ейных не хочет того сделать". Взор мой отблагодарил их.
   -- Любезный Янька! -- сказал я, -- уложи же, с помощью Марьи и сих честных
людей, тело во гроб, а я побегу к попу распорядиться.
   -- Распорядиться? -- сказал Янька с удивлением. -- Да в чем тут распоряжаться? Это
не купля, не продажа.
   -- Чтоб похоронить моего тестя с подобающею честию! -- отвечал я.


Глава XI. ПОХОРОНЫ И ПРОПОВЕДЬ


   В доме сказали, что батюшка уже ушел в церковь, поспешаю туда и, к счастью,
нахожу, что он не начал еще облачаться.
   -- Что скажешь, князь? -- спросил он.
   -- Я имею к вам нужду, батюшка, -- отвечал я печально.
   -- Очень часто, свет!
   -- Что делать, отец мой! За год перед сим хоронил я отца; за несколько недель я
венчался и тогда небольшую только имел нужду, ибо дело состояло только в том, чтоб
обвенчать попозже обыкновенного. Сегодни имею я крайнюю нужду, ибо сбираюсь
хоронить тестя, а ничего не имею.
   Поп очень пасмурно сказал:
   -- Я об этом слышал, и смерть его довольно сомнительная.
   -- Почему, батюшка? -- спросил я с жаром.
   -- Он умер в шинке у жида, и, как слух носится, чуть ли не от вина.
   -- Это несбыточное дело, -- отвечал я, -- умереть скоропостижно можно везде. --
Поп удивился моей твердости и молчал.
   Ободрившись тем, продолжал я:
   -- Что же касается до жида Яньки, то это такой жид,-- такой, каких в свете мало.
   -- Может быть, сын мой! Есть люди честные во всяком звании и состоянии, -- сказал
он. Смирение мое смягчило его. Он сказал: -- Приноси тестя в церковь, а я в
удовольствие твое, а вместе и в наставление, между прочим, скажу и проповедь.
   Я вышел в крайнем восхищении.
   "И проповедь! -- говорил я улыбаясь, -- да этакой чести не имел ни один староста,
ни один князь нашей деревни. Спасибо, батюшка, спасибо!"
   Заблаговестили. Я и два пастуха подняли гроб и понесли, ибо Яньке, яко жиду, не
позволяла благопристойность нести гроб православного христианина.
   Не хвастовски сказать, все выпучили от удивления глаза, видя такое убранство. Все
хранили глубокое молчание, смиренно крестились и кланялись. Я был полон восхищения;
шел, держа на плечах изголовье гроба, не смотрел ни на кого, подобно герою, шествующему
в триумфе. Мы проходили ряды, и позади нас раздавался шепот:  "Право, прекрасно! кто бы
мог придумать!"
   "Ага! -- сказал я сам себе с напыщением гордости,-- вы этого и не думали? Мало ли
вы чего не думаете! Вот каков князь Гаврило Симонович княж Чистяков!" Обедня
оканчивалась, сердце мое трепетало от странного движения. Как слушать мне проповедь, где
будут в моем присутствии хвалить добродетели и великие достоинства моего тестя? не будет
ли это самохвальство, непростительная гордость? А гордость меня только что теперь
попутала! Дай отойти со смирением!
   Я сделал шаг назад, но ложная совесть сказала мне: "Куда ж бежишь ты? или смеешь
хвалиться чужими добрыми делами? Всего вернее, что поп подшутил над тобою. С какой
стати говорить проповедь над таким человеком, хотя, впрочем, он -- родовой князь. Верно,
верно, он подшутил над тобою".
   Послушав внутреннего гласа сего, я подвинулся опять и стал у ног покойника. Но как
же велико и не неприятно было мое удивление, когда по окончании обедни поставили налой
и поп вышел с проповедью! Все князья, крестьяне, княгини и княжны двинулись вперед и
так прижали меня ко гробу, что хотя бы и хотел отойти, то уже невозможно было.
   Молчание распространилось; всех взоры обращены были то на попа, то на меня. "Как
это чудно! -- говорили шепотом. -- Видно, тут что-нибудь да кроется; видно, бедность их
умышленна! Года за три хоронили прежнего старосту, но проповеди не было". Как ни тихо
они говорили, но я не проронил ни одного слова и с легкою краскою незаслуженного
удовольствия потупил взоры. Мне приятно было слышать их заблуждение, будто с
некоторым намерением кажусь я бедным, а в самом деле великий богач. Вскоре после того я
стыдился сам такой слабости или, лучше сказать, глупости; по времени узнал, что большая
часть людей так поступает.
