божественная метафизика, --
вскричал я, -- без тебя, может быть, и сам я устрашился бы объявленных нелепостей! Но
теперь мой ум просвещен, и я презираю все людские бредни".
Нахлобуча шляпу и застегнув сертук на все пуговицы, -- и сам не знаю для чего, --
храбро вошел я на двор, а потом и в избу; однако признаться надобно, что дрожь меня
пронимала и руки тряслись. Призвав в помощь метафизику, сел я на скамье и не имел нужды
отворять окна для впущения свежего воздуха, ибо оно походило на решетку и кое-где
приметны были следы стекол. Месяц взошел во всей полноте своей; ночь была прекрасная.
Кто когда-нибудь блуждал вне своей родины, претерпел подобно мне все приязненные и
неприязненные случаи в жизни, -- тот легко понять может состояние души моей, когда
увидел я места, видевшие мое рождение. Думая и гадая, что должен начать завтра,
почувствовал наклонность ко сну и потому, положа суму в голову, растянулся на полу.
   Едва смежил я глаза, как послышал подле себя легкий вздох и скоро потом
сильнейший. Куда девалась моя метафизика? Я не на шутку обмер, и все члены окостенели, а
особливо, когда вздохи постепенно умножались; и, наконец, слышны стали невнятные слова,
похожие более на свист змеиный, нежели на голос человеческий. Я покушался было, кинув
метафизику, приняться за другое средство и сотворить по обычаю правоверных молитвы для
прогнания силы вражьей, но язык мой не шевелился и губы не разжимались; итак, я молился
мысленно и притом в тысячу раз усерднее, чем, бывало, прежде, когда кувыркался во храме,
дабы дать себя заметить графине Такаловой, или покоился на штофном ложе у князя
Латрона. Однако мой неприятель был упрям и не только не унимался, но час от часу
возвышал голос и вскоре произнес довольно явственно: "Господи боже Израилев! Вскую мя
отвергнул еси? Вскую отвратил лице свое от меня?"
   Подобно древнему гладиатору1, который, наступаем будучи от сильного неприятеля и
видя близкую смерть или победу, собирает все оставшиеся силы, поднимает меч и наносит
удар, долженствующий решить судьбу его, так и я, уверившись, что потаенною молитвою не
прогоню беса, собрался с духом, привстал, перекрестился и спросил дрожащим голосом и
скрыпя зубами так, что меня самого можно было почесть за диавола воплощенного: "Кто
здесь?" Молчание длилось в хижине. Представляя, что мертвец оробел, я ободрился, встал и,
подошед к окну, спросил громче и явственнее прежнего: "Кто ты? отвечай! Сие повелеваю


   тебе именем распятого! поведай мне, что виною ночного твоего странствия? Не обидел ли ты
старца, проливающего о том слезы? Не воскорыствовался ли достоянием вдовицы или
сироты беспомощной? Откройся мне, и я буду просить небо о твоем помиловании, кости
твои успокоятся, и тень престанет завывать на распутьях!"

   ________
   1 Римский боец.

   Такую красивую речь читал я когда-то в одной из славных трагедий немецких; и как
мне на ту пору не приходила лучшая в голову, то я и воспользовался ею и проговорил к
моему мертвецу без всякого угрызения в совести, хотя и принуждал его открыться в
похищении для успокоения костей своих. Обыкновенно люди менее


