сожги; иначе великие несчастия, подобно моим, могут случиться и с
тобою. Будучи в пеленах, лишился я отца; на десятом году и матери; ............................
.................................................................................................
..................................................... Хотя у меня нет ближних родственников, а одни
дальние, которых не видал и в глаза, однако и они могут помешать тебе в спокойном
владении моим имением; а потому теперь же хочу устроить все законным порядком и
написать духовную. Я послал уже за приказным служителем и священником.
   Меж тем как я уверял, что желаю ему долголетия Мафусаилова, а он божился, что
каждый проведенный день считает праведным наказанием неба за безумные его любови,
услышали мы у дверей великий шум.
   -- Конечно, священник с приказным, -- сказал Трисмегалос.-- Но о чем так шуметь
им?
   Вскоре и подлинно вошел приказный, но не один; ибо ввалилась с ним целая толпа
мужчин, женщин и детей разного возраста и пола.
   -- Прошу садиться, господин приказный, -- сказал Трисмегалос,-- а вы кто, честные
господа, и зачем пожаловали?
-- Ах! и подлинно так, -- вскричали все в один голос.-- Ах, бедненький!
   Трисмегалос глядел на меня, я на него, и оба не догадывались, что бы это значило? Но
скоро все объяснилось. Пожилая женщина, чепурно одетая, подошла к нему с жеманным
видом и сказала:
   -- Как, любезный дядюшка, вы уже не узнаете и ближних своих родственников? Я
Олимпиада -- племянница ваша в седьмом колене; это доктор, муж мой, а это две дочери; а
дома осталось два мальчика и девочка.
   Трисмегалос вскричал с гневом:
   -- Хоть бы там остались целые сотни тысяч мальчиков и девочек, я не хочу и знать
их, равно как и вас самих, ибо и вы меня не знали!
   Тут подошел доктор, посмотрел на него в лорнет, взял за руку, пощупал пульс и,
пожав плечами, сказал;
   -- Жаль, крайне жаль, но нечего делать!
   -- Что за дьявольщина, -- говорил Трисмегалос с удивлением. -- Никак это стая
бешеных! Чего жаль тебе, государь мой?
   -- Посмотрите, почтенные господа, посмотрите только в глаза ему: какие мутные,
красные и как дико обращаются! -- Все пристально смотрели и ахали,
   Доктор хотел продолжать:
   -- По всему приметно, что душа его...
   -- Что? Не в затылок ли переселилась? -- вскричал Трисмегалос. -- Если ты так
думал, так врешь, господин доктор. Это написал я в угодность одной беспутной девке,
которой того хотелось; а сам как прежде, так и теперь уверен, что душа наша во лбу, между
глазами. Ну, что теперь скажет господин доктор?
   Он посмотрел на всех с величеством, торжествуя победу над доктором; но увидел, что
все только пожимали плечами и кивали головами.
   Тут выступил другой, с виду похожий на ремесленника, и сказал:
   -- Ну, милостивые государи, видно делать больше нечего: простимся с ним, если он
кого узнает; а там...
   -- Как мне узнать вас, -- сказал вспыльчиво Трисмегалос, -- когда отроду никого не
видывал? Убирайтесь поскорее к черту; у меня есть дело!
   -- Как? -- подхватил ремесленник, -- и меня не узнаете? Ах, боже мой! Да ведь я
Зудилкин, брат ваш в осьмом колене; а это Малания, жена моя; а это -- сыновья, которые
изрядно уже помогают в слесарном ремесле моем!
   С сим словом подошел он к Трисмегалосу, обнял его с жалостным видом и сказал:
   -- Прости, дражайший братец!
   Тут со всех сторон поднялся вопль: "Прости, дядюшка, прости, сватушка, прости,
дедушка!" Все толпились обнимать его: кто хватал за колени, кто за руки, кто за платье.
Трисмегалос не на шутку взбесился. Задыхаясь от гнева, он прежде отпихивался; а там начал
изрядно стучать по головам руками и лягаться пинками. Но как и это не помогало, то он
заревел: "Помогите, помогите, они меня задушат!"
   Тут высокий человек, стоявший до сих пор в стороне и по виду похожий на
полицейского, с важным видом выступил и сказал:
   -- Оставьте, господа; перестаньте! Уж этим не поможете! --  Потом подошел к
Трисмегалосу и сказал учтиво: -- Государь мой! извольте следовать за мною добровольно,
буде в силах.
