али князья и прочие
именитые люди, глядя с отеческою нежностию на расставляемые по столу бутылки. Да вот
видишь все Памфил Парамонович и его сиятельство в чем-то не ладят.
   С т а р о с т а. О пустом спорить? Янька, нет! Ты тут ничего не понимаешь. Если б
дело шло о водке, о вине и других напитках, может быть ты...
   Я н ь к а. Если дело идет о человеке, то и я судить могу, и я имею сердце.
   С т а р о с т а.   Ты -- жид, так у тебя и сердце жидовское!
   Я. В его сердце более любви к ближнему, чем у тебя, староста, ко взяткам и
прицепкам!
   В с е   к н я з ь я. Ах боже мой! что-то будет!
   С т а р о с т а. Извольте, князь, шествовать со мною!
   Я. Куда?
   С т а р о с т а. В сборную избу; там порассудим миром о чернвкнижнике и его
сообщниках. Я очень знаю свою должность, ибо у меня есть наставление или инструкция от
земского суда. Дело такой важности, а я не намерен отвечать за других. Извольте идти, князь
Гаврило Симонович!
   Я. Изволь ты прежде, староста, сходить к черту, а я намерен провести ночь дома и
притом весело.
   Страшный бунт начался. Староста бесился. Гости то его, то меня склоняли к
перемирию, если нельзя уже к миру. Марья и княгиня Фекла Сидоровна плакали взрыд, дитя
вопило; десятские приступали по приказу старосты брать меня, я грозил и силился хотя и
тщетно вытащить безэфесный тесак из ножен. Словом: такой происходил вой, крик, шум и
гарк, какого от создания мира едва ли слышно было.
   Жид Янька, который во все это время стоял молча, поджав руки, наконец решился
действовать. Он раздвинул толпу, попросил скромно выслушать в молчании одно слово; они
склонились, и он начал говорить:
   -- Знаменитые князья и почтеннейшие люди нашей деревни! вы нередко слушали по
часу жида Яньку, когда он увещевал вас в шинке своем не пить больше, а особливо в долг, и
не принимал ваших залогов; но вы упрашивали меня, я склонялся и отпускал в долг. Когда я
делал вам удовольствие, вас слушаясь, сделайте и вы мне, послушавшись и меня. Я буду
просить вас о миролюбии и кротости! Вы очень кричите громко! хорошо, если не можете
воздержаться; однакож признайтесь, что, говоря тихо и без жару, можно говорить умнее, а
особливо о делах такой важности, какое приключилось и в сем знаменитом обществе,
именно о чернокнижии. Помоги моему неведению, высокопочтеннейший староста Памфил
Парамонович; растолкуй мне, что такое чернокнижник?
   С т а р о с т а.  Ворожея злой.
   Ж и д. А что такое ворожея?
   С т а р о с т а. Колдун!
   Ж и д. Что ж такое колдун и что он делает?
   С т а р о с т а. Всякие пакости людям. Он наводит засухи, проливные дожди; портит
скот; делает людей оборотнями и прочее и прочее.
   -- Если так, то ворожеи и подлинно злые люди, -- npoдолжал жид, -- и стоят
наказания. Но посмотрим, что сделал старый проезжий, гостивший в доме князя Гаврилы
Симоновича? Ему полюбилось несколько больших старинных священных ваших книг, и он
купил их. Книги эти знаю я потому, что покойный князь Сидор Архипович Буркалов
приносил ко мне не один раз закладывать, но я не брал. Что ж тут злого сделал старый
купец? Кого превратил он в оборотня? Ничего не бывало: он сделал добродетельнейший
поступок; он поправил состояние знаменитой, но недостаточной фамилии князей
Чистяковых! Итак, высокопочтеннейший староста Памфил Парамонович, и вы, знаменитые
князья, со всем благородным сим собранием! не гораздо ли лучше, вместо того чтобы
спорить о том, о чем все мы ничего верного не знаем, и драть горло ужасным криком, -- не
сто раз ли лучше и похвальнее начать праздновать крестины сына почтенного нашего
хозяина?
   Не дожидаясь ответа, он подошел к столу, налил большой кубок хорошего вина и
почтительно поднес к Памфилу Парамоновичу. Староста поглядел на кубок, на жида, на все
собрание и с легкою улыбкою сказал: "Право, Янька Янкелиович, ты -- великий
искуситель!" С сим словом взял он кубок, поклонился на все стороны и выпил.
