Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
встревал.
Поутру в воскресенье Шеврикука хотел откушать в чащах Лосиного Острова
брусничного листа. Но передумал. Забрел в квартиру пенсионеров Уткиных,
отбывших на дачу, и, съежившись там, улегся в кратере малахитовой вазы. В
вазу ничего никогда не клали из почтения к камню и Даниле-мастеру, в ней
сейчас было чисто, прохладно, и Шеврикука созерцал. И вдруг почувствовал,
что в его владениях происходят безобразия. Или вот-вот произойдут. Так,
услышал, что в соседнем, его, подъезде отключили воду. Что-то затевалось на
четвертом этаже в квартире (Э 468) стервецов Радлугиных. Супруги Радлугины
работали в сберегательной кассе, она -- контролером, он чинил аппараты и
любезничал с кассиршами. Радлугин, в пору, когда достославный Егор двинулся
в поход за очищение народных генов от влитого в них алкоголя, уловил
возможность скорой карьеры и наградил себя изобретенным титулом -- Старший
по подъезду. Он принялся сражаться с бытовым пьянством, врывался в частную
жизнь, корил неразумных, просвещал их насчет мирового заговора, рассылал
филиппики по местам их работ, а предположив в квартирах винокуренное
производство, вызывал милиционеров с собаками, не переносящими самогон на
дух. Шеврикука обиделся, в наглом и корыстном самозванстве углядел покушение
на свои полномочия, приманив как-то Радлугина запахом яблочной косорыловки,
дверью прищемил тому нос. Недели три волонтер великой войны с порчей генов
ходил с бинтами на роже. И теперь у Шеврикуки не было к Радлугиным симпатии,
и пусть бы у них все ломалось и дергалось. Но Шеврикука явно ощущал
присутствие чужой силы. Или хотя бы чужого усилия. Никакие местные
полтергейсты в подъездах Шеврикуки не развлекались, они знали его нрав и
знали, что он может показать им барабашкину мать. Шеврикука вздохнул,
потянулся и незримо перенесся в соседний подъезд.
Два сантехника волокли к Радлугиным розовый унитаз. Это в воскресный-то
день. И сантехники были не дэзовские, чьи труды, конечно, требовали надзора
Шеврикуки, но относились к числу положенных. Нет, волокли унитаз чужие. Один
из них был кучерявый белесый малый в тельняшке с клипсой на ухе и сигаретой
в зубах. Второй -- крепыш лет сорока пяти, заметно, что бритый наголо, и,
возможно, потому в кепке -- казался личностью наглой и решительной.
"Савинков какой-то", -- пришло в голову Шеврикуке. А в малом с клипсой на
повороте открылось и нечто знакомое. "Да это же Продольный! -- поразился
Шеврикука. -- Завился подлец и тельняшку надел!" Продольный был домовой как
раз из лимитчиков, подъезды его размещались в Землескребе в самом конце, у
Аргуновской улицы.
-- Эй, стойте! -- закричал Шеврикука. -- И вон отсюда!
-- Это что? -- спросил Продольного бритый крепыш. -- Кто это шумит?
Пресечь?
Шеврикука спохватился, возник из воздуха:
-- Я вас сейчас так пресеку! Продольный, ты меня знаешь!
-- Ты же не здесь, -- растерялся Продольный. -- Ты же сейчас в Лосином
Острове...
-- Я здесь. И в Лосином Острове, -- сказал Шеврикука. -- Это кто с
тобой?
-- Это дядя, -- заспешил Продольный. -- Дядя это. Мой. Из Липецка. Да?
Ведь дядя?
-- Дядя. Дядя, -- хмуро подтвердил бритоголовый. -- Успокойся.
-- Что это ты тельняшку-то надел? -- не удержавшись, задал лишний и
бестактный вопрос Шеврикука. -- По какому праву? Ты из десантников, что ли,
или из морской пехоты?
-- Это вас не касается, -- грубо сказал названый дядя.
-- Меня здесь все касается! -- грозно заверил его Шеврикука. -- А
сейчас я коснусь вас с унитазом!
С криком он ринулся к лжесантехникам, пятернями ухватил каждого из них
за шиворот и потянул вниз, к распахнутому лестничному окну. Продольный был
легок, сам норовил взлететь и упорхнуть, липецкий же дядя упирался, казался
Шеврикуке стальным сейфом, набитым дорогими слитками, да еще и унитаз не
желал выпустить из рук.