   наказывают за кражу хороших мыслей, чем самых дурных вещей. Мертвец не оставил меня
без ответа, который не менее был красноречив моей речи. "Если ты, -- говорил он, -- один
из сынов Адамовых, если подобно мне имеешь плоть и кости, если в груди твоей бьется
сердце и в мозгу представляется мысль будущего воздаяния, -- то склонися на
соболезнование к одному из злополучнейших сынов земли! Не тень я, как мечтаешь ты;
прииди и осяжи кости мои. Не будь подобен прочим сочеловекам, мнящим угодить
всевышнему отцу гонением детей его. Три дни прошло, и я не видал крохи хлеба; три дни
губы мои пылают от жажды, и ни одна капля не остужала пламени, меня снедающего. Если
ты существо человеческое, если от жены родился ты, пожалей и обо мне, всеми оставленном,
и тебе воздаст господь бог Авраама, Исаака и Иакова!"
   Не мог я сам в себе не признаться, что речь мертвецова была красноречивее моей, а
потому надобно заключить, что она была собственного его сочинения. Не понимал я, однако,
на что мертвецу пища и питье, и мне ударилось в голову, что, быть может, он только мертвец
в башках князей фалалеевских. Да он и сам дозволяет мне осязать кости свои.
Сия последняя мысль осталась постоянною, -- и я, велевши подождать, принялся
высекать огонь, ибо по совету Ивана во всю дорогу были у нас в сумах нужные снадобья,
чтобы во всякое время можно было иметь свет и способ, утолить голод и жажду. Зажегши
небольшую восковую свечку, стал я у дверей и более с ужасом, нежели любопытством начал
осматривать свой чертог, -- все было пусто. Одна небольшая скамейка составляла весь убор.
В левом углу лежал пук сена, -- а на нем... волосы мои опять поднялись, когда увидел я
страшилище. То было малое скорчившееся подобие человеческое. Волосы клочками висели
по замертвелому лицу и закрывали глаза; взъерошенная борода торчала вверх, сухие пальцы,
один в другой ударяясь, производили звук. Ветхая епанча составляла все- прикрытие.
"Праведное небо! -- сказал я вполголоса,-- неужели человека вижу пред собою?" С сим
словом бросился я опять к суме; вынул деревянную баклажку с запасным вином, налил в
таковой же кубок и, поднеся к остову, сказал: "Выпей и подкрепись". Он открыл рот, и я


   влил в него несколько капель. После того я его приподнял, положил под спину его свою суму
и поправил епанчу. Из всех творений разумных и неразумных все, по-видимому, оставили
сего бедного, кроме серой, кошки с двумя котенками, лежавшей у ног его. Когда таким
образом моему гостю стало способнее, я опять попотчевал его из кубка, и он спустя немного
времени довольно оправился, так что мог говорить свободнее, и первое слово его было
благодарность.
   -- Тысячекратно благодарю тебя, -- сказал он, -- великодушный незнакомец, что ты
последние минуты жизни моей сделал для меня отраднее. Господь на меня прогневался, и
тяжкая его десница пала на темя мое. Вся подсолнечная меня оставила, и из стольких
созданий божиих не нашлось ни одного, которое бы захотело смежить глаза и предать земле
жалкие остатки несчастного жида Яньки!
   Я задрожал при сем имени.
   -- Правосудный боже, -- вскричал я, -- неужели это ты? И в таком горестном
положении? И ты не узнаешь меня? Не узнаешь старого твоего друга, князя Гаврилы
Симоновича, прежнего хозяина сей хижины?
   Янька сам вздрогнул, он поднял руку, раздвинул волоса на глазах и, протянув ее ко
мне, сказал:
   -- Благодарение всевышнему, что он удостоил меня видеть еще человека прежде,
нежели явлюсь пред трон его!
   Я стал пред ним на колени и с благоговением облобызал почтенное чело еврея. Он
заплакал, и я сам не мог удержать слез своих. Долго продолжались взаимные вопросы и
ответы. Наконец, Янька на вызов мой сказал:
-- Я удовольствую ваше желание и в коротких словах уведомлю о причине,
приведшей меня в теперешнее состояние. По выходе вашем из Фалалеевки, согласно
назначению, переселился в сей дом, хотя священник и староста сильно тому противились,
представляя, что имущество ваше принадлежит миру. Как бы то ни было, я взял верх и жил
спокойно несколько лет. Говорят, что любовь есть самая сильная страсть. Я на это согласен,
потому что испытал противоположную ей ненависть. Не знаю, за что люди меня ненавидели;
но только знаю, что ненавидели меня более, нежели надобно. Священник публично предавал
меня проклятию, и когда упившиеся князья мне о том говорили, я всегда отвечал: "Бог
рассудит между им и мною!" Накануне всякого праздника посылал я к нему и старосте по
мере доброго вина; они принимали ласково, выпивали и после по обыкновению --
проклинали. Я так привык к сим проклятиям, что немало бы удивился, если бы удалось
услышать что-либо противное. Когда бог благословлял меня сыном или дочерью, вся
деревня приходила в волнение, будто бы великое несчастие угрожало, что прибавилось
одним жидом. Терпение, как и вам небезызвестно, давно уже поставил я в число
необходимых для меня добродетелей; а потому, ополчась им, я равнодушно слушал людские
клеветы и ругательства.
   Пять лет тому назад, как прибывшая из города команда потребовала меня к суду, и я,
будучи чист в своей совести, отправился без боязни, хотя и жаль было оставить плачущую
жену и сетующих детей. Несколько месяцев просидел я в тюрьме и не мог добиться до того,
чтобы представили меня пред судей и обвинили в вине какой. Наконец, мой пристав, человек
очень благочестивый под видом тайны объявил, что я просижу там и целое столетие, буде
прежде не околею, если не упрошу секретаря и судей, чтоб дело мое решили не в очередь.
"Да как мне упросить их, -- сказал я, -- когда, столько времени просидевши, ни одного не
вижу?" -- "Ты так и не увидишь их, -- отвечал сторож, -- но это не мешает; у тебя есть или
жена, или дочь, или сын, брат, сват или кто-нибудь, пусть они придут, да только не с


