ик и с рожи!" Из числа первых, то есть жалеющих, нашелся один, который
предложил мне, не хочу ли я быть учителем сына его? Получа согласие, отправился со мною
в деревню, где должны были начаться вновь мои   витийства. Ученик мой был довольно
изрядный мальчик, и зато отец столько странен, что я и не слыхивал о подобном, хотя от
всех почитаем был за умного и доброго, ибо имел довольный достаток и посредством
лошадей, карет, колясок, табакерок и часов время от времени получал чины и в приезд мой
был уже подполковник. Поутру рано садился он на софу, курил трубку и глядел в книгу.
Потом самым тихим. голосом  произносил:   "Мальчик!"   Это  повторял  раз   пять, шесть и,
видя, что никто нейдет, вскакивал как бешеный, топал ногами и кричал:  "Люди, люди!"
Бедные люди   на вопль сей сбегались со всех сторон, и он спрашивал: "Как ты, Петр,
осмелился не слушать своего господина и не идти, когда  зовут тебя?"  Не слушая
извинений   Петровых,   он кричит:  "Иван! ударь мошенника Петра!"   И   когда   Петр
получал удар и другой, господин приказывал остановиться и грозно спрашивал у Ивана:
"Как смел   ты   так   больно драться?"  После сего приказывал Петру отметить за себя и бить
Ивана, Фоме Сидора, Архипу Власа и так далее; тут начиналось кровопролитное  побоище,
причем  не запрещалось слугам произносить всякие ругательства, в таких случаях
бывающие. Повеселясь сим зрелищем и нахохотавшись досыта, господин приказывал
уняться и каждому вы пить по стакану вина. Из сего можно заключить и о про чих поступках
моего хозяина и что мне в доме его не так-то было приятно. За всякую безделицу грыз он
голову жене и лез драться, или по крайней мере пугал тем ее; она же, зная его обычай,
хватала в руки что попадалось, кидала в мужа, и он на том же месте падал на пол и
притворялся мертвым. Пролежа минут пять, поднимал голову и спрашивал у предстоящих
слуг: идет ли у него кровь? Со храни боже отвечать нет; и потому те всегда говорили: "Идет,
сударь!" -- "Много ли?" -- "Очень много!" -- "Да жив ли я?" -- "Нет, сударь, вы умерли!"
После сего он жалобным голосом произносил: "Вот видишь, Авдотья, ты


