правда, чем была у меня в доме купца, но зато гораздо лучше, чем на чердаке у Ермила
Федуловича. На другой день рассказал он мне о будущей моей должности, которая и
подлинно состояла только в том, чтоб переписывать его речи; а как они были на
обыкновенном русском языке, то мне это весьма легкою показалось работою. Более двух
месяцев провел я в переписке; после полудня уходили с Трисмегалосом в его садик,
разговаривали дружески и с приятностью, и господин ученый сделал мне величайшее
снисхождение, говоря со мною простым русским наречием, и позволил мне говорить таким
же, приба-вя, что пока хорошенько не выучусь славянскому, то не должно во зло
употреблять языка того так, как нечистыми руками прикасаться к святыне. Под вечер
обыкновенно приходил к нам Горланиус или присылал звать к себе, куда с великою охотою
ходил Трисмегалос. Дом Горланиуса был подле нашего и сады смежны. Внутренние упоры и
прочие вещи были вдесятеро богаче, чем у нас. Семейство Горланиуса составляли:
возрастная дочь Агафья, такая же племянница Анисья (обе, сколько можно было приметить
по первому взгляду, довольно нахальные девки), древний старик и пожилая безобразная баба
Соломонида, которая, однакоже, тем не меньше нравилась своему хозяину; а насмешники
пропустили слух, что племянница Анисья была среднее пропорциональное число между
Соломонидою и Горланием, которому приводилась роднее, чем племянницею. Теперь можно
догадываться, какому порядку и благопристойности должно быть в доме филолога, ибо это
было звание Горлания, который ростом, ревом или рычанием заставляя трепетать других,
сам нередко трепетал от визгу Соломониды, которую обыкновенно для краткости, или из
особливой приязни, называл Соломоном. "Соломон! -- кричал он при каждом нашем
появлении в дом, -- поставь самовар! Нет, Соломон, это сделает Агафья или Анисья: а ты,
Соломон, поди к погребщику с этою записочкою".
   Гостить в таком доме мне совсем не нравилось; однако бывал очень часто, ибо того
требовал Трисмегалос: я любил доброго старца и исполнял волю его. Доверенность его ко
мне и дружба с каждым днем умножалась. Он читал свои речи прежде мне, чем в собрании;
требовал мнения, а иногда и советов; а что всего больше делало чести для сердца человека
многоученого, то и принимал их. Сердце его было мне открыто, кроме одного случая.
Нередко он задумывался, сидел, ни на что не обращая внимания и даже не слыша, если его
спрашивали; потом вставал быстро, улыбался, хлопал руками и говорил: "Добре, добре! тако
сотворю!"
   Я почитал такие явления вдохновением метафизики, а иногда пунша.
   Таким образом проведено лето, осень и часть зимы. Как вечера начались ранее, то и
мы ранее отправлялись к Горланию. Там Горланий без отдыха пил; Трисмегалос иногда
отдыхал, подходил к Анисье, величал ее голубицею, краснейшею той, какая была в Ноевом
ковчеге; иногда брал за руку, хохотал, раздувая ноздри, и опять отходил к стакану. Анисья
вертелась, как бес, давала щелчки старику, отчего он нередко морщился и приходил в
смущение, когда она толковала о его парике и очках, что все хотел скрыть он. Я
обыкновенно садился у фортепиано, играл арии; Анисья прыгала по-сорочьи, а Агафья, на ту
пору смирная, сидела подле меня и пела, как чижовка на примане. А вся эта картина была
преизрядная.
   В одно утро меня позвали в кабинет Трисмегалоса. Вхожу и вижу, что он сидит с
важностию и улыбается, Глядя на толстую тетрадь и лист исписанной бумаги.
   -- Сядь, друг мой, -- сказал он. Я сел, и он начал продолжать:
   -- Теперь открою тебе дражайшую тайну сердца моего. Не думай, как многие из
непросвещенных, что я полюбил только метафизику, язык славянский и пунш. Так, люблю и
их, но не одних! Увы! в преклонной старости лет моих полюбил я паче меры и
благообразную Анисию, племянницу велемудрого Горлания.
Он остановился и тяжко вздохнул.
   -- Почто смущается сердце ваше? -- сказал я. -- Муж толикой учености, как вы,
сделает великую честь именитой девице, предложив ей сердце свое и руку.
   -- Каждодневно делаю сие, -- сказал он, -- но всуе: она гордее Навуходоносора,
........................................................................................