   пустыми руками, -- пуще всего, не с пустыми руками!"
   Он ясно растолковал мне все дело, принес бумаги и чернил, и я написал к жене, чтобы
она немедля приехала в город и сделала все то, что ей ни присоветует мой честный пристав.
Бедная сделала все, что от нее требовали. Она собрала все наличные деньги и кое-какие
вещицы, приехала туда, просила, дарила, опять просила и допросилась до того, что
отправилась в деревню полунищею с уверением, что дело мое немедленно кончится. И в
самом деле меня вскоре позвали пред судей. Мне прочли определение, состоящее в
следующем:. "Фалалеевский жид Янька Янкелевич, по свидетельству тамошнего священника
и знатнейших князей, изобличен в непримиримой ненависти своей к христианам и
следующих от того богопротивных преступлениях, состоящих, между прочим, в следующем:
он, жид Янька, по совету издревле враждующего диавола, нашел некое зелие и клал оное в
вино, им продаваемое, отчего у пиющих делалось явное повреждение рассудка, а именно: 1-е
-- именитый князь Лука Запивохия целый день карабкался на стене, лазал по деревьям и,
упадши, переломил правую ногу. 2-е -- князь Мирон Бестолков бегал по улицам в одной
рубашке и, гнавшись за княжною Ховроньею  Беспалою, нагнал ее, стал валять, и если бы
княжна добровольно не легла, согласно его желанию, то непременно оба упали бы в
колодезь, близ стоящий. 3-е -- княгиня Акулина Задерихина, вместо того чтобы идти на
постель к князю своему мужу, не зная сама как, очутилась па войлоке подле Пантелея,
молодого батрака, и в беспамятстве учинила с ним такое дело, за которое хотя и была
жестоко наказана, однако, по свидетельству достоверных людей, сила яда так над нею
действует, что, как изопьет жидовского Янькина напитка, немедленно очутится на войлоке
Пантелеевом. 4-е -- княжна Пораскевия Подстегина, вкусившая этого от родителей напитка
с тем зельем, очреватела от нашествия вражьей силы. Таковые явные богомерзкие поступки
жида Яньки достаточны, чтобы его живого сжечь; но милующее правосудие обращает к нему
око свое, а потому и присуждает; все имение его конфисковав, продать с публичного торгу и
вырученные деньги предоставить в пользу неимущих".
   Нечего было делать с таким милующим правосудием. Слезы мои произвели только
хохот, и один из судей, выходя, увещевал меня впредь не делать такового напитка, от
которого бывает столько вреда христианам и христианкам. Коротко сказать: все, что у меня
оставалось от истощения на подарки, все взято, продано, и я остался столько же наг, как
вышел из чрева матери моей. В течение последних пяти лет претерпел я Иовлевы страдаиия.
Жена умерла с горести; дети следовали за нею, -- кто от оспы, кто с голода, кто от побои
христианских. Я переносил все и не роптал. Наконец, утомленная природа не перенесла
более; и я недавно заболел отчаянно; узнали о сем обыватели Фалалеевки и восплакали. Они
посещали меня беспрестанно и каждый раз, уходя, произносили: "Околей, собака!" Я впал в
бесчувствие, и, конечно, меня почли мертвым, что с тех пор не видал уже я никого более,
пока провидение привело вас, великодушный человек, чтобы по крайней мере предать земле
остатки бренные и воспретить православным унижать и себя и все человечество, ругаясь над
оными.