   меня убила! Бог тебе судья!" Пролежав несколько, вставал спокойно и принимался за другие
дурачества.
   У него часто баливали зубы, и тогда худо, кто его рассердит. Первое дело его --
прикажет поставить пред образом множество свеч и, ставши пред ним на колени, самым
сокрушенным голосом просил унять боль; когда же не чувствует облегчения, встает,
выправляется и сердито произносит: "Как? ты не пособляешь? За что же ставлю я тебе
свечи? Люди! Снимите все, нет ни копеечной!" Волю его исполняли, и он отходил спокойно.
У такого безумного не мог я пробыть долго. Однажды он, лежа на полу, спросил меня:
"Правда ли, что жена меня убила?" -- "Давно бы пора, -- отвечал я, -- послать к черту
такого сумасброда!" -- "Как? что?" -- "Так, что ты всем здесь надоел своими безумствами".
-- "Ахти! люди!"
   Люди сбежались; и он с важным видом уверял их, что я готовился его убить и что
хотя бы следовало отослать меня в суд, но он того не хочет, а велит выгнать меня из дому и
выкинуть чемоданчик в окно. Все было исполнено, и я вышел, благодаря бога, что так легко
разделался с бешеным. Мне впало на ум, что невдалеке живет одна пожилая помещицавдова, имеющая взрослых детей, итак, я по шел к ней в деревню предложить свои услуги.
Рассказав ей причину выхода моего из дому прежнего, привел в великий смех, и она сказала:
"Вы хорошо сделали, что оста вили такого шута. У меня вам будет веселее; и я наперед
скажу, что не люблю ни в чем принуждения и зато ни в чем другим не препятствую; всякий
живи себе как хочешь". Я похвалил образ ее мыслей и остался быть ментором
двадцатилетнему ее сыну, восемнадцатилетней дочери и такой же племяннице.
   Теперь я коротенько расскажу тебе о новых странностях, которые увидел я в сем
доме: они так необычайны, что не всякий и согласится поверить; по крайней мере по верь ты
мне, как такому человеку, который страстно любит правду, терпел за нее неприятности, но
никогда в том не раскаивался.
   Около недели провел я в доме, занимаясь преподаванием уроков, и заметил, что в
оном господствовал величайший беспорядок. Слуги братались с господами, и господа совершенно умертвили стыд, совесть, благопристойность. Я не мог стерпеть, чтоб по
обыкновению не сказать доброй проповеди и не выставить примеров из них же самих. Мать,
тут же случившаяся и наполненная вдохновением Бахуса, сказала мне, смеючись: "Я и не
думала, чтоб ты был такой святоша! Мы все знаем, что жизнь однажды дана человеку, зачем
же изнурять себя принуждением? Без всяких обиняков скажу тебе, что я считаю за
удовольствие хорошо съесть, хорошо выпить -- и после отдохнуть!"  Она насказала мне
столько диковинного, столько отвратительного и так открыто, без малейшего угрызения
совести, о правилах, употребляемых как ею, так и детьми ее в жизни, что я и теперь
содрогаюсь. Речь свою кончила она таким предложением, что я совершенно окаменел от
удивления, смешанного с величайшим негодованием. Пришед в себя, перекрестился и
прочитал: "Да воскреснет бог!" ибо я истинно думал, что попал в ад нечестия. Вышед из
комнаты дрожащими ногами, схватил я походную суму свою и бросился бежать что есть
силы, боясь, чтобы огнь небесный не попалил и меня вместе с беззаконными. Я не смел даже
оглянуться, чтобы по примеру жены Лотовой не превратиться в соляной столб.
   С тех пор принял я твердое намерение не брать на себя должности наставника и вести
жизнь сообразную с моею склонностию и правилами: держаться правды, не льстить, не
изгибаться, презирать все лишнее и ни в ком не иметь нужды. Как скоро окружное
дворянство и купечество узнали, что они для меня не нужны, то наперерыв стали искать
случаев чем-нибудь одолжить меня. Где я ни появлялся, везде приносил с собою праздник.
Требования мои сделались законом, и всякий почитал за безбожие, в чемнибудь отказать
мне, да и я, с своей стороны, не требовал невозможного или даже трудного. Так провел я
более двадцати пяти лет; и, благодаря всевышнего, всегда был здоров и доволен в духе. На
что мне золото, на что драгоценности? разве они прибавят мне силы, бодрости, веселия?
Совсем напротив! Я всегда уверен, что утешнее быть зрителем, нежели предметом зрения; и
чем смешнее роля комедиянта, тем ему труднее разыгрывать ее; а где труд, там уже нет
удовольствия. В таковых и сим подобных разговорах застигла нас ночь в дороге. Мы
удвоили шаги и около полуночи дошли до стен монастыря возле Киева. Глубокая тишина
всюду царствовала.
   -- Гаврило! -- сказал Иван, -- нам должно будет беспокоить обывателей в городе,
так не лучше ли отдохнем на кладбище сего монастыря; а я вижу, что и калитка отворена.
Мы вошли в ограду и спокойно полегли у корня березы возле каменного надгробного
памятника. Уже сбирались мы сомкнуть глаза, как раздался издали шум и крик, вскоре
показались зажженные факелы и множество суетящегося народа обоего пола.
   -- Что нам до них нужды? -- сказал Иван. -- Они, видно, спокойно спали весь день,
зато теперь бодрствуют, -- уснем!