   Князья и все сочлены знаменитого сего собрания подняли радостный крик и ударили
в ладони. Мир водворился. Праздник мой продолжался долго. Еще говорили и спорили о
колдунах, оборотнях и чернокнижниках, но уже без шуму, без ссоры, и гораздо за полночь
разошлись по домам, желая друг другу доброй ночи.



Глава XIX. ЗНАНИЕ БОЛЬШОГО СВЕТА


   Хозяйство свое устроили мы с женою довольно хорошо. Я нанял работника Фому и
работницу Маврушу, купил лошаденку на место павшей от голода. Плетень, разделявший
огород мой от тестева, разобрал я, чем сохранил в домашней экономии несколько денег, ибо
зимою не покупал дров. Поле свое также выкупил. Дни шли в занятиях, а зимние вечера
никто не отгадает в чем, -- в чтении! Так мне пришла благоразумнейшая мысль научить
жену мою знать обычаи большого света. "Но чем же, -- думал я, -- можно сделать это
удобнее, как не чтением хороших книг? Тут увидит она, что есть князья, совсем не похожие
на князя Гаврилу; есть княгини другого рода, чем княгиня Фекла; словом: она узнает то, о
чем до сих пор и понятия не имела". Ах! она и подлинно то узнала! Но уже слишком много!
С таким похвальным намерением пошел я в дом тестя, отпер шкап, вынул около сотни
маленьких книжек (большие все взял старый купец) и с важностию начал рассматривать.
Они почти все были с раскрашенными картинками. А что этого прелестнее? Первая
попавшаяся мне книжка была: "Бабьи увертки"1. "Это недурно, -- сказал я улыбаясь. --
Надобно княгине Феклуше показать, какие есть уроды из ее пола, дабы она могла
остерегаться; княжны Макруши я не боюсь, ибо она во многих случаях ясно доказала
непорочность нрава; пусть они будут дружны. Но о других княжнах и княгинях я подумаю,
порассмотрю".

   _________________
   1 Имеется в виду лубочная книжка, популярная во второй половине XVIII века: "Повесть о
купцовой жене и прикащике". Книжка была снабжена иллюстрацией с надписью: "О бабьих
увертках и непостоянных их документах".

   Продолжая перебирать свою библиотеку, нашел я книги, следующие по ряду: о Бове
Королевиче; о Принцессе Милитрисе; о Еруслане Лазаревиче; о Булате-молодце; об ИванеЦаревиче и Сером волке2 и прочие такого же рода. Все сии сокровища перенес я к себе и
начал в свободные вечера почитывать и научать жену мою знать свет. Хотя я тогда и не знал,
как порядочно думать, однако почти то же думал, как и тот, кто сказал docendo docemus3,
приятное удивление моей княгини веселило меня; я читал сколько можно лучше и все с
жаром. Она печалилась и чуть не плакала, слыша, как принц или принцесса, гонимые злым
волшебником, беспрестанно разлучаются и не могут наслаждаться своею любовию
беспрепятственно.

   __________________
   2 Здесь перечислены книги лубочного издания, популярные в XVIII и XIX веках. Точное
название их: "История о Бове королевиче", "Принцесса Милитриса Кирибитьевна", "Сказка
полная о славном витязе Еруслане Лазаревиче, о его храбрости и невообразимой красоте
царевны Анастасии Вахрамеевны", "Сказка о Булате-молодце", "Сказка об Иване Царевиче
и Сером волке".
3 Правильно: Docendo discimus (лат.) уча учимся. Изречение римского философа Сенеки (6 г.
до н.э.- 65 г. н.э.).

   -- Ах, как это жалко! -- говорила она, воздыхая, -- что, милый друг, если б в то
время мешал тебе злой чародей, когда ты лазил через забор в бобовую беседку, что бы
сделал ты?
   -- Я? -- был ответ мой с движением гнева и угрозою руками, -- да я, знаешь, что б с
ним сделал?
   -- А что, любезный князь?
   -- Ну, право, -- отвечал я, задумавшись, -- теперь хорошенько не придумаю; а уж,
верно бы, что-нибудь да сделал.
