шла подле меня, держась за руку. Все члены ее трепетали. Мы достигли,
казалось, безопасного места. Ветвистая ель, окруженная можжевеловыми кустами, сделалась
нашим убежищем. Я велел залезть туда Наталье, подал ей узел и рогатину, натаскал еще
хворосту, вполз сам и лег подле, обняв одною рукою рогатину, а другою пистолет.
   Наталья молчала, тяжело вздыхая.
   Чрез час услышал я, не очень далеко, громкие голоса прежних незнакомцев.
"Наталья! -- сказал я тихо, -- они приближаются сюда; не смей дохнуть". Она задрожала и
сделалась как каменная.
   Я испугался. "Жива ли ты, милая девица?" Слабое "ах!" был ответ ее.
   Я изрядно принял оборонительное положение: лег ничком, головою к тому месту,
откуда слышал голоса ближе и ближе; рогатину положил у правого бока, а пистолет,
взведши курок, взял в руку и думал: если Наталья от ужаса как-нибудь изменит себе и они
пойдут искать, то, кинувши все рассуждения, выстрелить по человеку в плаще, а с другим
управляться с помощию божиею и рогатины.
   Они подошли к нашей ели и говорили громко и запальчиво.
   В  п л а щ е. Хоть плюнь! Везде никого и ничего! Видно, этот плут как-нибудь вышел
из ограды с своею находкою? а узелок изрядный! Она где-нибудь под могилою издыхает, О
трус, трус! ты первый побежал!
   В  к у п е ч е с к о м  п л а т ь е. Кто не бережет головы своей. Он насказал такое
множество людей!..
   В  п л а щ е. Однакож вышел один, и, как приметно по голосу, молодой человек!
   В  к у п е ч е с к о м  п л а т ь е. Кто ж это думал? Могли быть и многие!
   В  п л а щ е. Признайся, что гораздо б лучше, если б ты не мешал мне.
   В  к у п е ч е с к о м  п л а т ь е. Никогда не признаюсь. Девочка, правда, мне
нравилась больше, чем моя купчиха и в первые дни нашего союза, и я хотел провести
несколько времени не худо; но, клянусь, я согласился бы кинуть ее на кладбище, на произвол
случая, чем видеть легковерное дитя умерщвленным.
   В  п л а щ е. Ты не стоишь быть в моем круге. Твоя робость, вечное недоумение, твоя
совесть...
   В  к у п е ч е с к о м  п л а т ь е. Что я не робок, то доказал тебе сегодни и прежде во
многих случаях; и оттого теперь внутренно терзаюсь.
   В  п л а щ е. Лучше расстаться, чем страдать с безмозглым. Прощай, любезный друг
купец, дворянин, князь и прочее, и прочее.
   В  к у п е ч е с к о м  п л а т ь е. Прощай, дорогой мой крестьянин, мещанин,
иностранный купец и прочее, и прочее.
   Слова сии произносили они, задыхаясь от гнева. "О, если б был при мне мой кинжал!
О, если б был у меня пистолет!" -- говорили они, скрежеща зубами и уходя в разные
стороны.
   Когда все умолкло, я высунул голову из можжевельника и увидел, к великой радости,
багряную зарю на восточном небе. "Наталья, выйдем!"
   Мы выползли. Наталья   отошла   на   несколько   шагов, пала на колени, простерла
руки к небу и залилась слезами, По губам ее можно было приметить, что она хотела нечто
сказать. О! без сомнения, она молилась, и великий сердцеведец, конечно, простит ее за ту
горесть, какую причинила она своим родителям!
   Вставши, она подошла ко мне, взяла быстро мою руку и поцеловала со всем жаром
чувствительной благодарности.
   -- Перестань, Наталья, -- вскричал я, отняв руку, -- и на самую добродетель находят
часы искушеиия.
   Н а т а л ь я.  Как, вы меня знаете?
   Я. Нет, милая невинность; я знаю имя твое потому, что один из злодеев произнес его
при первой встрече с тобою у каменного миртового дерева.
   Н а т а л ь я. Отведите меня к батюшке: пусть у ног его умру я!
   Я. Хорошо; но как мы это сделаем? Чернь уже бродит по улицам. Что скажут о тебе и
обо мне, когда увидят, что я иду с тобою так рано из-за города? Твоя бледность,
расстроенность, вздохи, которых скрыть не можешь, дадут многим праздным людям повод к
догадкам; а догадки бывают иногда вреднее известности. Не лучше ли нам подождать, пока
отойдут обедни: тогда мы свободно, выждав всех, пойдем к отцу.