   Священник осмотрелся, вынул небольшую тетрадочку и начал:
   -- Благочестивые христиане! Послушайте, что я скажу вам ныне; не неприлично
будет к вам слово мое, ибо предстоит скоро великий праздник, именно чрез восемь дней, в
следующее воскресенье. Праздник, благоверные слушатели и слушательницы, слово
"праздник" для многих из вас есть пресоблазнительное слово. Вместо того чтобы помыслить
о божестве и молитве, вы, вставая с постелей,-- посудите, православные! -- вы помышляете
о невоздержании и пьянстве; и выдумываете, что бы заложить, если у вас нет наличных
денег!
   Такое вступление поразило меня; я поднял глаза и еще больше покраснел не от
стыдливости, как прежде, а от какого-то тайного предчувствия. Поп продолжал:
   -- Хотя, христиане и христианки, церковь во дни празднования некоторых угодников
и разрешает вкусить вина и елея, что вы найдете в киевских святцах во многих местах,
например: память Алексея божия человека, разрешение вина и елея; празднество
благовещения, разрешение вина и елея; но в каких святцах, о православные! начитывали те,
кои умеют читать, или слыхали, кои не умеют, чтобы написано было: память Алексея божия
человека, разрешение напиться допьяна; празднество благовещения, разрешение шататься по
улице со стороны на сторону, биться головою об заборы как угорелому и валяться в грязи,
как негодной свинье! Так, этого нигде не написано, а нередко бывает в нашей деревне.
   Но оставим это; вы чувствуете, как сие гадко, богу не угодно, и даже в глазах нас,
грешных, противно. Обратим беседу нашу к тем, кои и будни превращают в такие
праздники, то есть праздники на свой манер. Они ничего не делают, как только пьянствуют и
спят, опять пьянствуют и опять спят. Что от сего выходит? Они бывают позор миру и
человекам. Вытаскивают из дому своего помаленьку все, до последней нитки, нищают,
делаются прежде противны другим, потом -- себе. Совесть начинает их жестоко мучить. Но
вместо того, чтобы раскаяться и перестать грешить, они, окаянные,
конечно по наущению столько же окаянных духов, думают опять утопить совесть свою в
вине и больше прежнего пьянствуют. Что далее? Дети начинают презирать их и не
слушаются; сыновья обольщают девок; дочери даются в обман парням; все в доме
становится вверх дном. Видят сие пребеззаконные отцы их и не смеют сказать ни слова, ибо
беззаконие пред очима их. А какой конец всему? От излишнего невоздержания тело их
поминутно слабеет, и они, по числу лет своих долженствовавшие бы еще долго жить,
умирают без покаяния, оставив семейство в стыде, горести и бедности.
   Имеяй уши слышати, да слышит! Аминь.
   -- Аминь! Аминь! -- шептали мне на ухо пастухи; потому что с средины проповеди я
задрожал, судороги подхватили меня, и, без сомнения, упал бы, если б не было так тесно и
верные мои пастухи не поддержали под руки.
   Я стал на ноги, с спокойным хотя по наружности духом, отслушал отпев и, взяв на
плеча гроб вместе с сотрудниками, понесли сокрыть в землю. Никого, кроме нас, тут не
было. С плачем засыпал я могилу глиною, вздыхал и думал: "О любезный тесть мой, князь
Сидор Архипович! Должно ли было, чтобы и конец твой и похороны были так же
оскорбительны для твоей памяти, как жизнь для детей твоих?" Я пригласил пастухов к себе
домой, по крайней мере дать им за труды по куску хлеба; они приняли предложение с
дружелюбием и вместе пошли, я все еще плача, а они вздыхая, а все вместе домой.
   Едва князь Чистяков произнес сии слова с чувством неприятного воспоминания, как
вдруг вбежал слуга с докладом, что князь Светлозаров изволил приехать! "Ах! как это
некстати, -- сказал Простаков, вставая. Маремьяна торопливо кинула чулки под софу,
Катерина, закрасневшись, спрятала свои в карман, а князь Чистяков сказал, вздохнувши:
"Теперь я опять господин Кракалов, дворянин, от тяжбы разорившийся".


