вкраплений,  и
набалдашник  отлетел,  явив  Бумагу  Петра  Арсеньевича. Нет,  не  случайно.
Янтарины  к касаниям его пальцев были расположены. Они  ждали их!  Уже тогда
Шеврикука понял это.
     Но и он был расположен теперь принять  знание. Он не сопротивлялся ему.
Не отторгал  его. При  этом  был готов  уже  принять  его не со  смирением и
отчаянием,  как принимают  несчастье.  Хотя,  конечно, неизбежность стесняла
его, и если не обряжала в черепаший панцирь, то уж непременно одаривала  его
ремнями,  удилами,  а  то и  хомутом. В увлечениях разгадками  он  радовался
мелким  шажкам  открытий, но  с ходом  времени мрачнел,  а  то  и становился
угрюмым. То, чего  он опасался, отстраняясь от наследства  Петра Арсеньевича
из предощущений, возможно, и печально-поэтических, превращалось в льдистость
названного явно.
     Циферки,  латинские и арабские,  иероглифы, надо  полагать,  московских
изобретателей, нотные знаки и знаки крюкового письма, символы зодиакальные и
обозначения единиц  измерения и элементов  земной натуры, замороки из тайных
рунических    посланий,    священные    образы   автомобильной    инспекции,
запретительные предупреждения  электрических столбов, звуки, возникающие при
касаниях  мизинцем  папиросной  бумаги, запахи,  восходящие  от библиотечных
карточек, точки-проколы скоросшивателей, да еще много чего, дотоле Шеврикуке
неизвестного,  -- все это соединялось друг с  другом, кишело,  сталкивалось,
будто бранилось и оборонялось,  стонало,  дробилось,  сцеплялось  осколками,
опилками и отрубями, склеивалось и  выдавливало, выталкивало из себя чистые,
как мытые огурцы, слова и очевидные смыслы.
     Чистые слова и очевидные  смыслы возникали в голове Шеврикуки и оседали
в  его сознании.  Их  можно было стереть,  их  можно было  забыть, но  потом
восстановить и востребовать для разумной работы. Ни пытки, ни насильственные
действия, ни технологические ухищрения  не могли их  изъять или скопировать.
Лишь  по доброму и самостоятельному движению натуры  Шеврикука  был способен
передать кому-либо крохи возложенного на него знания.
     Многое  было  на  него  возложено.  Но  не все  открыто.  Или,  вернее,
Шеврикука сам не пожелал  все допустимое  узнать. Разъяснив  себе  самому (и
кому-то), что он  готов лишь для начальных  действенных знаний. В частности,
не захотел носить в  себе  соображения о том,  на чье имя  ему, Шеврикуке, в
случае   его  "безвозвратного  исчезновения"  или  "воздушного   убытия   из
Останкина",  переписать  или генерально  передоверить  "Возложение". Хотя бы
потому, что, коли бы узнал, на кого  следует переписать, тут же, по слабости
и  лености  натуры, исхитрился  бы,  издурачился  бы,  даже  и  разыграл  бы
безрассудного,  слюни пустил  изо  рта  и  в  бубен  стал  бы  стучать,  как
Колюня-Убогий, и свалил бы на "упомянутого" или "упомянутых" свои заботы. Но
это было бы, как полагал теперь Шеврикука, дурно.
     Терпи, не скули и неси свои тяготы.
     Но вдруг Петр Арсеньевич был  именно  чесучовый мухомор, не выдержавший
напряжений  в плечах и спине,  сам устроивший жильцам  на Кондратюка газовый
взрыв и пожар, а себе -- воздушное убытие?
     Нет,  убеждал  себя  Шеврикука, его погубили.  Меня же  охотники  пусть
попробуют  погубить. Петра Арсеньевича  на  скамейке Звездного бульвара  он,
помнится,  вопрошал:  не из  старцев  ли  Петр  Арсеньевич,  тех  самых,  по
простодушному   преданию,   "не  скованных  и  не  связанных",  коим  выпало
бодрствовать  и  оберегать?   "Вы   ошибаетесь",   --  кротко  ответил  Петр
Арсеньевич. Кротко отрекся от оберегателей. Слукавил? Или  побоялся нарушить
запрет разглашать?  Его, Шеврикуку, "Возложение"  в бодрствующие  старцы  не
производило. И ладно. В разговоре том Петр Арсеньевич нечаянно выронил слова
(а может -- и  не нечаянно) о своем дальнем знакомце,  угодившем в секретные
узники, тут же перепугался и обозвал свои слова оговоркой. А не случилось ли
воздушное убытие  из  Останкина  Петра  Арсеньевича подконвойным  полетом  в
секретные  казематы?  Не  грозит  ли  и  ему,  Шеврикуке,  примирившемуся  с
неизбежностью  "Возложения",  воздушное убытие, баланда и вериги  секретного
узника?