   Т р и с м е г а л о с.  Куда?
   П о л и ц е й с к и й. С тех пор как приключилось вам несчастие, жалостливые ваши
родственники упросили правительство дать вам убежище в известном доме, где будут иметь
над вами лучший надзор, нежели здесь. Да и подлинно: в таком состоянии, как теперь, вы
можете все перепортить; а сему быть неприлично, ибо имение ваше принадлежит близким
родственникам, которые за их о вас попечение стоят того, чтоб все досталось им в целости.
   Т р и с м е г а  л о с. Да откройте мне ради бога, о каком несчастии все вы жалеете и в
какой известный дом хотите вести?
   П о л и ц е й с к и й.   Если вы в состоянии понимать...
   Т р и с м е г а л о с.   Как? Я не в состоянии понимать?
   П о л и ц е й с к и й. То я вам все открою. Несчастие, вас постигшее, о коем так
печалятся родственники, состоит в том, что вы невозвратно лишились рассудка; а известный
дом есть дом для сумасшедших. Довольны ли?
   Трисмегалос задрожал. Каждый мускул его двигался; то багровая краска гнева, то
бледность ужаса появлялась попеременно на щеках его. Полицейский взял его за руку и
довел уже до дверей, как Трисмегалос уперся и вскричал: "Нет, бездельники, я докажу вам!"
Но жалостливые родственники обступили его, связали руки и ноги и в таком наряде вынесли
на улицу, взвалили на телегу, и полицейский поехал. Трисмегалос ужасно кричал. Прохожие
спрашивали: "Что это значит?" -- "Везу сумасшедшего", -- отвечал полицейский; и они,
крестясь, говорили: "Упаси боже всякого православного!" Я провожал его со слезами до
несчастного дома.
   Воротясь назад, я нашел жилище наше полно родственников. Кто таскал столы, кто
посуду, кто ломал шкапы, кто звенел рюмками и стаканами. Словом: целый содом.
Доктор, подошед ко мне с важностию, сказал?
-- Изволь, сударик, убираться вон! Дом сей принадлежит мне!
-- Сей же час, -- отвечал я, идучи в свою горницу укладыватъся.


Глава XII. РАЗНЫЕ ПРОИСШЕСТВИЯ(КОНЕЦ ПОВЕСТИ НИКАНДРОВОЙ)


   Став на колени у моего баульчика, вытаскивал я из него белье в сумку и, наконец,
взяв в руки золотые деньги" хотел пересчитать их и положить в карман, говоря с довольным
видом: "Благодарю провидение, пославшее меня в дом честного человека; теперь я надеюсь
долго прожить без нужды, пока не найду приличного места".
   -- О мошенник, о бездельник! -- раздался над головою моею голос; невидимая рука
исторгла из рук моих деньги, и все мгновенно скрылось в воздухе,
   -- Чудо! -- вскричал я, закрыв лицо руками. Дрожь проникла по всему телу.
Успокоясь несколько, встаю, оборачиваюсь и вижу доктора, который сказал весьма сердито!
   -- Как это, дружок, не стыдно тебе красть в таком печальном, случае? Разве это не все
то же, что с пожару или из церкви? Благодари бога, что он послал меня сюда в то время,
когда ты только что хотел деньги прятать! О! если б тут был слесарь Зудилкин, ты б с ним
так легко не разделался.
   -- Когда так, -- сказал я свободно, ибо совесть моя была чиста, -- то, господин
доктор, возвратите мои деньги; я нажил, я нажил их не в этом доме, а у одного честного
человека, которого дочь...
   -- Хотелось тебе выдать замуж за легковерного и помешанного старика
Трисмегалоса? О дружок! за честное ремесло взялся ты, и будучи еще так молод! Сейчас
убирайся, иначе я позову полицейского и докажу, что ты -- причиною сумасшествия
Трисмегалосова; что ты вор и грабитель, а там знаешь что? Тебя свяжут, закуют в железа и
посадят в тюрьму. Ну, выбирай одно из двух, и теперь же; я человек решительный!
   Страх меня обнял. Два слова: "железа" и "тюрьма" -- много придали силы
поражающему его красноречию. Я хотел подражать ему в решительности, поднял на плеча
сумку и пошел быстрыми шагами вон.