.................................................................    Тьмократно   увещевает ее Горланиус склониться на
мои желания; но она, для отдаления сего вожделенного брака, дает мне задачи
многотрудные. Например, однажды она сказала мне: "Доколе не кончите своего трактата, не
войду я на брачное ложе ваше!" Увы! сын мой Никандр; много трудился я, во без. пользы.
Во-первых, по ее велению доказал я неоспоримо, что душа наша во лбу между глазами.
"Хорошо, -- отвечала она; и на другой день в письме пишет: -- Теперь хочу, чтоб доказано
было, что душа наша в затылке". О злоумышления на честь метафизики! О святотатство,
равняющееся отцеубийству! Но что делать: я покусился и на сие злодейство, ибо любовь к
Анисье превозмогла любовь мою к метафизике: и вот ты видишь начертание на ста
семидесяти листах с половиною, где ясно и неоспоримо доказано, что душа человеческая
имеет пребывание свое в затылке, с тем, однако, что она властна прейти в чело. Таким
образом исправил я свое преступление, сколько мог. Ты, сын мой, приими на себя труд
отнести к свирепой сие начертание.
   Теперь выслушай писание, при коем понесешь ты рассуждение о душе в затылке. --
Он взял лист, еще вздохнул, и начал читать:
   "Днесь посылаю начертание, в коем узриши, на коликое злодейство умыслих аз,
окаянный, из единыя любви моея, доказав душе нашей быти в затылке, и аще поволиши, то и
невозвратно. Возымей надо мною жалость и престани, избраннейшая дево, отлагати день
брака нашего. Ты единая для мя стала днесь метафизика: воочию твою зрю онтологию; на
челе пневматологию; а на затылке, увы! днесь психологию. Не буди свирепа, яко же свиния
дубравная, или птицы, у коих поврежден затылок, а вместе с тем душа и разум".
   Такое дурачество, и притом в такие лета, привело меня в жалость к доброму старику,
почтенному Трисмегалосу. Я выдумывал разные средства, как бы его вылечить. Говорил
много и, кажется, основательно, но тщетно: он вздыхал, обращал глаза вверх, и казалось, что
и подлинно скоро душа его переселится изо лба в затылок, и невозвратно. Я решился льстить
его страсти, чтобы по крайней мере успокоить, если не навсегда, то хотя на время, а там
ожидать, что он сделает. Я понес письмо и трактат. Анисья приняла их с хохотом, издевалась
над стариком, честя его безумцем; а читая его письмо, едва не задохнулась от смеха.
Я краснел от стыда и досады за добродушного Трисмегалоса. Анисья показалась мне
так гадка, так распутна, что не только не заслуживала называться племянницею велемудрого
Горлания, но ни последнего пастуха. "Завтре буду отвечать письменно", -- сказала она; и я
вышел.
   "О Трисмегалос, Трисмегалос! -- говорил я, идучи улицею. -- Как не рассудил ты,
что со столькими любовьми управиться трудно человеку и не в твои лета? Шутка ли! любовь
к метафизике, к славянскому языку, к пуншу и еще Анисье; и все сии любови, как вижу,
страстные! О несчастный Трисмегалос!"


Глава X. МЕТАФИЗИЧЕСКАЯ  КОМЕДИЯ(ПРОДОЛЖЕНИЕ ПОВЕСТИ НИКАНДРОВОЙ)


   -- Что скажешь? -- спросил Трисмегалос на пороге, ожидая нетерпеливо моего
возвращения.
   -- Немножко лучше, -- отвечал я. -- Прелестная Анисья, с восторгом облобызав
хартию вашу, сказала, что завтре будет ответствовать.
   Старик мой был вне себя от радости; сто раз обнимал меня, а я краснел от стыда, видя,
как он весел от моего обмана. Для меня легче было бы слышать его стоны, чем теперь
смотреть на улыбку, происходящую от заблуждения. День прошел для него весьма приятно,
а для меня совсем напротив. Ежеминутно укорял я себя за обман свой.
   Едва проснулся я, уже слышен был по всему дому шум и крик моего хозяина: "Не
получена ли хартия от лепообразныя Анисий?" Ему отвечали "нет", и он умолкал. Когда
после за завтраком рассуждали мы с ним вместе о последнем его трактате, то есть о
человеческой душе в затылке, вдруг приносят письмо. Глаза ученого наполнились огня; руки
его дрожали при развертывании его: он весь похож был на страждущего лихорадкою.
