красный лекарь в душевных болезнях".
   Увы! горькое бедствие ожидало меня. В один день, на солнечном закате, радостно
входил я в деревню подле телеги с последними снопами. "Слава богу, -- сказал я,-- с полем
разделался. Теперь работы пойдут домашние; это гораздо легче". Я с улыбкою приводил в
порядок большой пучок васильков, которые нарвал в подарок сыну.
   Вошед в комнату, я никого не вижу. "Быть может, они в огороде", -- подумал я и
пошел туда; но там была одна Маврушка, которая вытаскивала морковь и репу. "Где же
прочие?" -- спросил я. "Не знаю, я с обеда самого здесь",-- был ответ. Опять вхожу в
комнату и совершенно равнодушно, без всякого злого предчувствия, сидя на скамье, смотрю
с веселым видом, как Фома с телеги переносит снопы на гумно.
   Наконец, Марья входит, и одна.
   -- Как! -- спросила она, -- вы уже и дома? А где же почтенные гости? -- И с сими
словами поставила на стол две
бутылки виноградного вина.
   -- Ты сошла с ума, Марья, -- вскричал я нетерпеливо,-- о каких гостях говоришь ты?
я никого не видал, пришед домой. Где сын мой?
   Марья онемела.
   -- Где сын мой! -- вскричал я со гневом, -- куда ты девала его?
   Марья побледнела и сказала с трепетом:
   -- Он оставался здесь с гостями, как пошла я к жиду.
   Я окаменел. Тут-то уже горькое предчувствие наполнило душу мою. Подобно
неподвижному истукану сидел я на скамье, устремив страшный взор на Марью. "Говори все,
как было", -- сказал я, скрежеща зубами, и Марья открыла, что незадолго пред тем в деревне
появилась богатая коляска и прямо ехала к моему дому. Любопытство вывело Марью за
вороты. Из коляски выходят два господина и спрашивают ее: "Не это ли дом князя Гаврилы
Симоновича Чистякова?" -- "Это!" -- "Дома ли он?" -- "Нет, он в поле". -- "Конечно, он
не осердится, когда мы несколько минут отдохнем у него!" -- "О нет! он такой добрый".
Они вошли и сели. "Не сын ли это его?" -- "Сын!" -- "Как зовут?" -- "Никандром".
-- "Который ему год?" -- "Около двух с половиною". -- "Кто крестил его?" -- "Отец
Онисифор, поп нашей деревни!" Гости, казалось, были довольны ее ответами. "Поди сюда,
малютка", -- сказал старший из них и подал ему пряник и побрякушку. Дитя отменно было
весело и, наконец, осмелилось сесть старику на колени! "Есть ли у тебя, старушка, в доме
хорошее вино?"-- спросил старик. "Нет, -- отвечала я, -- князь Гаври-ло Симонович им не
запасается, а берет на случай гостей у жида Яньки, который содержит шинок". -- "А далеко
ли этот шинок?" -- "Довольно! на другой стороне деревни".-- "Что делать? -- сказал гость.
-- Тебе надобно потрудиться, старушка, и сходить, а мы за труд наградим". --  "Охотно б
рада, но дитя на кого покинуть?" -- "Мы постережем".
Словом: гости дали Марье денег, она пошла, а, пришедши назад, нашла одного меня, а
коляска с учтивыми гостьми пропала, а с ними вместе не стало и сына моего Никандра.
   -- Ясно все! Они украли его, -- закричал я таким голосом, что Марья задрожала.
   -- Бог милостив, -- сказала она, -- может быть, гости уехали, а дитя где-нибудь
бродит по деревне. Ведь это бывало нередко и прежде. Сохрани, мати божия! неужели-таки
гости эти людоеды?
   Я бросился на улицу. Бегал, крича везде: "Никандр! сын мой! где ты?" Был во всяком
доме, спрашивал у всякого проходящего, у старого и малого. "Не знаю", -- был всеобщий
ответ.
   Наступили сумерки. Нося в душе целый ад, в крайнем изнеможении брел я домой с
воплем и стенанием. Конечно, это слабость; но всякий отец, представь себя на моем месте, и
он застенает, а если нет, я в глаза скажу ему: "Это по твое дитя, оно есть плод распутства
жены твоей. Можно обмануть легковерного мужа, но природу никогда".
   В таком состоянии вхожу в дом, и новое несчастие поражает меня новым ужасом.
Марья лежала без чувств на полу; Фома и Мавруша плакали, силясь поднять ее. "Что еще за
новость?" --сказал я, отступив назад.
   Фома отвечал: "Как ушли вы искать молодого князя, Марья плакала, стенала и ломала
себе руки. "О! я несчастная, -- говорила она. -- Может быть, я причиною сей потери! но бог
милосерд, он, конечно, сжалится надо мною". Она все еще надеялась и читала молитвы. Но
когда услышала ваш стон и голос, она ахнула, упала на пол и умерла". Удар сей отвратил