-- Вон! -- рычал Шеврикука.
-- Тельник-то не рви! -- заверещал Продольный. -- Чего пристал? Чего ты
пристал к нам? Пожалеешь... Перепадет тебе! И привидению твоему... Твоей...
Суке этой!..
-- Ах ты, недопаханный! -- вовсе рассвирепел Шеврикука. -- Тельник
надел! Да ты не из морской пехоты, а из морской капусты! Из заячьей!
Оба предпринимателя были доставлены Шеврикукой к окну, воздвигнуты им
на подоконник, а потом и выдворены с ревом в останкинские воздухи из чужих
владений. Продольный нырнул вниз рыбкой, а названый дядя опрокинулся на бок,
как бы нехотя позволил себе, прищурившись, взглянуть в глаза Шеврикуке и,
причмокнув, что-то посулить ему сквозь зубы. И в злом прищуре его было
обещание уплатить по счету.
-- Вещь-то выронили здесь ненужную! -- Шеврикука подхватил оставшийся
трофеем унитаз и вышвырнул его в окно.
Унитаз низвергался куда быстрее Продольного с дядей, способных, как
выяснилось, совершать затяжные спуски с фигурами, Продольный изловчился
поймать унитаз на лету, прижал его к груди и уже на асфальте прокричал
что-то обидное Шеврикуке, и они с дядей, смешавшись с людьми, поспешили к
Аргуновской улице.
-- Что? Что? Где? -- выскочил на шум сознательный гражданин Радлугин.
-- Унитаз жду. А тут звуки. Что? Где?
-- Водку дают в разлив в шестьдесят втором магазине, -- сказал
Шеврикука и рассеялся в воздухе, оставив Радлугина в недоумении.
Сейчас же Шеврикука возобновил свободный ток воды по трубам подъезда и
произвел следствие. И вот что открылось. Позавчера дама Радлугина
обнаружила, что засоленный позапрошлым летом в пятилитровой банке зеленый
крыжовник прокис. На исторический случай -- либо гражданской войны, либо
всеобщего разгильдяйства, либо глумления рыночной экономики -- Радлугиными
много чего было закуплено, засушено, засолено, замариновано, завялено,
заспиртовано и в инспекторские дни подлежало ревизии. Прокисший крыжовник
дама Радлугина решила наказать плаванием в туалетной воде. Только она
приступила к делу, как банка выскользнула из ее рук и расколола унитаз. В
ДЭЗе, хотя там скандалиста Радлугина и боялись, обещали установить
беспорочный унитаз лишь через неделю. И то, скорее всего, из списанных. И
тут вчера Радлугиной во дворе случайно повстречались два сантехника. От
усталости они валились с ног и чуть ли не уткнулись в Радлугину своими
ключами и фибровыми чемоданами. Слово за слово, "Братцы, спасите!", и
договорились, что завтра же утром Радлугиным будет установлен новый унитаз,
и не какой-нибудь, а розовый с зелеными крапинами. "Из резервов..."
Определили и цену -- полсотни.
Уже одна эта история была криминалом и давала повод Шеврикуке писать
докладную записку. Но Шеврикука, заново и со вниманием исследовав
происшествие, нырнул в подполье очевидного и выяснил, что Продольный недели
две готовил предприятие с розовым унитазом. Где они с так называемым дядей
его сперли, было уже неважно. Так вот. Продольный, без тельняшки и без
клипсы, а в виде городского комара, ребенка асфальтовых мокрот, внедрился в
квартиру чужого подъезда и попискивал над ухом Радлугиной. При его-то
попискиваниях и прокис крыжовник, стал плесневеть, и Радлугиной внутренний
голос подсказал утопить ягоду. А когда банка зависла над унитазом,
Продольный укусил Радлугину в белую шею. Сделку же во дворе устроить было
пустяком.
Шеврикука никак не мог успокоиться, и оттого течение мыслей в нем было
рваное. "Неужели они из-за полсотни? -- недоумевал он. -- Из-за полсотни!"