Прочитав письмо, он сел; страшная бледность покрыла щеки его; глаза устремлены были в
потолок. "О правосудный боже!" -- сказал он, подал мне полученное письмо и погрузился в
глубокое безмолвие.
   Беспутная Анисья благодарила г-на Трисмегалоса за трактат и просила его написать
еще в последний раз, в знак искренней любви и вечного постоянства, комедию, каковой род
сочинений она преимущественно любила. После сего опыта любви обещала уже более не
сомневаться и отдать ему руку и сердце.
   -- Что имам творити? -- кричал горестно Трисмегалос.-- Мне ли, славному
метафизику сущу, употребити силы души моея на толико маловажное дело, каково есть
комедия?
   Он долго сетовал, тем более что отроду не занимался, сим родом сочинений. Для него
гораздо было бы легче написать трактат о душе в брюхе, в пятках, чем комедию. Лет
тридцать пять или сорок назад читал он Теренция, Плавта и некоторых других, когда еще не
посвящен был в таинства метафизические. Он задумался и молчал. Изобретательная сила
души его жестоко страдала долгое время, что видно было по напряженным жилам и поту,
катящемуся со лба. Наконец, воззвал он:
   -- Анна! поставь самовар! Так, сын мой! -- продолжал он, обратись ко мне. -- Читал
я некогда, что одну страсть надобно изгонять другою страстию. Вижу, что мне не одолеть
упорства целомудренной Анисьи; писать же комедию мне невозможно. Итак, сын мой
возлюбленный, я хочу, удвоив или утроив, если потребно будет, любовь мою к пуншу,
забыть любовь к Анисье.
   -- О! нет, -- возразил я, -- удвоение любви к пуншу может быть опасно! Не лучше ли
попробовать написать комедию?
   Долго мы спорили; наконец, удалось мне кое-как уверить его, что таким делом
занимались важные люди. Он согласился; начал думать о плане комедии; посещал попрежнему Горлания и был от него посещаем. Спокойствие в доме возобновилось, и я увидел,
что и такими безделками можно занимать важных людей, каков, например, был Трисмегалос.
Как скоро кончит комедию, думал я, то я же постараюсь задать ему через Анисью трагедию
или поэму, пусть меньшее дурачество выгоняет большее.
   Однажды он объяснился мне с веселою улыбкою, что план уже готов, и просил
помогать ему. "Понеже ,--  говорил он, -- я метафизик, то и комедия моя должна быть
метафизическая". Итак, мы начали оба трудиться. Проходит месяц, другой и так далее;
настает июнь, и комедия готова, поправлена и переписана набело.
   -- Теперь не устоит жестоковыйная, -- говорил Трисмегалос, с улыбкою глядя на
тетрадь; -- кто не пленится толикими прелестьми, какие сияют в сей комедии!
   Чтоб развеселить его, я взялся вслух прочесть бессмертное сие творение, которое
когда-либо бывало на земле русской и едва ли когда будет и в Германии, где столько
великих метафизиков.
   Действующие лица: Мудрость; Глупость; Любовь; Ненависть; Добродетель; Порок;
Знание; Невежливость; Трисмегалос; Анисья; Никандр.
   Так; и мое имя вмещено было, чтоб его обессмертить!
   Содержание комедии: Любовь, в виде почтенной пожилой старушки, с очками на
глазах, и поминутно кашляя, приходит к богине Мудрости жаловаться па жестокосердую
Анисью, что она не склоняется на любовь такого человека, каков Трисмегалос. Она
объявляет, что, к сему подустили Анисью пренегодные девки Глупость и Невежливость,
склоненные к тому могущественным разбойником Пороком. Мудрость, ужаснувшись такого
неслыханного происшествия, посылает чадо Никандра позвать к суду Анисью; а
Добродетели поручает пригласить почтенного Трисмегалоса. Все являются. Мудрость судит
и произносит решение: Анисье сейчас же выйти замуж за Трисмегалоса; Глупость и
Невежливость осуждает целый год не показываться в профессорских кабинетах; а Пороку
никуда не казать глаз. Анисья слушается гласа Мудрости и отдает охотно руку ее
наперснику; но беспутные Порок, Глупость и Невежливость уходят с грубостию, объявив
Мудрости, что слушаться ее не намерены; что больше всего станут гнездиться в ученых
кабинетах и там породят чад и внучат. Мудрость пожимает плечами; а чаду Никандру, в
вознаграждение его преданности к Трисмегалосу, дарит из библиотеки его полные издания
Лейбница и Канта.