первый, и я не сошел с ума, хотя весьма был к тому близок. Приложив руку к сердцу Марьи,
я увидел, что биение его остановилось. "Так! она умерла, надобно поднять ее", -- сказал я
тихо.
   Я сам не понимал чувств своих. Так, я лишился сына! потеря безмерная, но и Марья
любила меня с материнскою нежностию. О! как горестна, как плачевна была для меня ночь
та! Что значит потеря неверной жены против потери сына? Одна мысль неверности первой
есть уже утешение! Но что мог сделать невинный младенец? О! как мучительно было мое
положений!
   На третий день опустил я тело Марьи в могилу подле почтенного отца моего князя
Симона. Я не мог плакать. Бродил днем, подобно ночному привидению, Сколько жид Янька
ни утешал меня, но я худо принимал его участие. Так прошло еще несколько дней, как
однажды, сидя подгорюнившись, увидел я собранные в углу под лавкою книги мои, по коим
я просвещал мою княгиню. Горестное воспоминание растерзало меня. "Мерзкие сочинения!
-- вскричал я, -- да будет терпеть такие же муки во аде ваш сочинитель, как здесь поступлю
я с вами. Мавруша! разложи на очаге огонь, да побольше". Меж тем я нагнулся и начал
поодиночке таскать их из-под лавки и швырять на пол. Но, о чудо! когда я таким образом
тормошил мою избранную библиотеку, рвал, а некоторые книги грыз зубами, слышу -- чтото под рукою зазвенело; вытаскиваю и вижу довольно большой кошелек, развязываю, и глаза
мои ослепились, золото посыпалось. Я стоял долго, не шевелясь ни одним суставом, как под
конец увидел между червонцами маленькую записочку; читаю: "Утешьтесь, князь! я с
добрым намерением взял вашего сына!"
   "Так! это деньги за моего сына?" -- вскричал я в бешенстве и начал сеять червонцами
по комнате и топтать ногами. Такая горячность моя продолжалась около получаса; я
проклинал похитителя и предавал его во власть целым полчищам бесов; проклинал Феклушу
и едва ли не самого себя за свое неразумие. После по обыкновенному ходу природы
поуспокоился; холоднокровно сжег свои книги, а там еще холоднокровнее начал собирать
раскиданные червонцы. Что делать? Надобно было чем-нибудь утешиться. Я насчитал их с
лишком сотню.
   Сентябрь месяц был в половине; а я все еще находился в несносном положении, то
есть: я уже не плакал (или по крайней мере редко), не рвался, не топал ногами, но и ни в чем
не находил удовольствия. Сердце мое было подобно зеркалу, разбитому в тысячу кусков.
Хотя каждый из них и представляет часть своего предмета, но все вместе составляют
преотвратительную картину. "Нет, -- сказал я, -- здесь никогда не буду я спокойнее. Эта
ленточка приводит на мысль неверную Феклушу, этот пучок васильков -- пропавшего сына;
эта трость и прочие безделушки напоминают об отце и Марье, которые уже в могилах. Нет,
не останусь здесь более. Пойду, куда провидение управит шаги мои. Сноснее страдать между
людьми, не знающими тому причины, страдать под небом незнакомым, где не ощущал я
никаких радостей в жизни".
   Утвердясь в сей мысли, взял я лист бумаги, перо и написал следующее письмо:
   "Любезнейший мой друг, Янька Янкелиович! Я не могу жить в сей деревне, ибо
несчастлив; а мысль о прежних счастливых днях, здесь проведенных, делает меня еще
несчастнее. Я намерен удалиться и, может быть, надолго. Не иду прощаться с тобою, ибо
знаю, ты станешь удерживать, я не соглашусь ни за что, а это больше еще обоих нас
опечалит. Итак, прости, Яиька, великодушный друг мой! У меня остаются два домика, а один
с небольшими приборами; поле, огороды и достаточный запасец в хлебе и прочем, -- все
тебе оставляю: Если Фома и Мавруша захотят служить и тебе, хорошо; если вздумают
отойти, отпусти и награди. Это письмо, я других форм не знаю, будет перед всею деревнею и
даже, если нужда потребует, перед всяким судом утвердительною бумагою, что я оставляю
тебе все свое имение; ибо уверен, что, когда возвращусь, ты со мною поделишься. Такой
доверенности не сделал бы я никому. Ты, может быть, любопытен знать, куда я пойду
отсюда? И сам, право, не знаю, однако намерен пробраться к столице. Деньги у меня есть, и
на первый случай довольно. Прости, мой верный друг, прости, Янька!
   Князь Гаврило Симонович княж Чистяков".