   Она склонилась на мое замечание села у ели и предалась безмолвной горести.
   Когда обедни кончились, мы позади всех прихожан пошли к отцу Натальи, богатому
купцу. Вошед в покои, мы не нашли в передней никого. Входим в залу, также никого нет. В
гостиной увидели, что старый купец сидел, облокотясь на обе руки, у стола; а жена стояла на
коленях пред образами, ломала руки, плакала и молилась.
   -- Батюшка! Матушка! -- вскричала Наталья, упав на пол посредине и протянув к
ним руки. Старики бросились к ней, обняли заблудшую дочь, плакали от радости и смеялись
от огорчения. Наталья не в состоянии была разделять их восторгов: ей опять стало дурно, и
по моему совету она была положена в постель, а я, хоть также, всю ночь провел без сна, в
беспокойстве, то с привидениями, то в сражении с полуночными витязями, однако скрепился
и, рассказав родителям, что знал сам, подал узел. Благодарность их была нелицемерна.
"Требуй от меня всего, молодой человек, -- вскричал купец, -- всего моего имения мало
наградить тебя за возвращение моей Натальи, единственного нашего дитяти!" Я попросил
позволения пробыть у него несколько дней, пока приищу для себя приличное место. Он с
радостию на то согласился, и мне отвели особый покой, прекрасно убранный.


Глава VIII. ИСКАТЬ МЕСТА(ПРОДОЛЖЕНИЕ ПОВЕСТИ НИКАНДРОВОЙ)


   У доброго купца прожил я с неделю в отдохновении, как тогда сам думал я, а сказать
просто, в бездействии и лени. Наталья совершенно помирилась с родителями и смотрела на
меня время от времени, робея и мешаясь. Разговоры ее были просты, умны, приятны. Хотя и
не училась она по-моему рассуждать, однако замечания ее касательно общежития были
правильнее моих. Она чувствовала прекрасно, не могши по-ученому назвать именами своих
чувствований. Я находил крайнее удовольствие, бывая с нею наедине, что почти случалось
всякое, утро, рассказывать ей рыцарство мое в известную ночь. Я, как на самом деле, кричал
свирепым образом, махал палкою вместо рогатины и ползал по полу, как будто все еще в
можжевеловом кустарнике под елью. Словом: я походил на самого лучшего актера. Наталья
плакала, подавала мне руку и смотрела в глаза мои, так что если б не Елизавета занимала всю
душу мою, все сердце, то я, верно, пал бы к ногам ее и клялся вечною верностию. Но уже
было очень поздно, невозвратно!
   От прелестной Натальи узнал я, что обольститель ее введен в их дом самим отцом. Он
назывался Семеном Андреевым, купцом какой-то дальней губернии. Хотя он был уже не в
первых летах молодости, но его ловкость, привлекательность, ласки были обворожительны.
Наталья не находила подобного ему ни одного из купцов, посещавших дом отца ее. Время от
времени сердце ее к нему прилеплялось, а кончилось все известным образом. После узнал я,
что такие происшествия нередки: от родителей бегали крестьянки, купчихи, поповны,
дворянки и даже княжны и графини.
   Проведши так, как уже сказал, неделю, вспомнил я, что нора думать искать места,
приличного званию моему и способностям. Объявив о сем купцу, получил в ответ: "Хорошо,
друг мой, с божиею помощию!" Он улыбнулся, а я вы шел на улицу.
   Внутренне хотелось мне занять какое-нибудь место в том большом царском доме, о
котором покойный Ермил Федулович насказал так много удивительного. "Что может быть
прелестнее, -- говорил я, идучи по улице, -- как быть сочленом такого знаменитого
судилища, коему подвластна вся природа! А стоит только подойти поближе, то по лицу
моему узнают достопочтенные члены, что я гожусь быть их товарищем". Так рассуждая,
пришел я на площадь и стал прямо крыльца, саженях в десяти. Знаменитые члены (я узнавал
их по мундирам, всем без исключения похожим на мундир г-на Урывова), как заведенная
машина, одни шли важными шагами из большого дома в маленький, а другие из маленького в
большой. "Конечно, и у них много житейского горя, -- думал я, -- что они в таком
множестве ходят утешаться; и, видно, природа в великом беспорядке, что все возвращаются
приводить ее суждениями своими в устройство. Жалки же и вы, великие люди!"