   Прочитав несколько страниц из комедии, об изяществе которой можно судить по
содержанию, я начал входить в жар, Уже голос мой становился громче; уже руки начали
размахивать; Трисмегалос, с неописанным восторгом устремив на меня глаза свои, раздувал
ноздри величественно, как услышали охриплый голос г-на Горлания. Я спрятал рукопись, и
метафизик в первый раз немного был недоволен посещением филолога.
   Когда обыкновенные приветствия между учеными приятелями кончились, разговор
зашел о любви. Как меня больше не таились, то и продолжали беспрепятственно. Горланиус
слушал с досадою зельные жалобы Трисмегалоса. Наконец, сделавшись от нескольких
стаканов некоего пития еще грознее, вскричал:
   -- Ну вот тебе, дружище, рука, моя, -- чрез неделю будет Анисья твоей женою! Я
сегодни же погрожу, а завтре решительно велю выйти из моего дома в одной рубашке; так
поневоле прийдет к тебе. Будь уверен! Это я сделать в состоянии!
   -- О! -- отвечал Трисмегалос, -- да будет по словеси твоему!
   Видя, что я лишний, хотя и не гонят из комнаты, пошел в сад и сел на дерновой
скамье у забора. Вдруг слышу голоса в соседнем саду Горланиусовом; прислушиваюсь и
узнаю голос целомудренной Анисьи и Антипыча. Так назывался сын одного достаточного
купца, малый молодой. Я несколько раз видал его в доме у Горланиуса. Он был небольшого
роста, хром на левую ногу, весь покрыт пятнами; губы имел преогромные и был великий
воевода (как я узнал после) на кулачных поединках.
   Я полюбопытствовал; поглядел в щель забора и увидел деву Анисью, сидящую на
дерне в объятиях хромоногого Антипыча.
   "Вот лекарство от любви, -- думал я, крайне радуясь своему открытию.-- О
почтенный и добрый Трисмегалос! заслуживал ли ты такое вероломство?" Без души
бросился я в покой, взял, не говоря ни слова, за руки Трисмегалоса и Горланиуса; дал знак,
чтоб они хранили глубокое молчание, и повел в сад; указал на щель, а сам поотдаль от них
также взглянул в дырочку. Прелестная чета сидела по-прежнему обнявшись. Антипыч
говорил: "Правда, дорого заплатил бы, чтоб этот старый дурачина Трисмегалос скорее
кончил свою комедию. Ты не поверишь, душа моя, какое доставляю я удовольствие своим
приятелям, читая в шинках рассуждения влюбленного лешего о душе во лбу и о душе в
затылке! Думаю, комедия не хуже будет!"
   С сими словами они обнялись; он потрепал ее по шее и приложил туда толстые губы
свои; как вдруг возопили Горланиус и Трисмегалос. Первый: "О бесстыдная дочь,
недостойная Соломона, матери своей!" Второй: "Горе мне, многогрешному и проклятому!"
   Горланиус бросился бежать домой, чтоб, поймавши хромоногого беса, доказать пред
ним преимущество прямоногого человека; а бедный метафизик упал без чувств. Я поднял
вопль и с помощью кухарки отнес и положил его в постелю. Он скоро опомнился, но чад из
ученой головы его не выходил. Он беспрестанно твердил: "Горе мне!"
   Во всю ночь не отходил я от его постели. Он ежеминутно просыпался и кричал: "О
любовь, любовь! о предрагоценные мои сочинения о душе в челе и затылке и
многодрагоценнейшая комедия! для кого писал я вас? Чтоб хромой урод читал в шинках и на
торжищах! Горе мне, многогрешному!"