   Вышед из дому и прошед несколько улиц, я остановился и сказал: "Время рассуждать,
что мне делать. Нечего и думать возвращаться в дом Ермила Федуловича: там Федора
Тихоновна и Дарья Ермиловна хуже цепей и тюрьмы. В дом купца -- стыдно. Это, может
быть, покажется ему сомнительно; он начнет с доктором тяжбу: меня, как основание оной, и
подлинно куда-нибудь засадят; а когда уже о переломленной ноге индейки судили два года с
половиною и ничего не рассудили, то моя тяжба продлится по малой мере двадцать пять.
Если же купец, сжалясь надо мною, и не станет тягаться, то все же велит выйти из дому и
станет давать мне деньги. Не принять их -- он обидится; принять -- кажется, бесстыдно.
Зачем, не заслужив, пользоваться добротою сердца щедрого человека. Лучше оставить этот
город и искать других. Везде есть люди, следовательно везде есть надобность в познаниях.
Стану учить музыке, языкам и живописи".
   Порассудив таким образом, пустился я в дорогу. Был в селах, городах и городках.
   Я каждый из них оставлял, или возбудив в ком-нибудь на себя неудовольствие, или
сам будучи недоволен. Однако это имело свою пользу. Путешествие более всего научает
человека узнавать людей, а потому просвещаться. На другой год страннической моей жизни
прибился в этот город, познакомился с почтенным священником Иваном и жил очень
доволен в его доме, доставая столько денег, что не был ему в тягость. Тут осенью нашел
меня господин Простаков и взял к себе. Мне и в ум не приходило, что Елизавета дочь его.
Прочие обстоятельства вы знаете, почтенный Гаврило Симонович.
   Конча повесть свою, Никандр сидел задумавшись.
   Князь Гаврило Симонович сказал:
   -- Не печалься, Никандр. Господин Простаков -- человек добрый и тебя любит; он
имеет в рассуждении тебя хорошие намерения; именно: пристроить к месту, и в том самом
городе, где ты учился и производил рыцарства, ибо у него там есть много знакомых
именитых людей и какой-то богатый купец, с которым уже он ведет об этом переписку:
   -- Ах! Как опять далеко! -- сказал Никандр.
   -- Тем лучше, -- отвечал князь, вставая, ибо вошел отец Иван и объявил весело, что
того дня ввечеру будут у него гости. День был субботний, накануне заговенья. Никандр
принял весть сию с неприятностию; князь Гаврило Симонович с равнодушием; а оба начали
готовиться к встрече гостей.
   Оставя их в сем занятии, переселимся в городскую квартиру г-на Простакова с
семейством. Муж ходил по комнате большими шагами, держа в одной руке шляпу, а в
другой трость. Вид его показывал неудовольствие. Жена с таким же расположением сидела у
столика, разбирая ленты и кружева, Катерина в одном углу, Елизавета в другом, обе зевая.
   Ж е н а. Уж как ты заупрямишься, так тебя ничем не переможешь!
   М у ж. Когда ты в этом уверена, то зачем и мучить себя по пустякам, стараясь
перемочь!
   Ж е н а. Но зачем же, кажется, и не послушаться? Отец Иван звал так учтиво, так
усильно...
   М у ж.  Я, кажется, и не грубо отказался быть у него.
   Ж е н а. Посуди, там будет судья, исправник, много дворян и все с фамилиями. Что же
мы одни будем сидеть дома?
   М у ж. Зачем сидеть? Я дал слово городничему, туда и пойдем.
   Ж е н а. Госпожи городничихи я терпеть не могу. Она так спесива, так надменна!..
   М у ж. Погляди на себя и спроси ее: что она о тебе скажет?
   Ж е н а. Я непременно буду у отца Ивана!
   М у ж (уходя). Ты непременно будешь у городничего! Жена! Ты меня давно знаешь!
Делай то, что я приказываю, и раскаиваться не будешь! Иначе... Я жду тебя у городничего.
   На сей раз сделаю я небольшое отступление, поместив повесть, приличную к сему
обстоятельству, читанную мною давно в какой-то старинной немецкой книжке.
   Один муж любил горячо жену свою; во всем делал ей возможные увеселения; ласки
его были нежны. Чего ж бы еще жене недоставало, чтоб быть благополучною в полной мере?
А вот чего: муж был чрезвычайно ревнив; особенно он ревновал к своему соседу,
настоящему прельстителю, Когда сосед глядел в окно своего дома, муж тотчас велел
закрывать ставни своего. Если слышал голос его на улице, то мгновенно уводил жену в
самую дальнюю комнату. Все в доме приметили его ревность, хотя он скрывал ее ото всех, а
особливо от жены.