     "А  хоть  бы  и грозило?  -- бросал Шеврикука в отваге  вызов  опять же
кому-то. -- А там посмотрим!" Куражился, словно требуя,  чтобы ему сейчас же
подавали  дыбы,  цепи,  плети, пыточные  колеса,  баланду и  вериги! Похоже,
состояние наследника Петра  Арсеньевича ему начинало нравиться,  будто бы он
именно  приобрел теперь новое  значение в сословии,  а  "Возложением" --  не
отягощен, но удостоен или даже пожалован.
     "Перестань!  -- охлаждал  себя  Шеврикука.  --  Нашел  чему радоваться!
Вспомни, кто ты есть истинный. Или кем должен быть".
     Вспоминал. И вновь становился угрюмым.
     Многое  сходилось  из того, чему  не  обязательно было сойтись. Скажем,
находки  Пэрста-Капсулы  в марьинорощинском раскопе  оказались  нелишними. А
посему можно  было  посчитать нерешительную  просьбу Пэрста-Капсулы показать
ему перечень предметов Петра  Арсеньевича, предполагаемо заваленных временем
и  землей  в  11-м  проезде Марьиной  Рощи,  справедливой  и  следственно --
оправданной. А перечня  Шеврикука  не обнаружил. Может  быть,  были у  Петра
Арсеньевича в доме на Кондратюка и еще тайники, но их опустошили до стараний
Шеврикуки  и  Пэрста-Капсулы?  В  портфеле  Петра  Арсеньевича  лежала  лишь
карточка с  чертежом  и словами:  "Малина. 11 проезд Марьиной  Рощи. Подпол.
Четыре спуска". Недавние кладоискатели в темно-зеленых маскировочных халатах
на  месте  порушенного  дома  Евдокии  Игнатьевны  Полтьевой,  в просторечии
именовавшегося   Дуськиной  малиной,  вырыли  яму.  Добытчик  и  склонный  к
изыскательским экспедициям подселенец Пэрст-Капсула, исполняя  поручение или
прихоть  Шеврикуки,  после   трудов  кладоискателей  и  отряженных  властями
археологов  инспектировал раскоп  и  доставил  Шеврикуке  несколько вещичек.
Упоминал Пэрст-Капсула  и о других своих открытиях и наблюдениях. Откопал он
еще  золотой  червонец,  бумажные  деньги  с  ликами императрицы  Екатерины,
фарфорового бульдога,  видимо  копилку,  под ушами бульдога  что-то брякало.
Червонец,  деньги,  копилку  Пэрст-Капсула  Шеврикуке  не  донес,  не  желая
засорять  деятельную  личность  хламом, а  хранил  приобретения  в  фанерной
коробке.  На всякий  случай.  Из  наблюдений  же  Пэрста-Капсулы  и  из  его
логических  сопоставлений  следовало,  что  среди кладоискателей  действовал
домовой  из Землескреба,  стервец  Продольный.  Сгинул  в  ту  ночь  домовой
Большеземов,   он   же   Фартук,   приятель   Продольного,   бросившийся   к
марьинорощинскому раскопу. Очень  может быть -- то, что потрошители  искали,
они и нашли. И  Пэрстом- Капсулой, и в  газетах упоминался громоздкий пивной
котел, его трясли  и колотили, вдруг что и вытрясли. А может,  и не в пивном
котле полеживали интересные Продольному, Большеземову-Фартуку и уж наверняка
бритоголовому уполномоченному Любохвату предметы.