   Сим Янька кончил, и я, уверя его, что он более слаб, нежели болен, обнадежил, что
пока будет во мне столько силы, чтобы переломать ноги у сиятельных князей и княгинь, не
дозволю никому его беспокоить.
   Светлое солнце показалось на фалалеевском небосклоне. Я встретил его благодарною
слезою, принес молитву всевышнему и вышел, думая о напитании Яньки. У соседей,
которые не знали, кто я и откуда, купил пару цыплят и зелени и, пришедши домой, развел
огонь. Мутные глаза Яньки прояснились, и я мог положить, что истощение и горесть были
главною причиною его болезни. Он жадно смотрел на кошку, которую потчевал я
внутренностями моих цыплят и которая, видно, почти столько же постилась, как и ее хозяин.
   Вдруг услышал я на дворе необыкновенный шум и говор множества людей.


Глава XVII. ЗАКЛЯТИЕ




   Подошед к окну, увидел толпу народа обоего пола, а посреди оной старого моего
знакомца дьячка Якова с хромым человечком, которого признал я за знахаря Мануила. Они
все остановились у дверей, и один другого понуждали войти, но никто первый не дерзал
переступить порога. Я вспомнил вчерашних князей и догадался, что вся сия сволочь пришла
не за чем иным, как для заклятия мертвеца, почему и решился пошутить над ними; тихонько
припер двери и наложил крючок; а сам сквозь дыру, проточенную червями, примечал, что
происходить будет. Тут дьячок, лысый Яков, который, хотя уже и гораздо противу прежнего
поустарел, однако не хуже других драл горло, возгласил:


   -- Что это, господин Мануил? Тебе подобает идти вперед! Ты запасся силою свыше.
За чем же дело стало?
   -- Никак, -- отвечал отставной поп, -- ты запасливее, у тебя кадильница с росным
ладаном; да и гортань твоя велегласнее моей! Итак, подобает первее вступить тебе; там всем
прочим; а на подмогу я последний!
   -- Так! -- подхватила высокая сухая баба, -- как в кабак зовут, так ты первый
летишь, а как на дело, так ползешь раком! Глупый ты человек! Вот я докажу, что не боюсь
ничего, будь тут сам сатана!
   -- Где слыхано, чтобы черти боялись таких же чертей, -- возразил хромоногий
заклинатель и получил изрядного щелчка. После того жена его (ибо смелая баба была она)
сунулась к двери, но сколько ни старалась, не могла отпереть. Яков сказал:
   -- Не тронь, честная мати! Видно, враг, послышав ладан, -- заперся; но это не
мешает, мы можем заклинать его и здесь.
   После чего началось действие. Мануил кричал громко, а Яков еще громче. Видя
таковое дурачество, я сам заорал что есть мочи: "При долинушке стояла". Ужас напал на
заклинателей. Опрометью бросились все из сеней, и как главное лицо было хромо и стояло
позади всех, то его первого сбили с ног, и он покатился наземь, на него Яков и так далее.
Общий крик и вопль наполнял воздух, и, вместо того чтобы по преднамерению заклинать
черта, тут наперерыв стали все призывать их дюжинами. Я не мог удержаться и хохотал
громко, что также не менее песни пугало словесное стадо и пастыря. Нижние кулаками
понуждали верхних к поспешности, а лысина Иаковля покрылась желваками от нескольких
по ней ударов знахарских. Наконец, мало-помалу все пооправились, выбежали на двор и в
безмолвии глядели издали на окно. Я думал, дело тем и кончится, однако забыл, что
духовный чин столько же мстителен, как и мирской.
Жена колдуна, отряхнувшись, схватила камень и пустила в окно. Яков сему
последовал, за Яковом многие другие. Видя такое нападение, я решился защищаться и,
выхватя из печки горящую головню, пустил в кучу и утрафил прямо в спину зачинщицы. Все
подняли крик и разлетелись, как сто галок от ружейного по ним выстрела.
   Когда все кончилось, я продолжал стряпню и скоро благополучно отобедал вместе с
жидом Янькою, который, хотя худой мне был товарищ в еде, однако немного подкрепил