   Случилось же но времени, на горькую беду ему, что необходимо надобно было
отлучиться из дому на три дни. Он воздыхал, стенал и мучился, но необходимость на это не
смотрит, и он повиновался ее велению. Проехав несколько верст, занимаясь женою и
соседом, он с ужасом вспомнил, что не наказал жене не принимать соседа к себе в дом.
"Иван! -- вскричал он, побледнев, -- сейчас отпряги одну лошадь и скачи что есть силы
домой. Скажи жене, чтобы она отнюдь не принимала к себе соседа, сколько бы он ни просил,
сколько бы ни заклинал: нет, нет!"
   Иван поскакал, а господин все еще вопил вслед ему, наказывая строго. Приехав
домой, Иван сказал госпоже; "Супруг ваш приказал вам отнюдь, ни под каким видом,
никоим образом, сколько бы вам ни хотелось того, не садиться на спину Султана, нашего
большого меделянского кобеля, и не ездить на нем верхом!"
   Она крайне подивилась сумасшествию мужа, и Иван поехал обратно.
   В первый день жена только думала, какая бы причина была мужу запрещать то, о чем
она никогда и не мыслила; да и какое в том может быть удовольствие? Мысли сии занимали
ее до ночи. Второй день прошел в рассуждении, почему бы этого и не сделать. Конечно, муж
считает ее ребенком или куклою, что хочет заставить слепо повиноваться безумной своей
воле. Она была в нерешительности. На третий день досада овладела ею. Она ходила из
комнаты в комнату, но в воображении ее был меделянский кобель. Наконец, около обеда она
вскричала: "Так! покажу ему, что со мною так глупо шутить не должно". С сими словами
быстро вышла на двор, где Султан на цепи попрыгивал, и села на него верхом. Но жестокий
медиоланец, конечно не привыкший возить на себе кого-либо, озлился, зарычал, рванулся, и
бедная госпожа покатилась кубарем на землю. Вскочив, бросилась она без души в покой,
посмотрелась в зеркало, и -- увы! -- изрядный рог возвышался на лбу, и правый глаз
украшался багровым под ним пятном; на руках было несколько царапин от лап неверного
Султана. Она заплакала горько, как в тот же миг повозка застучала на дворе и страстный
муж, влетев в комнату, протянул к ней руки и с трепетом любовника остановился, увидя на
лбу рог, на глазах слезы, под глазом синее пятно, а на руках кровь.
   -- Что это значит, моя дражайшая? -- вскричал он.
   -- Ты должен был это предвидеть, -- отвечала жена с бешенством, -- тебе хотелось
видеть меня в сем положении. Бесчувственный, изверг, чудовище! Вздумалось ли бы мне
садиться верхом на меделянского кобеля, если б ты не прислал Ивана мне запрещать то?
   Господин взглянул грозно на Ивана; но сей, с таинственным видом выведши его в
другую комнату, сказал:
   -- Милостивый государь! правда, я вашим именем запрещал ей то, и без сего она
подлинно бы и не вздумала; но обстоятельство сие вам открывает все. Если б я запретил ей
не впускать соседа, то вместо того, что теперь беспрестанно думала она поездить верхом на
Султане, тогда -- впустить соседа, поговорить с ним было бы беспрестанное занятие мыслей
ее. Что ж из всего? Она не скрепилась, поехала верхом и получила на лбу небольшой рог и
под глазом синее пятнышко. Поверьте мне, она также бы не скрепилась, впустила бы соседа,
а следствие? Может быть бы, к сему времени было у вас два рога, и пребольшие; несколько
черных пятен на всех часах вашей жизни.
   Господин поражен был истиною; обнял мудрого слугу и, говорят, навсегда кинул
ревность.
   Эта повесть весьма кстати пришлась к нашим господам Простаковым. Если б муж не
так строго запрещал идти в дом отца Ивана, жена не так бы нетерпеливо того желала.
   Проведши несколько времени в нерешительности, она, наконец, вскочила. "Дочки,
одевайтесь! идем к отцу Ивану. Пусть его бесится, сколько хочет! Мы сносим двадцать его
прихотей на день, так почему не снести ему одной нашей в год". Таким образом, уборка
началась, продолжалась успешно и кончилась около восьми часов: самое способное время
идти на вечеринку.
