга стоял, ничего не понимая, -- вдруг является князь
   Гаврило Симонович. Все оторопели. Тогда князь, подошед к Простакову, с некоторою
тревогою на лице сказал:
   -- Вашего ответа ждет у крыльца князь Светлозаров, как сказывал его слуга.
   -- Как? Что? -- вскричали опять муж и жена в один голос, взглянули друг на друга и
потом на князя Гаврилу с недоумением.
   -- Как! милостивый государь, -- возгласил Простаков,-- так не ваша карета в моей
деревне починивается?
   -- Моя карета? -- сказал Чистяков с горькою улыбкою. -- Было, правда, время, что я
езжал в карете, но и теперь должен ненавидеть время то. Вы о сих обстоятельствах жизни
моей услышите, когда только того пожелаете и дадите мне пробыть здесь несколько дней.
   -- Хотя целую жизнь! -- вскричал радостно Простаков, обнимая его. -- За несколько
секунд я тебя обидел, подумав, что карета твоя и что ты для какой-нибудь причины
вымышленною бедностию нас обманывал. Прости меня!
   -- Обманывал? -- сказал Чистяков с крайним смущением и отвернулся, чтоб скрыть
навертывающиеся слезы. Простаков крайне смешался; ему было больно и досадно, что питал
в себе хотя минутное подозрение в честности гостя. Он подал ему руку с ожидающим
взором. Князь его понял, они обнялись, и сердца их примирились.
   Меж тем в покоях их собрались дочери, несколько девок, лакеев, все вполголоса
твердили: "Посмотрим, какой-то будет другой князь?"
   -- Милостивый государь, -- сказал он Простакову с умоляющим видом, -- покуда
пробудет у вас сей князь, по наружности богатый, прошу вас покорнейше дать мне на время
другое имя и фамилию, -- клянусь, совсем не с тем, чтоб кого-либо тем обманывать, но я
имею важные причины, о коих и вы со временем узнаете и будете довольны. Пусть ни он, ни
люди его не знают, что я -- князь, и притом князь Чистяков. Это заставит богатого гордеца
шутить на мой счет; а чтоб сие было вам приятно, -- не думаю.
   -- Без всякого сомнения! -- вскричал Простаков и послал слугу просить князя
пожаловать. Слуга вышел, и Простаков продолжал: -- Итак, вы останетесь у нас просто, ну,
пусть Терентием Пафнутьевичем, бедным дворянином, разорившимся от тяжбы,  и другом
или даже дальним родственником нашего дома.
   -- Но фамилия, -- сказал скоро Чистяков, -- я вдруг не придумаю.
   Все приняли вид изобретателей; Простаков потирал лоб, Маремьяна глядела в
потолок и молча шевелила губами; но все не могли на скорую руку привести на мысль
приличного названия гостю.
   -- Боже мой! он уже недалеко, а я еще не имею фамилии. -- Все молчали. Вдруг
ворона садится на окно и начинает страшно каркать.
   -- Дурной знак! -- возопила Маремьяна.
   -- Браво! -- вскричал Чистяков, -- что может быть этого лучше! Назовите меня
господин Кракалов. Это, кажется, прекрасное название и самое приличное для дворянина, от
тяжбы разорившегося.
   Все одобрили его выбор фамилии, и в ту же минуту по всему дому отдан был
строжайший приказ и слова не говорить о князе Чистякове, а называть его просто
Кракаловым.
   С шумом отворяются двери, и, подобно бурному дыханию ветра,  влетает новый князь
и производит звук, скрып, шарканье. Он казался с виду около тридцати пяти лет, но был так
еще жив, так ловок, так привлекателен, что можно было ошибиться и сказать, что еще не
более двадцати пяти. Лицо его было нежно; приличная сану важность и вместе тонкая
любезность привлекли ему с первого взгляда благорасположение, кроме Простакова и князя
Гаврилы Симоновича.
   -- Позвольте спросить, в ком из вас честь имею видеть господина дому?
Простаков подошел к нему по-простаковски, взял за руку и сказал:
   -- Я -- хозяин, это -- жена моя, а это -- дочери; прошу садиться. -- И между тем сам
сел спокойно. Но зато госпожа Маремьяна и обе ее дочери начали рассматривать нового
гостя с ног до головы.