Глава XV. НОВАЯ ВСТРЕЧА


Между тем шум увеличивался. Открыв глаза вторично, увидели мы, что суетящаяся толпа
приближалась к нам. Наконец, достигла, и одна монахиня, бросившись на шорох, движением
нашим произведенный, споткнулась на меня и полетела в траву. Я хотел вскочить, но как-то
неловко, и очутился подле нее. Кто изобразит общий веселый крик: "Поймали, поймали!"
Один Иван, спокойно поднявшись на руку, спросил:
   -- Кого поймали? Если все вы не нечистые духи, то пойдите и отдыхайте; если же вы
черти, каковыми по наружности и кажетесь, то знайте, что мы -- христиане и не допустим
шутить так нахально. После сих слов начал он креститься большим крестом и читать вслух
молитвы, дуть и плевать на изумленных предстоящих, приговаривая: -- Исчезни, сила
вражия! -- Кончив все, опять улегся на дерну.
-- Ого! -- сказал протяжно малорослый плешивый старик, -- никак, эти злодеи
вздумали над нами насмехаться? Посмотрим, поглядим! "Вознесу рог свой и поперу льва и
змия". По данному повелению нас подняли и увещевали идти добровольно за проводниками,
если мы не очень охочи до понуждений. Видя, что нечего делать, мы пошли, а прежний
плешак воспевал, следуя за нами: "Израиль фараона победи, -- славно бы прославися".
Скоро очутились мы в одной келье и всеми оставлены. Видно, в сумах нащих не
ожидали найти что-либо достойное любопытства, ибо их вслед за нами покидали в наше
убежище. Иван немедля лег на полу, положа голову на сумку и предлагал мне сделать то же.
   -- Как, -- спросил я, -- ты ничего не заботишься, находясь в таком положении?
   -- Правда, -- отвечал он, -- что на чистом воздухе приятнее бы было спать, но что
делать? Кажется, не мы сюда зашли, а нас затащили. О чем же думать? -- Сказав сие, он
заснул, а погодя несколько и я!
   Рано поутру мы проснулись и долго прождали, пока кого-нибудь увидим, чтоб узнать
цель нашего заключения. После ранней обедни явился к нам вчерашний плешивый пузатик и
сказал:
   -- Радуйтесь, вы свободны! Один случай был виною, что с вами поступили, как с
подозрительными людьми.
Правда, хотя таковые случаи и нередки в свете, однакоже все нельзя и нашему брату,
опытному старику, на всякий раз остеречься; ибо и пророк Давид сказал: "Все людие есмы, и
все плоть и кровь". Если вы удостоите нижайшего вашего слугу, пономаря Сидора, посетить
в его затворе и разделить с ним утреннюю трапезу, то он объявит вам, сколько ему ведомо,
обо всем происшествии.
   Видя доброхотство сего человека, мы согласились на его предложение: пришли в
хижину, стоящую в углу ограды, приняли простые дары его, состоящие в хлебе, луке, репе и
тому подобных плодах, и когда он увидел, что мы готовы его слушать, начал такими
словами:
   -- Господь сказал устами святого пророка, право не упомню которого, но какая,
впрочем,  нужда, -- довольно он сказал, что "лучше женитися, нежели разжигатися". Один
богатый господин, недалеко отсюда живущий, будучи упрям, аки Валаамова ослица, не
хотел верить сим словам и продолжал уговаривать при всяком случае Анфису, дочь нашей
игуменьи, также дворянки не убогой, что он ее любит, не говоря ни слова о женитьбе.
Анфиса наша мудра, аки змея, и чиста -- ну хоть и не аки голубица, однакож и не уступала в
том целомудрейшим девам, воспитывающимся в нашей обители. Она, вместо того чтобы
объявить о том своей матери, тщилась привлечь сердце его к себе прелестями и ласками.
Наконец, нечувствительным образом сама она стала разжигаться и мало-помалу, забывая
стыд девичий, дозволила любовнику вкусить от древа разумения. Это открылось после;
писано бо есть: "Не утаиши шила в мешке. Предавыйся плоти раб диаволу есть". Так и с
Анфисой. Намереваясь учинить побег к своему любовнику, она оставила в келий своей
писание, возвещающее о том матерь свою.
   Едва вышла она за двери, как игуменья вошла туда, прочла письмо и подняла такой
крик, что мы сначала почли ее борющуюся с самым бодрым демоном. Когда же поведала она
о вине своих воплей, то погоня отправилась; и прежде нежели Анфиса успела оставить
ограду, я уже заключил врата дубовые на вереях железных". Прежде напали на вас; и,
почитая одного похитителем, другого помощником, препроводили в безопасное убежище.