     Но что  утеряно,  то  утеряно.  А  вот  темно-коричневые  фигурки  либо
путников,  либо  мудрецов-созерцателей оказались  очень  уместными.  Без  их
присутствия, без  их облика, без  их  посохов  и без  оленей, прильнувших  к
сидящим  путникам, одну из загадок Шеврикука мог бы и не решить. Но точно ли
марьинорощинское  происхождение  имели  странники  и мудрецы?  Не  были  они
словесно  приписаны   к   раскопу  и   его  культурным  слоям   экспедитором
Пэрстом-Капсулой, а отлили их и  покрасили хитроумные умельцы  в  мастерских
Отродий Башни, дабы растяпа  и простак  Шеврикука, встрявший  (или намеренно
включенный)  в  чужие игры,  помог кому-то  своими открытиями  и  действиями
произвести должный ход?
     Возникало у Шеврикуки желание сейчас же повести с подселенцем разговор.
Но случилась  бы от  разговора  польза?  Вряд  ли.  Герои или  злодеи  редко
вступают в беседы  с теми, кто оказываются у них "хвостами", и уж никогда не
лезут  им  в  души.  К  тому  же вдруг  Пэрст-Капсула был все же  невинен  и
благороден помыслами?  Ничего, кроме оскорблений и  обид, от беседы с ним не
вышло бы.
     "Может,  его  хоть  о  фарфоровом бульдоге расспросить?  --  раздумывал
Шеврикука. -- Что там внутри копилки  звякает  или гремит?" Однако по поводу
фарфорового бульдога вызывать Пэрста-Капсулу Шеврикука  себе запретил. Пусть
Пэрст  сам учует его сегодняшние  заботы и  именно  сам явится к Шеврикуке с
разговором.
     Ко всему прочему, и без  фарфорового  бульдога для Шеврикуки достаточно
сошлось и открылось. Возможно, открылось и нечто лишнее. Возможно, открылось
и то, в употреблении чего не было никакой надобности.
     Но  пока  и  вообще  никакой  надобности   употреблять  возложенные  на
Шеврикуку привилегии и обязанности не существовало.
     "И прекрасно!" -- заключил Шеврикука.
     При этих его мыслях (и как выяснил позже Шеврикука:
     совершенно не в связи  с его умственными напряжениями, а по собственным
эгоистическим причинам)  в  Останкино залетела почти  позабытая  здесь сила.
Чуть ли не искорежила Землескреб,  вызвала  скрежет утвари  и битье  стекол,
Шеврикуку  же между левым ухом и глазом укусила  пчела, боль  не осталась  у
глаза,  а принялась  метаться  по Шеврикуке  где уколами,  где ударами,  где
секундными, но  протяженными движениями, заставлявшими Шеврикуку вскрикивать
и  стонать. Он испытывал боли  (с  переходами и возвращениями их)  в  голове
(зубные, в ушах, и веки его подергивались), в бронхах (кашель), в легких,  в
сердце, в  печени,  в  пищеводе и  кишках,  а  следом взнывали  подагрически
суставы больших пальцев ног. Так продолжалось минуты четыре. Потом, пчелиным
жалом продрав правую пятку Шеврикуки, боль вынеслась из него.
     Землескреб уже  не  корежило. Мебель  вернулась в  углы предназначений.
Стекла блестели почти без ран, лишь кое-где на них остались  мелкие трещины.
Шеврикука  обязан  был  их убрать.  Дыхание  его  стало  ровнее.  Боли,  при
отсутствии их, забылись. На время.
     "Так!  Та-а-ак,  -- соображал  Шеврикука.  --  Так!  Посетил  Останкино
Блуждающий  Нерв.  Что  и  было  обещано.  Напомнил  о  себе  возобновлением
знакомства..."
        "53"
     Дело случилось серьезное. Следом прибудут Лихорадки. Блуждающий Нерв их
по  привычке опередил. Слова о возможных  прогулках  в Останкино Лихорадок и
Блуждающего  Нерва  были одно,  а начальное  воспроизведение  их реальностью
Шеврикуку встревожило. Если не напугало.
     Однако портфель Петра  Арсеньевича, его бумаги  и реликвии лежали перед
Шеврикукой.  Да,  боли минутной давности забылись.  Но испуги -- нет, они не
пропали. А они и былые воспоминания Шеврикуки могли  возбудить в нем страхи.
Или хуже того -- Страх.