   Он был одет великолепно и на три сажени простирал благоухание. На руке сиял
дорогой перстень. Он сидел, развалившись в креслах, и левою рукою играл цепочкою от
часов, а правою держал небольшую трость, которой золотым набалдашником щелкал себе по
зубам.
-- Это дочери ваши, сказали вы, господин хозяин?
Едва Простаков отворил рот, как Маремьяна. Харитоновна подхватила:
-- Так, ваше сиятельство; это -- старшая, Елизавета, а это -- меньшая, Катерина. Той
уже минуло девятнадцать лет а этой нет еще и семнадцати. И они воспитаны в пансионе, в
губернском городе, хотя это стоило нам и...
   Простаков горел негодованием. Он кинул грозный взор, который поразил ее тем
больше, чем реже она видала от него подобные. Князь не заметил сего, ибо он, как ловкий
человек, с благосклонным видом рассматривал закрасневшихся дочерей ее.
   -- А это, сударыня, -- сказал князь, обратись к ней и указывая тростью на бедного
Чистякова, который стоял у дальнего окна и, никуда не глядя, считал на руках пальцы -- это,
конечно, из ближних соседей?
   -- Это... -- сказала она, заикаясь и взглянувши на мужа.
   -- Это, -- отвечал Простаков сухо, -- дальний наш родственник Терентий Пафнутьич
Кракалов, дворянин, от тяжбы разорившийся.
   -- Я очень рад, что имею честь видеть, -- сказал князь, обратясь к Чистякову, кивнув
головою и шаркнув ногою, не поднимаясь с места.
   -- Нечему радоваться, ваше сиятельство, -- отвечал Чистяков, поклонясь низко, и
вышел в свой покой.
   Когда отпили чай, князь просил позволения быть свидетелем дарований дочерей их.
Маремьяна с радостию на то согласилась; пошли в зал, но затруднение было, кому играть и
кому танцевать с князем. Маремьяна настояла, чтоб дочери ее по очереди оказали оба сии
искусства; но Елизавета упорно настояла, что она готова играть, но танцевать отнюдь не
может.
   -- А я хочу непременно, -- вскричала Маремьяна с краскою гнева на щеках.
   -- Не делай принуждения, -- сказал Простаков довольно сердито, -- что делается
против воли, то никогда хорошо не бывает. Елизавета, играй: пусть танцует Катерина.
   Мать замолчала. Елизавета села за фортепиано; князь с нежностию взял за руку
Катерину, и танцы начались.
Нельзя было и подумать, чтоб князь Светлозаров, будучи в таких уже летах, когда
мужчина невольным образом, без всякого намерения, принимает вид важный; нельзя было
подумать, говорю я, чтобы князь мог походить на молодого беспечного человека, упоенного
лестною надеждою любви и счастия. Князя можно бы уподобить вечно юному Аполлону,
если бы бог сей когда-либо делал прыжки на Олимпе. Но зато
Катерина превзошла ожидание матери, которая блестящими от радости взорами
сопровождала каждый шаг ее, каждое движение; но Простаков, сидя в углу, морщился и,
наконец, не стерпев, сказал вполголоса вошедшему уже и стоявшему подле него князю
Чистякову:
   -- Не  правда ли,  что злой дух вселился между нами?
   -- Едва ли не он, -- отвечал Чистяков со вздохом и пожимая плечами. -- Хотя тут и
нет бобовой беседки, однако...
   -- Черт везде равно ставит свои сети, -- отвечал Простаков также со вздохом.
   Так протекла большая часть вечера, и на часах ударило девять.
   Простаков не вытерпел: "Не время ли отдохнуть вашему сиятельству, чтобы
собраться с аппетитом; скоро пора ужинать".
   Князь не отвечал ни слова, а продолжал вертеться до тех пор, пока штука кончилась.
Он с ласкательною улыбкою подошел к Маремьяне Харитоновне, наклонил голову и сказал:
"Надобно отдать справедливость, что прелестная дочь ваша танцует как ангел. Ах, если б ей
больше упражнения. Но с кем и как в деревне!" -- "Для деревенских