   Я простоял тут около двух часов, однако ни один из сих великих людей не спросил
меня, зачем стою. С досадою пришел я домой.
   -- Что, друг, нашел ли место? -- спросил купец.
   -- Покудова нет, а посмотрю завтре, -- отвечал я с принужденностию.
   -- Пожалуй, и нам скажи, как найдешь, -- сказал купец, улыбаясь по-прежнему; и
мне досадна показалась его насмешка. "Что ж такое, -- думал я, -- что сегодня ни один из
судей природы не поговорил со мною? Неужели и завтре они также будут спесивы? Не
думаю!"
   Я не думал, однакож случилось так. Целые две недели ходил я к большому царскому
дому, и великолепные судии не удостоили меня ни одним словом. К большому моему
огорчению, как только возвращался, хозяин встречал вопросом: "Что, любезный друг, нашел
ли место?"
   "Постой же, -- сказал я, оставшись наедине, -- завтре окончу все дело. Как уж видно,
что эти гордые судьи не хотят спросить меня, быть может, чтоб не унизить своего сана, то
благопристойность требует, чтоб я сделал вызов прежде. Я это завтре же сделаю; остановлю
которого-нибудь на площади, когда будут идти из малого дома, следовательно утешась в
житейских горестях; буду говорить как можно красноречивее и великолепнее, а это, конечно,
тронет самые суровые сердца, и они предложат мне быть их собратом". Будучи упоен такою
мыслию, я неприметно принял гордую наружность, говорил протяжно, и когда Наталья
обращала ко мне речь, сопровождая кротким, нежным взглядом, я отвечал сухо и коротко.
Вот что значит задумать только сделаться великим человеком!
На другой день, в надлежащее время, вышел я из дому и стал на площади. Простояв
около часа, твердя речь, которую должен сказать, увидел выходящего из малого дома одного
из великолепных моих судей. Я снял шляпу и ожидал приближения. Но как велика была
радость моя, когда узнал г-на Урывова. Едва он подошел, я низко поклонился, стал против
него и, размахивая руками, сказал с жаром: "Великолепнейший из членов величественного
судилища всея природы! о ты, который судишь и рассуждаешь о всем, мир сей
наполняющем! Не ты ли приводишь в согласие разрушающиеся части всего сущего на
земле? Так! ты укрощаешь свирепых львов и кровожадных тигров! Ты воспрещаешь змеям и
жабам разливать смертоносный яд свой! Ты примиряешь тягчайшие вражды, какова была
между Ермилом Федуловичем и Пахомом Трифоновичем за переломленную ногу индейки и
обесчещение жены его и дочери!.."
   -- Это какой-то сумасшедший, -- сказал г-н Урывов, глядя свирепо.
   -- Прошу, милостивый государь, выслушать до конца,-- отвечал я, -- и вы будете
довольны. -- Тогда продолжал: -- Так! величественный муж! все доказывает, что труды
твои и занятия безмерны, бесчисленны до того, что и о самом себе подумать некогда! Это
видно по этому серому перью, прильнувшему к твоему мундиру; по этим волосам, гордо
торчащим в разные стороны; это видно из кровавых глаз, всюду с должною сану твоему
важностию озирающихся; словом: из всего вида и образа, похожего на летящего с неба
Веельзевула!
   Тут я остановился, будучи очень доволен, что так дерзко все выговорил; но г-н
Урывов смотрел на меня с большою свирепостью.
   -- Скажи, дружок, -- спросил он, -- в котором месте сорвался ты с цепи?
   -- Крайне соболезную, -- отвечал я с соучастием, -- что вы в этом маленьком доме
не все забыли горести житейские. У меня есть деньги, пойдем: я повеселю вас не хуже
Ермила Федуловича! -- С сим словом взял я дружески его за руку, как он взмахнул палкою,
ударил меня по спине и, примолвив: "Какой бездельник!" -- пошел в большой дом.
   Я отскочил на сажень, печально поглядел вслед ему и сказал вздыхая: "О, как
свирепы бывают знатные и великие люди! Конечно, рассуждая о всей природе, где есть
дикие звери и твердые камни, сердца их ожесточаются к человеку!"
   Пришед домой, я все рассказал хозяину.