   себя похлебкою. После обеда рассуждали мы, что начнем делать, и Янька советовал идти
немедленно открыть о себе всей деревне, ибо, примолвил он, всего должно опасаться от
злобы и невежества. Я принял за благо его совет и пошел к старосте, который уже был новый
на место убывшего Памфила Парамоновича. Мне сказали, что его нет дома, и пошел к
Мануилу посоветоваться о важном деде. Догадываясь, о чем идет речь, отправился я к
воровке и подлинно нашел там старосту, дьячка Якова и челове-ков около десятка князей и
крестьян, которые сидели около сулеи с вином и толковали о мертвеце. Как скоро открыл я
им о себе, все пришли в немалое удивление и не знали, что мне сказать. Я, с своей стороны,
препоручал себя в их высокое покровительство и объявил им в самых отборных столичных
выражениях, что я за честь считаю продолжать жить с ними по-прежнему. Все меня
поздравляли и, посадя с собою, начали потчевать. После чего староста сказал:
   -- Мы очень рады, князь, что вы опять воротились на родину, но должны вас
опечалить, ибо вам негде на первый случай будет пристать. Дом ваш присудили мы сжечь,
что и исполним при наступлении сей же ночи; ибо нам, как православным, не пригоже,
сносить, чтобы поселившийся там мертвец делал такие озорничества. Сегодни хотели мы его
заклясть, но он, окаянный, не поддался.
   -- Да и какой он страшный, -- сказал один князь, взявши стакан в руки,-- глаза, как
плошки, и красны, как уголь.
-- Уши, -- примолвил Мануил, -- как у чухонской свиньи.
   -- А  хвост, -- подхватила  жена  его, -- точно  бычачий.
-- Нет, душа моя, -- возразил муж, -- я сам его видел, вот этими глазами, и хвост у
мертвеца лошадиный, так и развевается.
   -- Ох! какой вздор! -- вскричала жена, -- кому лучше знать, когда он, проклятый,
попал головнею прямешенько мне в спину. Хвост у него бычачий!
   -- Хоть бы он головнею своею попал тебе и в самое брюхо, а все-таки хвост
лошадиный!
   --  Бычачий!
   --  Лошадиный!
   -- Сам ты лошадь, -- вскричала попадья, -- так тебе лошади и грезятся!
   После сего плюнула прямо в бороду мужу. Все сановитые князья покачали головами,
и некоторые примолвили, что дело другое снести удар по щеке, по лбу или другому не
столько благородному месту, а то в бороду -- плюнуть в бороду -- сохрани боже и детей
наших от такого позора! Таковые напоминания раздражили знахаря крепко противу своей
супруги, и он со всего размаху пустил в нее недопитый стакан с вином, который, достигши
благополучно до женина лба, рассыпался на части, и по челу ее заструились кровавые токи.
Она было кинулась, но староста удержал ее, равно как и прочие гости, и бешеная баба
должна была удалиться, проливая слезы и произнося тысячи проклятий.
   По водворении мира опять принялись рассуждать о сожжении моего дома и
искоренении мертвеца. Я должен был употребить все красноречие для их успокоения и весь
страх взять на себя, обещая клятвенно, что как скоро они еще потерпят какое-либо
беспокойство от лютости мертвеца, то я сам положу огонь под дом свой и прекращу все
споры об ушах и хвосте его. По довольном совещании склонились, наконец, на мои
представления, и я отправился к Яньке, -- принятая им пища и питие весьма его оправили, и
я полагал несомненную надежду о его выздоровлении. Вечер провели мы в дружеских
разговорах и уснули так приятно, как засыпает человек, ничего не боящийся и ничем
лишним себя не ласкающий.
   Утро встретили мы благодарностию к богу благодетельному, посылающему дары
свои к христианину и еврею с одинакою милостию. Вышедши на улицу, нашел множество
народа, ожидавшего видеть окончание моей храбрости. Все меня поздравляли, все ласкали, и
особливо, когда я, для отдаления беспокойного их любопытства, пригласил знатнейших в
шинок. Не приглашенные мною довольно явственно друг другу говорили: "Это что-то
недаром! Без чудодейства сего не бывает! Чему не научит Москва и Варшава". Я не хотел и
вслушиваться в сии толки.
   Коротко сказать: скоро возобновил я знакомства и приязнь с моими земляками. Для
сохранения их доброхотства и доверенности я старался