Глава XII. НЕБОЛЬШОЕ  ОТКРЫТИЕ


   Около недели по вторичном приезде князя прошло уже в доме господ Простаковых в
головокружении, что крайне мужу не нравилось. Елизавета с точностию занималась своим
учением, читала, писала, рисовала; Никандр так был прилежен, что в доме не знали, ученица
ли учиться, или учитель учить больше имеют охоты. Катерина обыкновенно пела, играла,
танцевала, руководствуема всегда и во всем князем; Маремьяна бегала беспрестанно из залы
в кухню, из кухни в залу, смеялась, восклицала, ощипывалась. Чистяков обыкновенно
переходил из гостиной, где занималась Елизавета с Никандром, в залу, где целый содом
поднимали князь с Катериною, улыбался, пожимал легонько плечами и чесал голову, а
Простаков, все то видя, морщился и сильно пожимался. Так протекло еще около недели, как
однажды Простакову надобно было посмотреть свои гумна, овины и все принадлежащее к
хозяйству, ибо он собирался ехать в город искупить кое-что к празднику рождества, нужное
в домашнем быту, и подарки для всех в доме, что он делал непременно каждый год. Он
пригласил проходиться с ним по деревне князя Гаврилу Симоновича; старик с улыбкою
добросердечия говорил: "Бог совсем не до заслугам наградил меня хорошим достатком:
имею слуг, кареты, покойный дом, сытный стол, и это непрерывно; а потому
хочу, чтобы те, кои мне служат, хотя несколько дней в году имели отдых, покой и невинное
удовольствие! И горничная девушка и крестьянская девка, точно как и дочери мои, имеют
одинакое стремление нравиться, любить и быть любимыми; а для сего иногда сверх красоты
и невинности понадобится отличное несколько одеяние и уборы. На дочерях моих блистает
золото, камни, жемчуг; почему же не желать моим дворовым и крестьянским девушкам
иметь алые ленты, цветную набойку и медные перстеньки со стеклом на фольге? Лиша
которую-нибудь из дочерей моих ненужного им перстня, -- ибо они и без того довольно их
имеют, -- могут несколько лет сряду украшать всю мою деревню и дом".
   Так рассуждал Простаков каждогодне перед поездкою в город; таким же образом
рассуждал он и пред князем Чистяковым, осматривая хозяйственные свои заведения, и
спрашивал за каждым периодом: "Не так ли, любезный друг?"
   Чистяков пожимал с сердечною растроганностию руку добродушного старика и
говорил сквозь слезы:
   -- Это утешает ваше сердце! Ах! приятно мне и слышать о том; как же приятно,
должно быть, вам то делать?
   -- Это я чувствую, -- сказал Простаков, взглянув на небо, звездами усеянное. -- Так!
душевно уверен, что если б монархи были сердцеведцы, они отняли бы богатство у людей
жестоких, во зло употребляющих, и отдали бы бедным добрым людям. Но... -- Он вздохнул,
и оба продолжали путь, как вдруг Простаков остановился:
   -- Скажи, пожалуй, друг мой Гаврило Симонович, отчего ты часто улыбаешься,
выходя из гостиной в столовую? Или ты там что-нибудь замечаешь?
   -- Удивляюсь, как вы того не замечаете,-- отвечал Чистяков с важностию, которая
сделала б его для всякого другого забавным, но не для Простакова. Он, привыкнув видеть
его всегда кротким, добросердечным и не способным ни к каким глупым важничаньям,
удивился сам удивлению князя.
   -- Но чему же, любезный друг? -- спросил Простаков тихо.
   -- Тому, любезный и добрый Иван Ефремович, что вы несколько несметливы. Бог дал
вам добрейшее сердце, и вы...
   -- Продолжай, -- сказал  Простаков  с  нетерпением.
   -- Может быть, замечание мое и пустое, как вы и в повествовании видели множество
и еще столько же увидите вперед пустейших замечаний, но все же замечание.
   -- Да в чем состоит оно?
   -- Когда я бываю в гостиной, где учится Елизавета, то Никандр, преподавая урок о
французском языке, объясняет ей по-русски: и не только я, но и всякий русский деревенский
ребенок поймет, что дело идет о изучении языка. И когда я слышу, что он говорит
иностранным языком, то совершенно уверен, что тут не иное что заключается, как
произношение, -- просто выговор. Спокойный взор учителя и ученицы всякого убедят в том.
   -- Бедный князь Гаврило Симонович! И подлинно замечание твое едва ли не есть
одно из пустейших замечаний. Далее, любезный князь!