   -- Поговорим откровенно, друг мой, -- сказал хозяин, уводя меня в свою комнату. --
Я заметил в тебе довольно учености, теоретических познаний, а что всего больше и дороже,
доброе сердце и благородные мысли. Ты не знаешь света, правда; но, не живши с людьми
разного звания, нельзя и знать его. Ты безроден; это ничего. Знаменитое имя предка и
великие подвиги его не украсят бездельного потомка, разумея в глазах умного человека.
Однакож без Звания прожить нельзя, а хотя бы и можно, то не годится: это стыдно для
всякого. Как скоро ты существуешь, то уже стал член общества; а с сею обязанностию ты
должен трудиться, по силам делать помощь сему обществу. Итак, друг мой, ты должен иметь
звание и должность, и я тебе и то и другое придумал.
   Луч удовольствия блеснул в глазах моих. Мне вообразилось, что он тихонько от меня
склонил знаменитых судей природы принять меня их сочленом. Купец продолжал:
   -- О чем теперь буду говорить тебе, о том прежде переговорил с женою, и оба
согласились. Я уже прихожу в старость; кроме дочери нет у меня детей; итак, я хочу
усыновить тебя, отдать мое имя, имение и Наталью. Что скажешь, молодой человек? Хотя
она и подпала заблуждению, но оно было больше плод разгоряченного воображения, нежели
истинной страсти. Она успокоилась, и если не любит еще тебя, так, верно, скоро полюбит, и
я дозволяю тебе искать того и стараться.
   Кто б не пришел в восторг от такого благодетельного предложения? Но я был
поражен им, как громом, стоял, не двигаясь с места и не говоря ни слова. Купца это удивило:
он спросил о причине, и я в смущении признался, что давно уже влюблен.
   -- В кого? -- вскричал он с большим удивлением, и я рассказал ему подробно все
свои приключения до времени, когда выгнан из пансиона.
   -- Это вздор, мечта, дурачество, которого и молодость твоя оправдать не может, --
сказал купец с важностию. -- Почему не любить; но надобно избирать предмет, который
соответственнее нашему состоянию, званию, характеру. Что пользы было бы мне, если б
влюбился я в какую княжну или графиню? Были безумцы, которые влюблялись и в своих
государынь; но какую выгоду получили? Утешение скитаться и после умереть в доме
сумасшедших! Какая цель любви твоей, Никандр? Разве не уверен, что отец твоей
любовницы никогда не согласится ее за тебя выдать? Знай, что это точно будет так!
Похитить ее, обольстить, сохрани боже, да ты к тому и не способен: сердце твое ужаснется
вместить в себе такой разврат. Но если бы любовь и довела тебя до такого ослепления и ты
нашел к тому способы, -- что после? -- бедность, несчастие, угрызения совести. Вот
награды, какие следуют за безумною любовию! Подумай, сын мой, хорошенько, и я скоро
спрошу об ответе. Надеюсь, чад выйдет из головы твоей.
   Я думал день, два, три, неделю, две и целый месяц, но был в прежних мыслях.
Елизавета, подобно юному, прелестному божеству, носилась в душе моей в каждую минуту.
Мысленно лобызал я милый образ; сердце мое наполнялось сладкою теплотою, чистый
священный огонь пылал во всем составе моем, и я чувствовал умножение любви своей с
каждым мигом, с каждым новым биением сердца. Я не скрывал сего от купца, и он
непритворно на то досадовал.
   -- Ну, когда так, -- сказал он однажды, -- то надобно тебе, друг мой, оставить дом
наш. Не мудрено, горячка твоя может пристать к Наталье. Что толку: она полюбит тебя, не
будет твоею, и новое мучение поселится в нашем доме. Так, сын мой, тебе надобно оставить
дом наш.
   -- Я охотно сделал бы это, благодетельный человек, -- сказал я, -- но не знаю, куда
пристать. Судья природы весьма жестоко поступил со мною, и я уже не надеюсь...
   -- Не беспокойся, -- отвечал купец с улыбкою, -- я приискал местечко, на первый
раз изрядное. У меня есть приятель из ученых этого города. Должность его преподавать
публичные уроки или говорить речи о науке метафизике, в коей он весьма силен, и за то
почитаем в городе от именитых людей. Он давно ищет себе секретаря, который бы знал
правописание, ибо должность его будет переписывать набело сочинение господина
Трисмегалоса: так называется ученый.