Домовые, в особенности в последние годы, подзарабатывали, порой и самым
удивительным образом, на карманные расходы, на деликатесы, не
предусмотренные распорядком жизни, на средства самообразования, да мало ли
на что, хотя бы и на желтого попугая! Заработки эти не поощрялись, их
бранили, называли безвкусицей, позорящей честь сословия, иных шабашников и
наказывали, приравнивая их чуть ли не к валютчикам, но скорее из-за стараний
не потерять лицо. Каким карманам мешает валюта? При этом либеральными умами
приработки признавались делом вынужденным, вызванным столетними ущемлениями
прав домовых... Но это все болтовня, фикус с ней! Да пусть бы и промышлял
Продольный с липовым дядей, пусть бы и подсовывал дуракам ворованный унитаз,
его дело, но как он посмел, нарушив неколебимое, объявиться со своей затеей
на его, Шеврикуки, заповедной территории? Неужели всякие Продольные и
уважать его перестали?
Продольные ладно. Продольные могли по глупости. Или из-за утраты
существенных понятий. С Продольным он разберется. Но ведь Продольный был
способен и уловить нечто в атмосфере. Почувствовать неуважение к Шеврикуке
тех, на кого он, Продольный, и ровня ему взирали снизу, верхнюю губу
приоткрыв. А потому и позволить себе дерзость: намекнуть на увлечения
Шеврикуки и даже пригрозить не только ему самому, но и якобы любезному
Шеврикуке привидению. За это и за оскорбление барышни, пусть и
небезупречной, будут пересчитаны все белые и синие полосы тельняшки
прохиндея!
Но явление бритоголового, перед которым Продольный явно лебезил, должно
было озадачить Шеврикуку. Не специальный ли этот дядя? И не специальный ли
унитаз был вставлен в сюжет происшествия? И не нарочно ли унитаз назначили
именно Радлугину? Вспомнилось Шеврикуке обстоятельство шестилетней давности
и прежде не разъясненной. Когда Радлугин сначала назначил себя Старшим по
подъезду, а потом и уговорил четырех несмирных ветеранов, единственно
явившихся на собрание представлять население, избрать его Старшим ("Да что
Старшим! Верховным по подъезду!"), он в сражениях под знаменами неутомимого
Егора одержал немало побед. В частности, вынудил пожилого чиновника Фруктова
с шестого этажа произвести от страха и унижений расчеты с жизнью. Фруктов
был тихий добряк, чиновник -- совершенный, от. движений бровей начальства
взмокал на службе в усердиях. Но в общество трезвости вступать отказался.
Ревнитель Радлугин с десяток писем отправил куда надо, с приложением
фотографий, на них -- стаканы, рюмки, сосуды и рядом Фруктов в разных видах
и разных степенях веселия или тоски. Коли б не кампания, Фруктова бы мирно
пожурили. И коли бы пришла одна бумага, ее бы куда-нибудь засунули. Или
разорвали. А тут их десяток, и автор -- зверь. И был дан Фруктову разговор
со швырянием фотографий на стол, после чего робкий чиновник наелся таблеток
и не проснулся. В прощальном письме Фруктов укорял Радлугина, чего он, мол,
так осерчал на него, и ставил под сомнение фотографии. Пил он один, перед
ужином для поднятия аппетита, и не чертики же его снимали, до чертиков он не
напивался. Вопрос о чертиках не стали обсуждать, за Радлугиным стояла
государственная правда. И вот теперь Шеврикуке пришло в голову: чертики
чертиками, а не какой-нибудь невидимый Продольный обслуживал тогда Радлугина
фотографом? И это в его, Шеврикуки, суверенном подъезде!
"Ее еще и сукой обозвал! -- вновь вскипел Шеврикука. -- А кто же я,
интересно, в его мнении? И откуда он узнал про привидения, кудряш этот с
клипсой? Или намеренно поставили его в известность? Затевают что-нибудь? А
ведь могут, могут затевать!" Шеврикука был сердит, раздосадован,
чрезвычайные, гневные речи произносил, чуть ли не с угрозами, понятно, не
вслух. Но следовало ругать и себя. Он-то хорош! Он ведь сам допустил
непорядок, впал в благодушие, глаза и уши заклеил, на что же он рассчитывает
в грядущих событиях, если так распустил и разнежил себя?
Утро было испорчено, и день прошел в суете. "Непорядок! Непорядок!" --
твердил себе Шеврикука, исследуя все подробности обоих подъездов, полы на
лестницах и стены готов был мыть, сдувать пылинки, хотя и находил помещения
чистыми, не знал пощады в отношениях с комарьем и мухами, крушил забредших
из чужих пределов клопов, тараканов, мокриц, мучных жуков, не давая им
надежд на помилование или амнистию, и даже стянул, склеил трещины
радлугинского унитаза, увы, Радлугины были съемщиками в его подъезде. Хотя
им и стоило подвесить ванну к потолку.