   Когда вошли они в покой священника, вся знать уже собралась: судья сидел в первом
месте и курил трубку; исправник держал в руках рюмку вина и, уверяя, что это --
душеспасительный напиток, опорожнил ее. Госпожа судьиха махалась опахалом, стараясь
как можно больше вертеть, средним пальцем правой руки, чтобы виднее, сделать бирюзу в ее
перстне, осыпанную розами. Госпожа исправничиха шептала ей на ухо: "Куда, право, как
гадка эта госпожа Простакова! сделать на нее платье -- много стоит; но самое платье не
стоит ни полушки. А дочки-то, одна вертлявая кукла, другая деревянная статуя".
   Священник принял г-жу Простакову с ее дочерьми отлично. Уже все уселись, завели
разговор о будущем дне, о чистом понедельнике, как вдруг выходят из боковой комнаты
князь Гаврило Симонович и Никандр. Он увидел Елизавету, она -- его: оба вспыхнули.
Никандр зашатался; глаза Елизаветы закрылись. Все гости пришли в смятение, как г-жа
Простакова вскрикнула: "Ах! нам изменили! Ах, что-то будет!".


   Она вскочила, взяла обеих дочерей за руки и хотела идти, как быстро вбежал Иван
Ефремович со всеми знаками гнева и негодования. Он хотел что-то сказать, но жена,
вскричав: "Виновата, крайне виновата, друг мой", его обезоружила. Он довольствовался
раскланяться с гостьми и хозяином и ушел быстро; за ним его семейство. Елизавету мать и
сестра вели под руки; князь увел Никандра в ту же минуту в его комнату.
   -- Какой странный человек этот Иван Ефремович, -- говорил князь Гаврило
Симонович, -- а не без чего еще меня послал сюда! Как не суметь владеть поступками
жены? -- Вдруг пришла ему на мысль княгиня Фекла Сидоровна; он закраснелся и замолчал.


Глава XIII. ДВЕ РЕЧИ


   Гости нe могли надивиться такому чудному происшествию. Скромный Простаков
входил в великом сердце; бешеная (как обыкновенно величали) жена его стала кротка, как
овца; Елизавета едва жива; молодой живописец не в лучшем положении; а старый приезжий
гость был в великой печали. "Тут, конечно, есть тайна", -- вскричали все в один голос и
приступили к священнику, требуя объяснения; но он божился, что и сам не больше других
знает, как что старого гостя зовут г-ном Кракаловым, а молодого живописца -- Никандром.
   Все долго ломали головы, стараясь догадаться и тем блеснуть в целом именитом
собрании, заслужив титло первого изобретателя; но что один произносил, то другой
опровергал, и дело дошло прежде до небольшого, а там и до жаркого спора, вскоре до
формальной ссоры, а там и брани. Уже слышны были с разных сторон звучащие прелестные
слова: "Так может судить разумный бык! Так сказать может велемудрая индейка! Скорее
догадается баран! С меньшим жаром визжит сука, змиею ужаленная! Такие замыслы
вмещаются в голове, похожей на винную бочку, или в такой, которая нагружена ябедою,
смутами, сплетнями и любовными шашнями! Ах! Что такое? Ага, догадалась! Как? что?
докажи! и так ясно!"
   Бог ведает что бы из сего вышло; и едва ли бы обошлось без кровопролитного
сражения, если б не случился тут судья, который, видя такое нестроение природы, положил
на стол трубку, а подле поставил стакан и, встав с важностию со стула, занял в комнате
середнее место и сказал: "Почтеннейшие государи мои и государыни! Небезызвестно вам,
что я уже несколько лет в знаменитом городе сем судьею и разбираю иногда дела не меньше
запутанные! Итак, послушайте меня, я все объясню. Хотя, правда, верного я не знаю, но
иногда разумные догадки справедливее очевидного. Никандр этот за несколько времени жил
в доме у Простакова, и столько почитаем был от всего дома, как бы он был сын его. Итак, не
доказывает ли это, что он в самом деле сын его, но побочный? Не только Никандр, но и
никто в доме того не знает; итак, мудрено ли было ему влюбиться в Елизавету, а ей в него?
Конечна, весьма легко! Ну, они и влюбились! Простаков это увидел и не знал, что делать.
Хотя Никандр и незаконный, но все же сын, и Елизавета -- сестра ему. Такая любовь
ужасна. Итак, он выслал его из дому, отнюдь не переставая помогать. Своя кровь всегда
говорит гласно! Но чтоб дочь вылечить от такой