     Значит,  надо было возвратить  себя к бумагам  Петра Арсеньевича. Будто
пчела и не ужалила Шеврикуку...
     Выходило,  что права обладателя "Возложения" были ограничены или сужены
возможностями   (либо  условиями)  их  применения.  "...При   сословных  или
исторических необходимостях..."  Но что, если его сужением прав  неволили? А
приневолив  --  соблазняли? Ехидничали  и  посмеивались:  вот  ты  с  новыми
значениями, а ничего не можешь! А ты не терпи, не терпи, нарушь определенное
тебе, нарушь!
     И  подмывало уже Шеврикуку  поддаться соблазнам. И нарушить.  Кстати, а
что именно нарушить? Как определить, что  выйдет сословной или  исторической
необходимостью? И обязательно ли ему ждать подсказов, сигналов по  линии или
прямо  внутрь  его сознания пробивающегося знака, чтобы  понять -- сословные
или   исторические   надобности   возникли   и   наступила  пора   исполнять
"Возложение"?  Вдруг и не  предусмотрено никаких знаков  и  подсказов, а ему
самому суждено решать, как быть?
     (От Отродий  Башни  указания  ему доставят молниеносный  и высокомерный
исполнитель Б.  Ш.,  Белый  Шум,  коли избавится от  хворей,  или  Тысла  со
свирепым Потомком Мульду. Если выйдет нужда доставить...)
     Объявился  Блуждающий  Нерв.  Как быть  в  случае  с  ним  озабоченному
"Возложением"? Оставим сейчас же Блуждающий Нерв, приказал себе Шеврикука, у
тебя ли, или у кого из Останкина, или у кого-нибудь из Китай-города найдутся
ли управы на  Блуждающий  Нерв или  Лихорадки?  То-то и оно... И Отродья, не
имеющие мифологических предрассудков и уж тем более заблуждений простодушных
умов,  с их  суперсуперархиоснащениями и  пониманиями  устройств мироздания,
выходит, что и  они  оробели  перед  Лихорадками... (Или  они  уже  отыскали
противодействия им, и Блуждающий Нерв слетел на Останкино, ими прирученный и
на их поводке?)
     Забудь, забудь  про  Блуждающий Нерв. Пока. Коллекционный  Омфал, копию
дельфийского, пусть добывает сам Концебалов-Брожило.
     Но  вот  случай  с  марьинорощинским раскопом.  Не случилось  ли  тогда
нарушения сословных  интересов? Как должен был вести себя Шеврикука, если бы
в ту пору он имел на руках "Возложение Забот"?
     Что  у него было  против  четверых кладоискателей  в масках? Даже  если
среди них пыхтел с землеуглубительным инструментом пройдоха Продольный? Кого
они обидели, кому досадили, у  кого уворовали? И уворовали  ли? Какие у него
доказательства предосудительных действий землекопов,  кроме косвенных  улик,
якобы  обнаруженных  Пэрстом-Капсулой  и  его  же  интуитивных  соображений?
Никаких... Но  нет,  возражал себе Шеврикука,  его  в  пору раскопа забирало
томление и гнало в Марьину Рощу. А позже и при  закрытых его глазах виделись
ему  смутные фигуры,  вроде  бы  темно-зеленые и  в  масках,  они  поднимали
какой-то тяжелый предмет и волокли его куда-то...
     Тут-то бы Шеврикуке ощутить себя юридическим докой, районным судьей или
даже  придирой-прокурором  и рассмеяться  по поводу интуитивных  соображений
Пэрста-Капсулы  и собственных туманных видений. А он отгонял от себя  судью,
прокурора,  а с ними  --  следователя. Да, выкопали.  Да, уволокли. Да,  был
Продольный. И еще кто похлеще его. Может, и удальцы из Темного Угла.  Да, не
обошлось без уполномоченного  Любохвата. А выкопали  и  уволокли несомненную
ценность. И вряд  ли, как  и  прежде считал  Шеврикука,  ценность перевязали
умилительной  лентой  и с  цветами  отправили  в детский  дом. Правда, слово
"уворовали"  Шеврикука не  решался употреблять. То  есть уворовать они  были
намерены.  Но вряд  ли им  позволили это  сделать.  Предприятие  их получило
огласку. И, наверное,  откопанное  в подполе  Дуськиной малины доброразумные
или хотя бы законопогоняемые  сберегатели определили в казенные кладовые. На
это оставалось надеяться.