Суетой своей, пусть и мелкой, Шеврикука приводил себя в служебное
состояние, необходимое для нынешних деловых посиделок. В восемь вечера
Шеврикука был намерен явиться на толковище домовых в музыкальную школу.
Посиделки могли оказаться нынче нервными.
"3"
Уже не нахал Продольный с дядей волновали Шеврикуку. Разбор истории с
ними (хотя докладную, следуя правилам дисциплинарного канона, Шеврикука и
написал) был отложен. Нет, он думал об ином. Храбрился, охлаждал себя, но
уже не мог сидеть на месте и в семь вышел из дома. Быстро зашагал по улице
Кондратюка, будто ему было необходимо ехать куда-то метрополитеном. На
исходе Кондратюка он столкнулся с домовым Петром Арсеньевичем.
Хотел было проскочить дальше, ан нет.
-- Здравствуйте, любезный Шеврикука, -- раскланялся Петр Арсеньевич.
-- Добрый день, -- вынужден был остановиться Шеврикука.
-- Разве вы не туда? -- удивился Петр Арсеньевич.
-- Я?.. Отчего же, и туда... Но ведь рано. А потом и туда. То есть...
Я...
-- Так пойдемте вместе, -- предложил Петр Арсеньевич. -- Не спеша.
-- Ну да, ну да, -- буркнул Шеврикука.
Петр Арсеньевич, домовой из углового строения на Кондратюка, был
церемонным мухомором, отвязаться от него Шеврикука вряд ли бы смог. Люди
дали бы Петру Арсеньевичу лет семьдесят с накатом, на улицы при публике он
выползал с тростью, инкрустированной перламутром, летом носил чесучовые
брюки и чесучовую же куртку, был почти лыс, имел седые усы и бородку
клинышком, делавшую его отчасти похожим на умилительного дедушку,
пребывавшего некогда всесоюзным старостой. Впрочем, Петр Арсеньевич
относился к тому дедушке дурно. В Останкине Петр Арсеньевич считался домовым
несущественным, когда случались посиделки, ему полагалось присутствовать
лишь в прихожей. Что уж говорить про Совещания?
-- Отчего это посиделки, -- принялся размышлять Петр Арсеньевич, --
стали устраивать в выходные дни?
-- Телевизоров насмотрелись, -- сказал Шеврикука.
-- Ах, да, да, -- закивал Петр Арсеньевич. -- Видимо, так. А вот... --
тут же он замолчал, отважиться долго не мог и все же произнес: -- А что вы,
любезный, слышали про сокращения?
-- Какие сокращения? -- спросил Шеврикука.
-- Ну, не сокращения... Ну, может, перетасовки... Или как по- нашему?..
Повсюду ведь перетасовывают... Опять же по телевизору...
-- Не знаю. Не слышал, -- сказал Шеврикука.
Он знал. Он слышал. Но не захотел огорчать старика.
-- Ну да, -- вздохнул Петр Арсеньевич. -- Это вас не коснется. Вы
фигура заметная. И живая. Не то что мы, древние развалины.
-- Не скромничайте, Петр Арсеньевич, -- сказал на всякий случай
Шеврикука. -- И не нагоняйте на себя страхи... заранее...
-- А вот... Поговаривают... -- сказал Петр Арсеньевич. -- Эти...
отродья... -- и тростью было указано на Останкинскую башню, -- в поход будто
на нас хотят пойти... Войну, говорят, желают начать... Тогда, может, будет
не до сокращений, не до перетасовок этих?.. А?
-- Да неужели вы, Петр Арсеньевич, -- поморщился Шеврикука, -- не
успели привыкнуть к войнам или к перетасовкам?
-- Ах, да, да! -- меленько рассмеялся вдруг Петр Арсеньевич, будто
Шеврикука изволил отменить поводы его волнений. -- Вы правы, вы правы...
Однако, согласитесь, случай здесь особенный. Чаще мы оказывались при чьих-то
чужих войнах, а тут намерены пойти походом именно на нас. Готовы ли мы к
этакому повороту дел?
-- Зачем мы нужны-то им? -- спросил Шеврикука. -- На кой им этот поход?