   Запечатав письмо и сделав надпись, я оделся по-дорожному. Уклал в небольшую
сумку белье, кое-что из платья и позвал Фому.
   -- Друг мой, -- сказал я, -- сегодня иду в ближнюю деревню к приятелю и, может
быть, пробуду там дня два-три. Мне нужно успокоение.
   -- О! конечно, -- сказал Фома весело, -- это правда, ваше сиятельство! Я заложу
лошадь и вместе...
   -- Нет! ты оставайся; дома не без дела, а я пойду пешком. Завтра поутру отнеси это
письмо к жиду Яньке; смотри ж не забудь, -- оно очень важное,
   Устроя таким образом все, я вышел; несколько минут плакал на кладбище, прощаясь с
могилами родительскими. Будучи в поле, сто раз оглядывался к деревне, которая синелась
вдали, быв освещаема последними лучами заходящего солнца. Начало смеркаться. Я еще
оглянулся и протянул к ней руки с плачем. "Простите, смиренные мои хижины, простите,
добрые друзья и прислужники, простите, могилы отца моего и князя Сидора, моей матери и
Марьи. Прости все!"
   Густой туман пал на деревню. Я обтер слезы, отворотился и пошел далее, закрыв
глаза руками.









 * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *

Глава I. ОБЪЯСНЕНИЕ СОЧИНИТЕЛЯ


   Несколько раз в первой части сего сочинения обещал я читателям пояснить некоторые
места; а другие, и без моего обещания, того требуют. Хотя Сочинители вообще, а особливо
журналисты, не всегда исполняют свои обещания и мало тревожатся, слыша за то осуждения
и даже ругательства, однако уверен, что они делают то или по забывчивости, или не зная и
сами, как сделать яснее, что воображение их первоначально произвело темным. Поясняя
одно обстоятельство, они затемняют другое; делая одну мысль; одно происшествие
правдоподобнее, неприметно наводят недоверчивость к другим. Словом: сочинители бывают
из доброй волн в таких иногда хлопотах, как стряпчие, распутывая за деньги самое
ябедническое дело. Но как еще у меня благодаря бога до того не дошло, -- то и намерен
спокойно приняться теперь за объяснения.
   Во-первых, думаю, некоторым покажется очень сомнительно, что Иван Ефремович
так легко мирится всегда с женою и дочерьми, приметя их небольшие непристойности.
Соглашаюсь, что тут прекрасный случай открывался мне в лице г-на Простакова наделать
множество превосходных нравоучений, разругать без пощады развратность нынешних
нравов, когда сыновья и дочери дерзают любить без ведома родителей, чего в старые
времена -- упаси, боже! и не слыхано. -- Правда, государи мои: это было бы очень кстати, и
я сделал бы, может быть, решась на то, недурно, и именно не упустил бы того из виду, если б
писал комедию или трагедию; -- но как я мог решиться, описывая жизнь почтенного старца,
налгать на него такую небылицу? Он сам того не делал. В нем доброта и чувствительность
сердце были в такой высокой степени, что иногда подходили к детской слабости. Его один и
тот же бездельник мог обмануть тысячу раз. Он замечал то,-- ибо умен был от природы и
довольно учен от чтения книг. На один миг рассерживался, но не более, Стоило только
наморщить брови и сделать вид нуждающегося человека, Иван Ефремович невольным
движением хватался за кошелек свой и отдавал, что мог, думая: "Авось человек этот на сей
раз меня не обманывает!" По такому точно побуждению он думал, что довольно
одного его родительского взора, а в случае большой надобности -- слова или двух, чтоб
дочерям своим и жене показать непристойность какого-либо поступка. Он был уверен, что
они хорошо его понимали, чувствовали одно, -- и совершенно успокоивался. Сверх того,
Маремьяна Харитоновна довольно, кажется, сделала разительное наставление на щеках
Елизаветы, такой нежной, такой чувствительной!
   Другое сомнение читателя не меньше важно. -- Все видели, что князь Гаврило
Симонович родился в деревне, воспитан в самом бедном состоянии, оставил родину, правда,
хотя не без денег, но тому уже прошло двадцать лет. Неужели он ото ста червонцев мог чтонибудь сохранить у себя, проживая такое долгое время без всякой посторонней помощи? Это
невозможно; да и все не забыли еще, в каком виде за несколько месяцев появился он в доме
господ Простаковых. Откуда ж, из каких достатков мог он дать Никандру пятьдесят
червонцев? Сверх того, он сам объяснился, что не все отдал, а только поделился.
Следовательно, у него должно еще остаться по крайней мере столько же.
   В ответ на это, признаюсь, теперь не в силах достаточно удовлетворить желанию
читателей; а на всякий случай расскажу следующую иностранную повесть. Хотя она из числа
восточных, следовательно должна быть выдумана; однако многие правдивые люди божатся,
что она истинная.
   Один индейский Великий Могол был государь мудрый, добрый, благочестивый и
правосудный. Главное его старание было не пропустить ни одного дела, служащего к пользе
и славе отечества, не награди щедро того, кто произвел оное. Вельмож двора своего за такие
подвиги награждал почестями, возвышением санов и разными знаками отличия. Купцам
помогал деньгами, ободрением торговли, сложением пошлин и проч.; хлебопашцев
награждал хорошими орудиями к возделыванию земли, сильными быками и тучными
овцами. Все были довольны, все счастливы, и тихо, и въявь благословляли имя монарха
благодетельного. -- Однако и он -- кто б тому поверил? -- имел свою слабость, и слабость
непростительную, в таком просвещенном государе; именно: он, не обращал никакого
внимания на факиров1 земли своей.