   Когда читывал я о знаменитом подвиге какого-нибудь рыцаря, как он в темную ночь с
величайшею опасностию, сломив себе шею, карабкается к окну возлюбленной своей
царевны, Феклуша не смела дохнуть, глаза ее уставлялись на мне. Но когда доходил я до
того места, где рыцарь, как-нибудь оступись, летит вниз, падает с шумом, и хотя не
ушибается, ибо он рыцарь и ушибаться не должен, однако падением разбужает царскую
стражу; она спешит; окружает несчастного, оковываем цепями и волочет в тюрьму, -- тут-то
Феклуша произносила: "Ах!" и веретено выпадало из рук ее. "Ах, слава богу! -- продолжала
она спустя несколько минут, -- слава богу, что забор наш был невысок, да и стражей не
было, кроме батюшки, который, воротись из гостей от Яньки, так спал, что, упади сто
рыцарей с неба, он не проснется". -- "Конечно", -- обыкновенно отвечал я с видом
гордости, видя, что природные дарования и чувствительность моей супруги от чтения
совершенствуются.
В таком препровождении времени застала нас весна зеленая. Я с Фомою, новым
своим работником, отправились в поле, а княгиня с Марьею и Маврушею занялись огородом.
Все шло очень хорошо, и, когда пришло время жатвы, я с отеческою нежностью смотрел на
блестящие поля свои и на большой зреющий огород.
   -- О! любезный батюшка, -- вскричал я сквозь слезы.-- Как справедливы были
последние слова твои! И подлинно, что было поле мое в прошлое лето? О любовь, любовь!
   В знак сыновней благодарности к памяти доброго отца, по окончании жатвы и собрав
весь хлеб и овощи огородные, отслужил я панихиду и сделал поминки.
   Что рассказывать долее об единообразной жизни моей? довольно упомянуть, что так
протекли два лета и две зимы. Летом занимались мы сельскими работами, а зимою --
чтением. И то и другое шло очень успешно. Дом мой стал полон всякого добра; а Феклуша
так с самого начала пристрастилась к просвещению и так охотно принялась, что в течение
сих двух лет нашей брачной жизни изряднехонько читала и писала. Одна разве поповна
могла в сем перещеголять мою княгиню, а впрочем, ни дочь старосты. Я все это видел. Сын
мой уже ходил немного, и, глядя на меня, произносил, с улыбкою протягивая ручонки:
"Князь тятя, тятя князь!" О, как это любо! Я от восхищения плакал и обнимал Феклушу,
которая научила его лепетать такие милые слова.
   В один зимний вечер, когда я только что кончил самую любопытную сцену моего
витязя, и именно, как он, победя все препятствия и опасности, дошел до спальни жены
своего друга и приятно започивал там, княгиня меня спросила:
   -- Скажи, пожалуй, друг мой, как это можно? Ведь она -- замужняя женщина!
   -- Так что ж? Посмотри, что делается в свете, -- продолжал я, горя нетерпеливою
ревностию более и более научать ее. -- В свете, если дочь бежит из дома родительского, сын
похитит невинную девушку, муж обольстит другую, жена примет в спальню домашнего
друга, -- это такие безделицы, о которых мало и думают, и даже самые молоденькие
девушки, разумея именитого рода, рассказывают все тонкости сих происшествий с такою
непринужденностию, с таким хладнокровием, что, смотря на них, искушение берет
уверительно сказать: "Бедные малютки! ах! вы скорбите, что не сами на месте тех
обольщенных, и с нетерпением ожидаете минуты и случая сделать такое же отважное дело".
   Но это все, говорю я тебе, пустяки, которые на другой день забывают. В свете бывают
дела гораздо поотличнее, и нередко, именно: там жены отравляют и режут мужей, чтоб
выйти за любовников; мужья -- жен, чтоб соединиться с любезными; мачехи -- пасынков,
чтоб своим детям доставить имение; вотчимы делают то же и для тех же причин. Сын
тягается по судам с отцом, брат с братом, сестра с сестрою; друг на друга клевещут,
публично чернят, обманывают, разоряют и бог знает что. Если б не боялись телесного
наказания, верно бы яд или железо оканчивали скорее производство дел такого рода. Ты,
может быть, удивляешься, -- сказал я жене своей, -- откуда я все это узнал, ибо в книгах сих
рыцари того не делали? И не мудрено, -- они были люди старого века! Небезызвестно тебе,
душа моя, что дедушка мой большую часть жизни провел в городе. Все это рассказал он
подробно моему отцу; а как я ближайший его родственник, а потому и наследник, то все
сведения сии без всякой тяжбы достались мне.
   Прошла зима, настала весна, потом лето, и мы в поте лица своего трудились,
благодаря бога, что имеем силы и способы. В один таковой день, как был я в поле с своим
Фомою, слышу жалостный вопль на соседней ниве. Мы бежим и что же видим? Князь Акила
Варфоломеевич нещадно бил княгиню Варвару Вуколовну, жену свою. Мы с Фомою
принялись разнимать, но долго не могли успеть; наконец, кое-как удалось. Княгиня Варвара,
освободясь от пламенных объятий мужа, побежала с поля, оправляя волосы и платье; а князь
Акила кричал как сумасшедший: "Ах она злодейка! пришлось умереть от стыда".