Когда потом спешили мы известить матерь-игуменью, другая часть соглядателей нашла
Анфису, скрывающуюся под камнем, подобно зайцу трусливому, сказано бо есть: "Камень
есть прибежище зайцем". Наутро открылся страшный суд над Анфисою. Игуменья,
облаченная в мантию и опираясь на клюку, явилась в сопровождении матерей наместницы,
ключницы и всех вообще. Я и громогласный клирик Киприян заключали шествие. Когда все
уставились по местам, допросы начались и кончились признанием Анфисы, что она, желая
только по ребячеству своему пошутить над матерью, написала письмо к ней; вышла
насладиться ночным воздухом, но, увидя факелы, множество народа и услыша вопль и крик,
возмнила, что разбойники ворвались в обитель, а потому решилась укрыться под камнем.
   Выслушав сие чистосердечное признание с подобающим вниманием, игуменья,
возвыся голос, рекла: "Хотя преступление твое и маловажно и должно приписано быть
младенческой неопытности, однако, дабы прочие могли размышлять колико тяжко есть
шутить над игуменьею, хотя бы она была ближняя свойственница по плоти, и выходить из
келий по ночам, -- ты, Анфиса, будешь наказана телесным покаянием!"
   По данному знаку смиренные слуги монастырские -- я и клирик Киприян -- явились
впереди, вооруженные по пучку лоз в десницах наших. Сколько ни упрашивали прочие
праведные  матери о милосердии над неопытною девою Анфисою, -- тщетно. Она вскоре
явилась пред нами, яко же древле Мария Египетская пред праведным Зосимою. Не
хвастовски сказать, я принялся действовать оружием с таким же искусством, как архангел
при изгнании из эдема преступника Адама с его Евою. Тот выгнал обоих, а я только одну
маленькую Еву. К общему ужасу мы увидели двух кричащих: и неопытную деву Анфису и
еще неопытнейшую девицу, рожденную под ударами нашими. "Чудо!" -- вскричали все мы;
руки наши, поднятые вверх, окостенели; и игуменья, упадши с воплем на пол, уронила
клобук и разбила очки. Прочие не знали, что и делать, как матерь-наместница, которая в
подобных обстоятельствах оказывала геройское присутствие духа, вещала нам: "Оставьте
все меня и игуменью здесь. Мы одни рассудим об опасности для неопытных дев выходить по
ночам наслаждаться чистым воздухом". Мы и удалились. А как я рассудил, что вы отнюдь не
виновны, то и выпускаю вас, именем божиим, куда угодно шествовать; тем более что я
довольно знаю того господина, который прельстил Анфису к ночным прогулкам.
   Когда велеречивый наш Сидор кончил повествование о неопытной деве Анфисе,
увидели мы, что мимо нашего окна проходили монахини. "Вот вся наша благочестивая
сволочь, -- сказал хозяин, -- и буде хотите, я вам донесу об них коечто. Эта дородная
пожилая матерь Олимпия была прежде содержательницею дома, куда собирались старые и
малые провождать время нескучно. За что-то она поссорилась с полициею, которая и
присудила ее выслать из города. Она не нашла лучшего убежища, как постричься в
монахини. Другая поотдаль, более похожая на остов, нежели на существо живое, есть девица
знатного происхождения. Она долго была равнодушна ко всем искательствам любовников;
все они казались ей нестоящими соответствия, и она отвергала их предложения, пока любовь
повергла ее в обитель нашу. В доме отца ее был дурак, немой и глухой. Сей-то предмет
привлек взоры нашей несговорчивой; и она дозволила ему более, нежели должно было.
Говорят, что умный любовник опасен, но я заключаю, что и дурак не менее того. В первый
праздничный день, когда гости пожелали видеть дурака, он вошел в собрание, и как и у
дураков есть позыв на еду, питье и проч., то и сей бросился к молодой госпоже, опрокинул, и
прежде нежели оторопелые гости могли что-нибудь придумать, -- он успел обнаружить
более, нежели должно было. Следствия были плачевны: мать вскоре умерла с печали; отец
умертвил дурака и был наказан, не знаю как; а дочь не нашла лучше, как укрыться в нашу
обитель. Третья, которая идет, потупя глаза в землю, сказывают, была женою одного
превеликого плута, который, будучи любимцем у польского министра при прежнем
правлении, делал всякие злодейства. Благочестивая жена не могла с сим разбойником
ужиться; презрела мир и суету его и к нам удалилась".