   Я с радостию принял предложение почтенного моего хозяина. Он написал
одобрительное обо мне письмо, вынул из комода кошелек золота, положил на стол и сказал с
ласкою: "Хотя ты и будешь жить не у меня в доме, однако всегда почитай меня отцом и
другом. Господин Трисмегалос человек простой и очень добродушный; он, верно, тебя
полюбит и сколько можно о тебе со временем постарается. Однако он имеет и слабости, о
которых я должен сказать тебе, не в предосуждение господину ученому, но для того, чтоб
ты, зная об них, не дивился и не огорчил тем доброго старика; именно: он страстно влюблен
в метафизику, славянский язык и пунш. Все сии три предмета занимают его совокупно и без
меры. Он редко о чем говорит, кроме метафизики; редко другим языком, кроме славянского;
и очень редко что пьет, кроме пуншу; однакож публичные речи его на обыкновенном языке,
ибо так предписало ему начальство; зато он утешается в гостях и дома, рассуждая
славянским. Если ты сколько-нибудь поговоришь с ним этим языком, он полюбит тебя, как
сына. Теперь время, когда люди пьют чай: поди, ты, верно, застанешь его дома; работник
мой понесет за тобою пожитки и укажет дом. Вот письмо к господину Трисмегалосу и
двести червонных: они тебе пригодятся. Прости, любезный друг!"
   Тут обнял меня с родительскою ласкою. Я плакал, также обнимал его, как. сын
доброго отца; простился с женою его и дочерью и в сопровождении работника вышел. Я не
сказал, что во время пребывания моего в доме купца честное семейство снарядило меня
бельем, обувью и проч. Дорогою перебирал я в мыслях все церковные книги, какие только
удавалось мне читывать, и затверживал самые громогласные слова и выражения. С трепетом
сердца вступил я в вороты дома Трисмегалоса.


Глава IX. МЕТАФИЗИК(ПРОДОЛЖЕНИЕ ПОВЕСТИ НИКАНДРОВОЙ)


   Вошед в покой, встречены были старухою в запачканном платье. "Что вам надобно,
господа?" -- спросила она. Я отвечал, что г-на Трисмегалоса, к которому имею письмо. Она
ввела в его кабинет. Там пребольшие шкапы наполнены были пребольшими книгами и
толстыми тетрадями, У окна стоял столик, накрытый черною клеенкою; на столе большой
самовар, а у стола два пожилые господина с багряными лицами держали по большому
стакану в руке. Они оба обратили на меня блистающие взоры, и я оробел, не зная, которому
из них подать письмо. Один был высокого роста, с надменным видом; другой мал, коренаст
и с головою едва ли меньше, как была у Ермила Федуловича, нос луковицею, с преширокими
ноздрями.
-- Чесо ищеши зде, чадо? -- спросил последний. Вдруг догадался я, что это сам
Трисмегалос, и с почтением подал письмо. Он прочел, улыбнулся, засунул в нос с горсть
табаку, закинул голову назад, отчего она походила на дельфинову, и сказал: -- Благо ти,
чадо, аще тако хитр еси в науках, яко же вещает почтенный благоприятель мой! Ты
пребудеши в дому моем аки Ное в ковчезе, и треволнения никогда же тя коснутся. Добре ли
веси правописание?
   Я отвечал со смирением:
   -- Мню, честнейший господине мой, яко добре вем; ничем же менее
великоученейших мужей.
   Трисмегалос поражен был ужасом. Он вскочил, выпялил глаза и осматривал меня с
благоговением. Зато приятель его поднял такой жестокий смех, что стакан из рук его выпал.
"Ну, нашла коса на камень!" Он продолжал хохотать.
   Трисмегалос сел и с видом увещания сказал другому:
   -- Что смеешися, о Горлание! Не есть ли во времена наши, егда погибло все изящное
на земли и нравы развратишася; не есть ли, глаголю, чудо, зрети юношу сего в толиком
благомыслии, вещающего языком мудрейшим и доброгласнейшим? О Горлание, Горлание!
Почто глумишися?
   Обняв меня, сказал он:
   -- Воссяди, чадо, посреде нас и вкуси от пития сего, им же утешаемся.
   -- Не тако, о господине, -- отвечал я, -- юн бо есмь и необыкох вкушати от пития,
его же нарицают пуншем.
   -- Добре, -- отвечал он, -- обаче воссяди!
   Таким образом, я сел; разговор сделался веселее; Горланиус довольно грубо
насмехался над нами, слыша беспрестанно: аще, обаче, абие и проч.
   Когда г-н Горланиус ушел по вечеру, то метафизик отвел мне горенку, похуже,