   -- В таких случаях, любезный князь, -- отвечал я уверительно, -- должно утешать
себя, приводя на мысль, что в большом свете бывает и хуже сего. Там нередко...
   -- Черт побери этот большой свет, -- вскричал князь Акила, -- там живут не мои
жены; и мне до них нужды нет, хоть все перевешайся. А я бью свою за то...
   -- Полно, полно, любезный князь, успокойся и предоставь все времени. Оно...
   -- Мне успокоиться? Нет! иду сей же час и докажу ей...
   Решительность его меня смутила. "Он и вправду наделает беды, -- думал я, -- судя
по твердому его виду. Как бы мне отвести его от такого тяжкого греха за безделицу, о
которой в большом свете часто и не думают". Мне вспала предорогая мысль.
   -- Э, князь! -- вскричал я с радостию. -- Покуда буря в сердце твоем пройдет,
переночуй у меня. Ты знаешь, я теперь благодаря бога не по-прежнему. Княгиня моя
изготовит сытый ужин; а жид Янька мне искренний приятель; вечер проведем весело, а там
что бог даст.
   Князь Акила Варфоломеевич несколько ломался, наконец воспоминание о приязни ко
мне жида перемогло его. Он согласился; а чтоб не быть неблагодарным, начал со всех сил
жать мою ниву. Светлый месяц взошел уже на безоблачное небо, как мы приближались к
дому.
   Вошед в комнату, вижу, что Марья затопила печку; а молодой князь Чистяков сидел,
поджав ноги, на прилавке и смотрел на огонь.
   -- Где же княгиня? -- спросил я.
   -- Видно, куда-нибудь отлучилась, -- отвечала Марья.-- Я сейчас только с огорода,
где полола целый день.
   Посидев   минут   десять   с   князем   Акилою   Варфоломеевичем, я опять спросил:
   -- Марья! да где ж княгиня?
   -- Право, не знаю, -- отвечала она. -- Не пойти ли поискать ее у княжны Макруши?
Она нередко там бывает с некоторого времени.
   -- Дело! -- сказал я. -- Но прежде дай нам огня на стол, потом зайди к жиду Яньке и
скажи, что у меня есть гость. Понимаешь? А потом пойди и к княжне Макруше.-- Марья
поставила свечу и вышла.
   Посидев несколько времени, я нечаянно увидел у образа сложенное письмо. Беру в
руки, смотрю на подпись; мороз подрал меня по коже: я узнаю руку моей княгини и, не
могши устоять на ногах, опускаюсь на скамью и трепещущими руками развертываю письмо.
   -- Что с  вами  сделалось,  любезный   князь? -- спросил гость.
   -- Ничего, -- отвечал я и начал читать про себя:
   "Сиятельнейший князь и благороднейший супруг мой!
   Ваше сиятельство так много насказали мне любопытного о большом свете, что родили
непреодолимое желание видеть его, пожить в нем и своим опытом удостовериться в истине
слов ваших. Прощайте, сиятельнейший князь, и не печальтесь. В прекрасных книгах своих
найдете вы много подобного. Принцесса Милитриса Кирбитьевна оставила мужа своего
Дурандаса, чтобы следовать за прекрасным и дражайшим ее Маркобруном. Когда и
принцесса это сделала, для чего не сделать того княгине? а путеводитель мой ничем не хуже
Маркобруна, и также, князь, только не такой, как ваше сиятельство. Ведь Дурандас же
утешился, взяв к себе любезную принцессу Голощепу; почему же и вашему сиятельству не
утешиться, склонив какую-нибудь княжну Макрушу, княжну Акульку, княжну Матрешку
или другую какую-нибудь из знаменитых домов нашей деревни? Прощайте! Влюбленный в
меня проводник (с которым уже я давно знакома) понуждает скорее выйти из ваших
чертогов, чтобы не нагрянуло ваше сиятельство, обремененный серпами и косами.
   Вам преданнейшая ко услугам и проч.
   P. S. Марья ничего не знает; ее нечего и спрашивать".
   Как сноп повалился я со скамьи на пол. Пришед в себя, вижу, что я опять на скамье,
поддерживаемый князем Акилою Варфоломеевичем и Марьею. Из глаз видел я, что он
прочел несчастное письмо и ему известен стыд мой и по ношение!