   -- Послушавши их несколько минут, я выхожу в залу. Тут князь Светлозаров, почти
схватя в объятия свои Катерину, а она его, вертятся, прыгают, скачут и опять вертятся. Груди
их сталкиваются, губы дышат пламенем, взоры его блестят пожирающими искрами, ее взоры
тающим изнеможением. Когда кончится танец, они садятся вместе, объясняют друг другу
мысли, и все языком иностранным. Вы это видите, не понимаете ни слова, а только
морщитесь. Могу ли не улыбаться?
   На сей раз замечание князя Чистякова было одно из правильных замечаний.
   Когда он умолк, Простаков пребыл несколько мгновений в примерном смятении.
   -- Ах, как безумен я! -- вскричал он, крепко потирая лоб. -- И я отец! и я стою этого
имени? Пусть слабая тщеславная женщина, мать их, и могла забываться, льстя себя
глупейшею надеждою; но я, я ничего не хотел примечать, кроме резвости, шалости, и
морщился оттого, что они мне мешали заняться книгою или разговором. О! до какой степени
недогадлив я! Сейчас выгоню этого проклятого повесу, схвачу свою дочь и принужу ее во
всем признаться.
   Он побежал было, но князь Чистяков остановил его.
   -- Постойте, любезный друг, -- сказал он, -- я сделал только замечание, а не говорю,
что открыл истину. Хотя опыты довольно меня научили, но нет точки в жизни, где б можно
было скорее ошибиться.
   -- Что ж сделаем мы? -- спросил нетерпеливо Простаков, остановись и глядя
пристально на князя.
   -- Дайте уехать князю Светлозарову, -- отвечал Чистяков спокойно. -- Он это скоро
должен сделать, ибо не более двенадцати дней осталось до праздника, а он нахалом, думаю,
не будет, Чтоб хорошенько открыть истину, надобно предварительно знать, как сделать
начало к ее открытию. Если вы прямо приступите к Катерине, вам известно, как девушки
вообще в таких случаях упрямы и догадливы. Она тотчас увидит, что вы подозреваете
только, и сердце ее скрепится; надобно в первый день дать ей понять, что вы все знаете, а
требуете от нее только покорности и признания.
   -- Итак, князь...
   -- Итак, вы искусно выведайте от Елизаветы. Не может быть, чтоб такая постоянная и
умная девушка не заметила чего, буде что-либо было; спальня же их одна.
Она могла слышать ее вздохи, может быть видела и слезы, а может быть, слышала самое
признание, да молчит из скромности.
Молча пожал Простаков руку князя Чистякова, обнял его и сказал:
   -- Ты -- истинный друг мой, в этом я не сомневаюсь; но что для меня в тебе кажется
удивительным, то, будучи воспитан в деревне, прожив век в бедности, в совершенном
незнании большого света, ты можешь так хорошо видеть, меж тем как я...
   Он остановился застыдившись.
   -- Кто вам сказал, -- отвечал князь несколько строго,-- что я совершенно не знаю
этого света? Придет время, вы меня короче узнаете и согласитесь, что можно быть бедну и
познать несколько этот тщеславный и развратный свет. Год страданий, даже в быту
деревенском, скорее научит познавать движения сердца, нежели двадцать лет покойной,
счастливой жизни в кругу семейства и немногих соседей, также покойных, также
счастливых. Почтенный любезный старец. Или думаешь ты, что князья и графы и великие
мира сего, близкие к престолу, полные власти и величия,-- или думаешь, что они не топчут
своих огородов, когда их Феклуши не выходят на заре полоть капусту? Думаешь ты, что они
не лазят чрез забор? О! все это бывает, только в другом виде! Я испортил в своем огороде
растения; они опустошают целые деревни и заставляют лить
слезы и ходить по миру целые тысячи, вместо того что я ходил один. Измятый огород мой
поднялся на будущую весну и произвел растения свои ничем не хуже истоптанных. Но кто
усладит в сердце слезу горести, падшую из очей семейства осиротевшего? кто воскресит
жертву смерти преждевременныя? Ни слезы жены несчастныя, ни вопли младенцев
беззащитных!
   -- Кто ты, человек непонятный? -- спросил Простаков, вышед из окаменения от слов
своего гостя.
   -- Князь Гаврило Симонович княж Чистяков. Прости, любезный хозяин; я, говоря с
тобою наедине, буду говорить просто, как с другом.