Глава XI. РОДСТВЕННАЯ ЛЮБОВЬ(ПРОДОЛЖЕНИЕ ПОВЕСТИ НИКАНДРОВОЙ)


   Чрез несколько дней телесная болезнь его миновалась, но душевная нимало. Он был
беспрестанно пасмурен, с дикостию обращал по сторонам взоры; а когда они встречались с
моими, то он краснел от стыда. Скука и уныние водворились в нашем мирном обиталище. Гн Горланиус не только не заглядывал к нам, но не писал ни одной строчки. Конечно, ему
совестно было, что, быв таким славным ученым, он был такой дурной отец. Анисья никуда
не выходила; ибо, как мы узнали стороною, Горланиус в первом жару справедливого гнева
прибил ее до полусмерти восемьдесят девятым томом энциклопедии, изданной Парижскою
академиею в александрийский лист. Никогда энциклопедия не приносила большей пользы,
как теперь, заставив беспутное творение по крайней мере пробыть в доме с месяц. Анисья не
могла шевельнуть свободно ни одним членом, и все волосы были выщипаны. Конечно,
Горланиус искал в затылке ее души, согласно с последним трактатом Трисмегалоса. Мы
также с своей стороны не хотели ни о чем осведомляться.
   Пришед в одно утро в его кабинет, я немало удивился. В лежанке пылал огонь, а
Трисмегалос сидел на стуле и спокойно кидал в печь по тетради исписанной бумаги. Кучи
лежали на полу подле него. Увидя меня, он улыбнулся и сказал:
   -- Сын мой! Пора оставить дурачества, какого бы рода они ни были. Вот я делаю тебе
пример, и ты увидишь, что я отказываюсь от всякой любви, кроме одной. Всякая любовь, к
чему б то ни было, каков бы ни был предмет ее, если она выходит из меры, есть
непростительное дурачество. Однако человек с тем родится на свет, чтоб быть рабом и
игрушкою многоразличных глупостей. Любил я страстно метафизику и беспрестанно
заблуждался; любил до безумия славянский язык и был для всех смешон; любил Анисью и
стал сам себе противен! Я любил пунш, и он один не сделал мне видимого зла; а потому я
намерен теперь обратить к нему одному всю нежность мою и горячность; что ж касается до
прочего, пропади все! Анисью душевно презираю; славянским языком не скажу ни слова; о
метафизике и думать не хочу; трактаты мои о душе во лбу и затылке, равно как и
метафизическая комедия, давно обращены в пепел; а теперь смотри: вот рассуждение о
душах животных, где доказано, что они иногда умнее и человеческих, да только смертны;
вот другое -- о занятии верховного существа до создания мира; а это, в трех томах, с
будущих занятиях его по разрушении оного.
   Говоря таким образом, он одну тетрадь за другою клал в печь и холоднокровно мешал
кочергою. В полчаса обратились в пепел труды сорока лет.
   -- Это прекрасно, -- сказал я, -- что вы так строго поступили с неблагодарною
Анисьей, которая за любовь вашу платила злом; в рассуждении нее метафизики и
славянского языка скажу вам мое мнение: всему есть мера и время. Но что касается до
пунша, то, мне кажется, не для чего и к нему умножать доброжелательство. Не будет ли
довольно с него и настоящего?
   -- Нет, сын мой; ты знаешь, какая пустота теперь в сердце моем: выкинув вдруг три
любви, надобно чем-нибудь ее наполнить; а иначе потеряется равновесие и могут произойти
дурные следствия.
   Никак я не мог оспорить его. Каждый день я проповедовал, он каждый день пил и
спустя два месяца не походил на себя. Слабость и судорожные припадки нападали на него;
он жаловался коликою, головною болью и удушьем; я все сие приписывал излишеству
любви его к пуншу, а он -- к недостатку. Он шатался, как тень. Приметно было, что прежние
любови его свирепствовали в сердце; и он выгнал их только на языке. Подходя к шкапу, он
невольным образом брал книгу потолще, раскрывал, произносил с улыбкою: "Глава III, de
miraculis"1. Вдруг, вспоминая о своем обещании, он повергал книгу на пол, топтал ногами и
скрыпел зубами, произнося с бешенством: "Неблагодарная метафизика!" Так точно поступал
он, заикнувшись что-нибудь сказать по-славянски или нечаянно произнеся имя Анисьи.

   ____________________
   1 О чудесах (искаж. франц.).

   Сидя однажды поутру со мною, он говорил:
   -- Любезный друг! Вижу, что жизнь моя увядает и я быстрыми шагами спешу ко
гробу. Надеюсь, ты дождешься терпеливо сей радостной для меня минуты и не оставишь
несчастного, а в награду останется тебе этот домик со всем к нему принадлежащим.
Библиотеку мою, которая стоит мне довольно дорого и состоит большею частию из
умозрительных бредней, оставляю тебе с тем, чтоб продать первому безумцу, который
купить пожелает, и то в течение одного года, А если в сие время не сыщется в городе такого
сумасшедшего, то