-- Кабы я знал... Но ведь поговаривают... И чувствуется напряжение
энергий, -- сказал Петр Арсеньевич. -- Может, раздражаем мы их... Может, они
от гордыни... Молоденькие, свежие, теплые, пар от них идет, и вот все ломать
хочется... Мол, мы одни правы и одни могучи, а все остальные закоснели и
идиоты... И положение их требует драки.
-- Какое такое положение?
-- А такое, -- охотно принялся разъяснять Петр Арсеньевич. -- Они-то
ведь завелись не спросясь. Мы, положим, завелись тоже не спросясь. Дух
хлеба, дух очага, дух, простите, щей, или что там варилось до щей. Но ведь
когда это было? И уже когда мы признаны, установлены, вошли во все ведомости
и протоколы, живем именно узаконенными, никому не мешаем и соблюдаем
приличия. А они?
-- Что они?
-- Вот то-то! Что они! Они-то сами толком не ведают, кто они такие и
зачем. Их распирает, дрожжи гонят их вширь и ввысь, они не знают пока, в чем
остановятся и какие формы им суждено принять. И при этом они
незаконнорожденные. Каково им успокоиться-то? И каково усмирить свое
высокомерие? -- Тут Петр Арсеньевич замолчал, возможно, ему показалось, что
он излишне горячится и шумит, а вокруг -- любознательные. -- Но это я все
так, с чужих слов. Я-то никого из них и не видел. Вы хоть что знаете о них?
Видели кого? Или, может, даже знакомы с кем?
-- Ничего не знаю. Я ими не интересуюсь, -- соврал Шеврикука. -- И тем
более ни с кем не знаком.
-- Ну конечно, ну правильно, -- закивал Петр Арсеньевич. -- Но
постойте, куда же вы несетесь, я не поспею за вами, ноги у меня дряхлые, не
ваши ведь... Да... И Чаши Грааля на Башне нет...
-- Чаши Грааля? -- Шеврикука остановился, перед тем в воздух чуть не
взлетев.
-- Чем я вас так напугал? -- остановился и Петр Арсеньевич.
-- Нет. Я так... оступился... Но какая тут еще Чаша Грааля?
-- Чаша Грааля. Меч-Кладенец. Кольца Альманзора. Сокровища Полуботка.
Что там еще? -- сказал Петр Арсеньевич. -- Простите, что я так высокопарно
говорю. Но у них этого нет.
-- А у нас есть?
-- Любезный Шеврикука, -- с укором улыбнулся Петр Арсеньевич. -- А вы
будто не знаете.
-- Нет, я, конечно, слышал... легенды, песни, шуршание всякое... --
смутился Шеврикука, он никак не мог прекратить валять дурака, от всех ожидал
нынче подвоха, отношения с Петром Арсеньевичем были у него, как у пса с
кустом барбариса, знал, что осыпается такой на углу улицы Кондратюка, и все,
что он теперь-то пристал к нему, или -- одинок и не с кем поговорить? А кто
не одинок? Но вдруг Петр Арсеньевич и впрямь рыл ему яму или испытывал
его... Шеврикука сказал: -- А я это шуршание в голове не держу. Какой толк?
Может, когда-то что-то и было у нас, но сейчас оно наверняка либо истлело,
либо затупилось, либо обратилось в глину. Присутствие его полагалось бы
чувствовать, а не чувствуется. Извольте. Прокладки в моих подъездах
стираются чуть ли не каждый день.
И сам остался недоволен сказанным.
-- Я вас понял... Извините, пожалуйста, что навязывался в собеседники,
-- Петр Арсеньевич потух, тростью тыкал в асфальт, будто ослеп. --
Единственно скажу напоследок. Полагаю все же: оно, то, что было, и теперь не
шуршание и не привидение. Напротив... Надеюсь на это.
Шеврикука резко взглянул на Петра Арсеньевича.
-- Опять же извините, -- грустно сказал Петр Арсеньевич. -- Я говорил
про свое, нисколько не имеющее к вам отношения.
Дальше они шли молча.
Детская музыкальная школа стояла прямо возле Землескреба. Прогулку
Шеврикука совершил, но успокоиться ему не было дано. Метрах в ста от школы
Шеврикука с Петром Арсеньевичем растворились в воздухе и возобновились
личностями на втором этаже учебного заведения.