   _______________
   1 Монахи, шатающиеся по Индии в виде нищих.

   Вельможи о сем недоумевали; купцы смотрели равнодушно; чернь несколько негодовала;
факиры бесились.
   Взаимная любовь между монархом и народом есть нечто великое,  священное,
приятное   земным   и   небесным   жителям. Поколебать ее весьма трудно, но нет таких
трудностей, которые преодолеть не покусились бы злоба и мщение. -- Итак, факиры,
подобно лютым скорпионам, пресмыкались по земле Индейской; всюду оставляли яд свой,
но он долго был недействителен, ибо никто не хотел слушать внушений их, будто Могол не
верит богам отечественным, втайне поклоняется чуждым и потому благочестие его есть
только притворная личина. -- Почему же? Потому, что в пять или шесть лет
владычествования он не подарил ничего ни на один пагод2;  ни одного факира не пригласил к
столу своему;  а прежние благочестивые Моголы делали то каждый день; принимали   сих
богомольцев   по   целым   стаям и любезно с сими праведниками беседовали по целым
часам.  Так проповедовали факиры по городам, селам, полям и лесам, везде, где только
находили следы человеческие. -- Прежде, как я упомянул, их совсем не слушали. Они не
пришли в уныние и продолжали такое, по их мыслям, богоугодное дело. После их стали
слушать, но верить никак не хотели;  а наконец, поверили, и смятение разлилось по лицу
Индии. -- Недолго было неизвестно сие монарху мудрому.  Все ожидали повелений,   но он
не   давал   никаких и  улыбался  суетливому  опасению  друзей  своих.   Он  был добр  и
умен и стоил счастия иметь их. Что же?  Он дождался того, что в один день перед царскими
его чертогами, на обширной площади, явились целые тысячи факиров, громогласно вопия на
безбожие Моголово и предвещая близкое падение целой Индии. Великое множество черни
сопровождало их, желая защищать благочестивых старцев в случае какой-либо обиды и
любопытствуя знать, как и чем Могол удовлетворит их.

   _________________
   2 Храм индейский.

   -- Спасайся, государь! -- кричали вельможи Моголовы.-- Беги к райе3, брату
твоему, пока меж тем мы укротим волнения.