   Рассказчик перестал, увидя, что я в лице переменился. Да и было отчего, когда в сей
монахине узнал свою Феклущу. "Праведное небо, -- сказал я сам себе, неужели эта


   женщина и теперь также лицемерит под прикрытием священной одежды?"
-- Любезный друг, -- продолжал я к Сидору, -- доставь мне случай повидаться с сею
монахинею наедине. У меня есть важные для нее известия от мужа, которого знал я коротко!
   -- Право? -- спросил Сидор. -- Но наперед скажу, что мать Феодосия опытнее
девицы Анфисы, и не знаю, согласится ли она выйти в сад наслаждаться вечерним воздухом.
Однако посмотрим.
   Что долго описывать случаи, причинявшие нам горести. Увиделся я с первою моею
супругою. Слезы ее раздирали мое сердце.
   -- Такова-то  жизнь  человеческая, -- сказал  я, -- можно ли было думать прежде, что
когда-либо я, изгнанный любимец  величайшего  вельможи,  буду  прощаться  с   женоюмонахинею в сей обители?
   -- Князь, -- сказала она, наконец, -- нам надобно расстаться, и уже в последний раз.
Каждая встреча будет нам обоим крайне горестна. Вы еще в тех летах, что можете составить
себе счастие другим выбором. Потеряв невозвратно и любовь вашу и почтение, потеряла я
навсегда счастие и решилась в уединении сем провести горестный остаток жизни. Помолите
бога, чтобы он простил мне в тех печалях, какие вам причинила. Простите!..
   С сими словами она удалилась, и я уже не видал ее более. Несколько месяцев спустя
получил я известие, что ее нет более на земле сей. Я пролил слезы сердечные в дань ее
памяти и молил бога о кающейся матери моего Никандра.
Мы с Иваном оставили монастырь и продолжали свое странствование. Дорогою
ничего не случалось с нами такого, что бы стоило быть упомянуто. В Киеве расстались мы с
обоюдным сожалением. Иван пошел к своим знакомым, а я обратился по дороге к Орлу и по
времени прибыл в Фалалеевку, дорогую свою родину.


Глава XVI. МЕРТВЕЦ


   Закатилось солнце, когда приближался я к селу Фалалеевке. Увидел жестяную голову
древней нашей церкви, и сердце мое затрепетало. Проходя чрез кладбище, не  мог я не
посетить гробов родительских. Долго стоял на коленях в изголовье могилы князя Симона.
"О, если бы, -- говорил сквозь слезы, -- внимал я словам твоим, родитель мой, -- никогда
бы не вытоптал своего огорода, никогда бы не был мужем Феклуши, никогда бы не
секретарствовал у великого боярина, но и никогда не был бы столько несчастен!" Что я тогда
чувствовал, было неизъяснимо. Я походил на ребенка, которого прежде времени отняли от
груди матерней и после нескольких дней опять дали ему напитаться молоком ее. Никогда
живее не чувствовал Горациева стиха et fumus patriae dulcis1. Выражение сие я тогдашнее
время пришло мне на мысль кстати; ибо, подходя к своей хижине, увидел, что она
полуразвалилась. Крапива и репейник господствовали в огороде. Словом, взошедший месяц
представил мне из прежнего моего обиталища обитель разрушения.

   ________________
   1 И дым отчизны сладок.

   У самых ворот, -- или места, где они когда-то были, ибо я не видел и следа их,--
увидел несколько пожилых князей, кои, проходя мимо, важно крестились, произнося: "С
нами крестная сила!" Следовавшие за ними маленькие князья и княжны делали противу
моего дома шиши и аукали, не забывая, однакоже, держаться за родительские балахоны. Из
сего заключил я, что в моем доме нездорово, а потому, остановя их сиятельства, сказал:
   -- Государи мои! В деревне сей хочу я отдохнуть от дороги, и как теперь несколько
поздо, то намерен провести ночь в сей пустой избе, дабы не быть в тягость почтенным
князьям. Скажите, ради бога, отчего вы так усердно креститесь и, кажется, призываете в
помощь бога?


   -- И крест его честный, -- сказал старейший из князей. -- Знай, что в сей избе
завелся недавно мертвец и не дает нам покоя. Три уже дни и ночи, как он тут стонет и,
несмотря на все наши заклятия, не унимается. Это и значит, что он не христианин! Завтре
присуждено передать его заклятию, что и учинить должен наш дьячок Яков и славный
знахарь Мануил, который, бог ведает за что будучи разжалован из священников, пустился в
колдовство и ныне славный ворожея и знает, как обращаться с дьяволами; а по сему
искусству более всего научило его всегдашнее обращение с женою, которая воистину
прямой черт, с нами крестная сила.
   С сими глупыми словами они меня оставили. "Мертвец! -- говорил я сам себе, -- да
какая ему охота оставить мирную могилу и переселиться в мою избу, чтобы пугать
ребятишек и фалалеевских князей! Это не стоит труда! О