   -- Всегда, всегда, -- вскричал Простаков, протянув к нему обе руки свои.
   Князь обнял его и сказал с улыбкою:
   -- Нет! приличия никогда забывать не должно. Итак, скажу, что твое удивление и
мысль, что я не имею никакого понятия о свете, заставили меня с тобою так говорить. Но
клянусь, что все, сказанное мною в повести, есть совершеннейшая истина; равным образом
уверяю, что истину скажу и вперед, если ты захочешь слушать.
   Они еще раз обещали друг другу взаимную неразрывную дружбу; пошли домой, и --
какое им удовольствие! -- запряженная князева карета стояла у подъезда.
   -- Что, князь едет? -- спросил Простаков у стоявшего человека.
   -- Только вас ожидает, чтоб проститься, -- был ответ, и они оба побежали в залу:
прощались, обнимались, друг друга обмануть стараясь. Князь обещал после праздников
побывать у них опять, насладиться приятностию жизни среди такого прелестного семейства.
   -- Вы, князь, очень снисходительны, -- заикнулась было Маремьяна Харитоновна,
немного присевши и застыдившись; но громкий голос мужа перебил речь ее. Он сказал:
   -- Я буду рад, князь; просим пожаловать.
   Расстались. Простаков, по совету князя Гаврилы Симоновича, отложил делать
испытания над сердцем Катерины до следующего утра. Между тем объявил всему
дому, что завтра едет в город.


Глава XIII. ЗНАЧУЩЕЕ  ОТКРЫТИЕ


   В деревне, по обыкновению, вставали очень рано, несмотря даже и на зимнее время,
особливо когда по каким-нибудь обстоятельствам день был необычайнее других, что также в
деревне очень редко случается. Было самое раннее утро, и все поднялись: дорожная повозка
была заложена; стоило только Простакову сесть и ехать. Он бы, конечно, сел и поехал, но
замечания, сделанные князем Чистяковым накануне, лежали на сердце его. Да и какой отец
не будет таков в подобном случае? Итак, он решился ждать дня, а между тем, взяв за руку
Елизавету, которая от него не отходила, вошел в гостиную, где в камине пылал огонь, сел на
софу, и хотел что-то сказать удивленной девушке; но язык его не мог выразить всего того,
что вмещало сердце. Несколько раз отворял он рот, издавал звук и умолкал.
   -- Что с вами сделалось, любезный батюшка? -- спросила больше устрашенная, чем
удивленная дочь.
О т е ц (потирая руки). Что, еще князь Гаврило Симонович не встал?
Д о ч ь. Я видела его в зале.
О т е ц.  Попроси его сюда и сама войди!
   Дочь ушла. "Право, -- сказал Простаков оправляясь, -- я не знаю, как и начать? Если
скажу очень ясно, -- может быть, открою невинной девушке то, чего еще не открыло ее
сердце; а молчаньем ничего не сделаешь".
   Князь Чистяков вошел с Елизаветою.
   -- Здравствуй, друг мой, -- сказал старик, -- ты не знаешь, в каком я замешательстве.
Потрудись поговорить с Елизаветою о продолжении вчерашнего нашего разговора!
Бедная невинность ахнула; все ей вдруг представилось: уже не открыли ль тайны ее с
Никандром? уж не хочет ли отец отдать ее за князя Чистякова? Она затрепетала.
   -- Вы -- отец, и должны говорить, что внушит вам отеческое сердце, -- сказал сухо
Чистяков и хотел выйти, но старик удержал его.
   -- Итак, я буду говорить с тобою без предисловия, -- сказал он, взяв с ласкою
нежную руку дочери.-- Елизавета, отвечай мне искренно, как велит долг твой.
   -- Готова, батюшка, -- сказала она, и руки ее опустились. Все предвещало ужасную
бурю для нежного сердца ее. Но на сей раз она ошиблась.
   -- Ничего более, -- сказал старик, -- от тебя не требую, как только совершенного
чистосердечия. Не заметила ли ты какой перемены в поступках Катерины?
   Е л и з а в е т а. Она любит меня по-прежнему.
   П р о с т а к о в. В этом уверен. Но нет ли перемены в образе ее жизни?
   Е л и з а в е т а. Я никакой не заметила; она встает, занимается разными предметами,
играет и опять ложится спать в обыкновенное время.
   П р о с т а к о в. Не о времени дело; но обыкновенным ли образом?
   Е л и з а в е т