   __________________
   3 Райи -- род  королей индейских, подвластных  Великому  Моголу.

   -- Вы не так советуете, друзья мои, -- отвечал Могол с твердостию и величием. --
Пойдем к факирам и народу. Отец должен знать причину неудовольствия детей
своих.
   Вышед на площадь в сопровождении удивленных вельмож, он обратил речь к
факирам, спрашивая о вине сего стечения. Первостепенный из них открыл ему все, и Могол
отвечал:
   -- Хорошо, дети мои! Я признаю справедливость ваших требований и удовлетворю
им! Чрез тридцать дней после сего сбирайтесь все на поле у главного пагода. Там буду я, со
всеми великими двора моего, вместе с вами пиршествовать и всех оделю дарами
приличными; а между тем пошлю гонцов ко всем раиям, подвластным скипетру моему,
прислать сюда ко дню тому всех факиров из земель своих.
   Народ поднял радостный крик и пал ниц во прахе. Факиры преклонили колена пред
монархом, и все сопровождали шествие его в чертоги благословениями.
   С каким нетерпением ожидали назначенного дня! Наконец, он настал. Могол, в
сопровождении многолюдной свиты и вооруженных телохранителей, явился в показанной
долине. Там стояло великое множество огромных столов с яствами
и напитками. Факиров собралось до тридцати тысяч человек. Все ели, пили и восклицали
громко, желая Моголу долголетия.
   Пиршество кончилось. Могол взошел на возвышенный трон, нарочно
приготовленный, и воззвал: "Смиренные факиры! Я обещал вам, сверх насыщения, дары
приличные. Теперь исполняю свое обещание".
   Он дал знак, и огромные шатры по обеим сторонам трона раскрылись. Там в скирдах
лежали новые одежды, факирам приличные. Подле шатров тех пылал великий костер дров.
   Могол продолжал: "Старцы благочестивые! Одеяние ваше от долгого ношения
превратилось в рубище, и вы более походите на нищих, нежели на почтенных факиров земли
Индейской. Итак, теперь всяк из вас да подойдет к костру сему, ввергнет туда все платье
свое, все, ничего на себе не оставляя, и тут же получит из шатров тех новое". Смертная
бледность покрыла щеки каждого факира. "Повелитель! -- воззвал главный из них,
преклонив колена. -- Нищетою и смирением обреклись мы богам своим и без наказания от
них не можем преступить своей клятвы! Это рубище воздерживает нас от злого кичения!"
   "Хорошо, -- отвечал Могол, -- но я также дал слово одеть вас в новые одежды и
должен его исполнить. Верховный факир! Подходи первый к огню и повергай в него
свое рубище!"
   Факиры озирались один к другому с крайним смятением. Они бы покусились еще
попытать своего красноречия, но важное лицо монарха, а более грозный вид бесчисленной
толпы его телохранителей их от того удержали. Нечего было делать! Трепещущими ногами
подходили они к огню, кидали свои вретища и получали новое платье.
   Когда таким образом все переоделись и стояли в глубоком молчании, устреми мутные
взоры свои на костер,-- Могол велел потушить огонь; назначенные прежде к тому
служители начали разрывать пепел и в короткое время насыпали у подножия престола кучи
денег, в коих насчитали более трех миллионов золотых монет индейских.
   Общее удивление, стыд и уныние факиров были неописанны. Чело Великого Могола
пылало строгостию правосудия.
   "Гнусные лицемеры! -- воззвал он. -- Это ли знаки нищеты и смирения, коими
обрекались вы богам нашим? Удалитесь от лица моего! Вы не достойны гнева Моголова!"
   Факиры, преклонив смиренно головы, разошлись в разные стороны; и во все время
продолжительного владычествования его не появлялись вблизи столицы. Могол найденное
сокровище роздал воинам и народу, коих благодарные гласы возносились к небу.
   Вот иностранная повесть.-- Из нее заключит читатель, что хотя князь Гаврило
Симонович и подлинно при первом появлении своем был похож на совершенного факира, но
это отнюдь не доказывает, что у него не могли быть деньги. Но где же он взял их? -- О! это
совсем другой вопрос, который, без сомнения, не останется нерешенным в свое время, хотя и
весьма нескоро.
   Доволен ли сам объяснением моим читатель или нет, не знаю. По крайней мере я имел
искреннее желание удовлетворить его хотя покудова.