   -- Полно, князь, ребячиться, -- сказал он, обняв меня одною рукою, а в другой держа
кубок с вином. -- За здоровье неизвестного героя, который сыграл с тобою такую несносную
штуку!  Видно, брат, этот князь не по-нашему. Виват! -- С сим словом опорожнил он кубок.
   -- Бесчеловечный! -- сказал я с тяжким вздохом, -- ты можешь шутить в такое
время!
   -- Ничего, -- сказал он. -- В таких случаях, любезный князь, должно утешать себя,
приводя на мысль, что в большом свете бывает и хуже сего. Там нередко...
   -- Что мне до большого света? -- возопил я болезненно.
   -- Полно, полно, любезный князь, успокойся и предоставь все времени.
   -- Оно во гробе, мое успокоение, -- отвечал я.
   -- Пустое, брат! Можно еще и на земле найти его. Я очень тебе благодарен, что ты
привел меня в самого себя. Я теперь все забыл и покоен совершенно. Княгиня Варвара не
хуже Феклы Сидоровны умеет готовить ужины, а я также не в ссоре с жидом Янькою.
Пойдем-ка,  брат, ночевать ко мне; за сыном присмотрит и Марья; а там что бог даст.
   Сколько он ни говорил, но тщетно. Тяжкая гора лежала на сердце моем. Мозг в костях
оледенел, я едва мог дышать и думал, что задохнусь. Князь Акила Варфоломеевич утешал
меня и пил вино; опять пил и опять утешал, напился допьяна, но нимало меня не утешил.
   -- Ну, когда так, бог с тобою. Пусть он тебя утешает,-- сказал он несколько сердито и
собравшись идти. -- Пойти было к княгине Варваре Вуколовне. Она хотя, правда, и
виновата, но и я изрядно дал ей знать себя. Нескоро опять за то же примется.
   Он ушел. Я лег в постелю и только около утра мог пролить немного слез, и грусть моя
несколько рассеялась. Но я был в сильном жару. Марья сказывала, что всю ночь бредил.
"Что делать, Марья? может быть, и умру", -- отвечал я и опять погружался в забытие.
   Так провел я два дни и три ночи.


Глава XX. ПРОЩАЙ, РОДИНА!


   Поутру на третий день после побега жены моей взошло прекрасное солнце на голубом
небе. Я встал с постели, взглянул на спящего тихим сном своего Никандра, и слезы,
полились по щекам моим. "Невинный младенец, -- сказал я, -- ты не знаешь мучений отца
твоего; дай бог, чтоб и никогда не узнал их, а особливо не испытал над собою". Легонько
коснулся левою рукою к его темени, поднял правую вверх и воззвал:  "Боже! не оставь
сироты сего!" Малютка проснулся, протянул с улыбкою ко мне руки свои; я схватил его,
поднял вверх и вскричал: "Отец милосердый! приими его под кров свой; у него нет матери!"
   Сладкое утешение разлилось в душе моей. Мысли мои прояснились. Казалось, что в
сию минуту получил я новую кровь, новое сердце, все бытие новое. "Как! -- сказал я, -- или
для того предаюсь постыдному унынию, недостойному мужчины, утомительной праздности,
меня расслабляющей, что жена моя была распутная женщина? разве это со мною одним
случилось? О! забуду неблагодарную и стану жить для сына!" Того же утра отправился я с
Фомою в поле к немалому удовольствию всего моего семейства. Марья от радости не знала,
что и делать.
   -- Так, -- твердила она, -- я была уверена, что бог вас помилует, и вы опять будете
веселы по-прежнему. Пусть княгиня Фекла Сидоровна рыскает по свету. Она нигде не будет
покойнее, как в сем доме. Раскается, но поздно. Бог рассудит ее и того бездельника.
   -- Оставь их, Марья, -- сказал я важно, -- и не говори больше ни слова.
   Нельзя сказать, чтобы я покойно ехал по своей деревне. Мне казалось, что все
нарочно на меня пялили глаза, что было и справедливо. Я то краснел, то бледнел и только
понуждал Фому погонять лошадь. Назад ехал уже покойнее, на другой день и того более, а
по прошествии недель шести я хотя и не забыл Феклуши, однако и вспоминал об ней без
того болезненного чувства, которое мучило меня в первые дни. Я
начинал верить, что со временем совершенно утешусь. Посещал людей, сам иногда
принимал их и говорил: "Так! время -- пре