     Но  все  же,  видимо, не зря  в портфеле  Петра  Арсеньевича  хранилась
карточка  с  чертежом  Дуськиной малины,  с  упоминанием  подпола и  четырех
спусков.  И  теперь  Шеврикука был  убежден  в том, что тайники  в  доме  на
Кондратюка были прочищены  Любохватом и  его прихвостнями  и что им и прежде
было нечто известно про Петра Арсеньевича.  Возможно,  они  пытались войти с
ним в сделку или даже в долю, а потом, осердившись, устроили охоту на него и
его  секреты.  Но  опять  же не  все тайны были  намерены им  разверзнуться.
Схоронения, из  которых были  добыты  портфель  Петра Арсеньевича  и палка с
набалдашником, надо понимать, не допустили их в себя.
     Теперь Шеврикуке должно было не упустить ни единой пустяковины из бумаг
и  реликвий  Петра   Арсеньевича,  каким  могли  быть  даны  разъяснения  (с
наводками)  в  документах,  присвоенных  Любохватом  и  командой.  Чтобы  не
повторились  удачливые марьинорощинские  кладоискания. И по делу о  взрыве с
пожаром (со злостными  ущербами жильцам)  на  Кондратюка, два,  с разорением
имущества Петра  Арсеньевича, о  ковырянии  в  подземном  наследстве Евдокии
Игнатьевны Полтьевой Шеврикука и полагал произвести доследование.
     При этом о силах "Возложения" забыть.
     Прежде всего потому, что сам  Петр  Арсеньевич, обложенный охотниками и
живодерами, возможностями "отведенного  ему значения" пользоваться  не стал.
Или они ему  не помогли. К тому  же неизвестно было,  кто и по какой причине
выписал лицензию на  охоту  за  Петром  Арсеньевичем,  на воздушное убытие с
Кондратюка и  кто  лицензии  добился. Или был ею удостоен. Может  быть, и не
один  Любохват  с  Продольным. Может  быть,  и  иные заслуженно-  доверенные
личности.  А  может быть, и охотники, и кладоискатели служили сословным  или
историческим   на-добностям.   Неспроста,   наверное,   бритоголовый  боевик
Любохват,  ложный,  то  ли тамбовский,  то  ли  липецкий дядя,  объявился  в
коридорах Обиталища Чинов и в ночных мраках в звании уполномоченного.
     Но  вряд  ли, подумал  Шеврикука,  охоту на  Петра Арсеньевича  затевал
Китайгородский   Увещеватель  (или  сказавшийся   Увещевателем).   Или   его
соратники. Или те, в чьем управлении пребывал Увещеватель. Какая им выгода и
отрада? Флажки  вокруг Петра Арсеньевича  развешивал  кто-то иной. Хотя  как
знать...
     А ведь  Петр Арсеньевич, уже метавшийся в облавных флажках и слышавший:
"Ату! Ату  его!"  --  пытался тихонравно высказать нечто  Шеврикуке.  Или он
только начинал чуять приближение егерей и псов?
     "Вот  мы  и узнаем все!  --  раззадоривал себя  Шеврикука. --  Вот мы и
проверим, кто такие Любохват и  Продольный, чью они лапу лижут и  кому спину
трут! Проверим и разберемся! И..."
     Почудилось  Шеврикуке:  сейчас его снова  ужалит пчела. Взлетела рука к
левому уху. Нет, пчелы не было.
     "А  не  вонзался  ли сегодня жалом Блуждающий  Нерв в шкуру Пузыря?  --
подумалось Шеврикуке. -- Не пропорол ли ее?"
     Надо было выйти на Звездный бульвар и выяснить.
     "Не  из-за  собственных  ли  намерений  разобраться с  марьинорощинским
кладом и воздушным убытием Петра Арсеньевича  я вздрагиваю в ожидании  новых
пчелиных укусов? Ну уж нет, меня не остановишь!" -- таков был сейчас упрямец
Шеврикука.
     Пузырь, предположим, и потревоженный Блуждающим  Нервом,  вряд  ли куда
улетел.  А вот  посетить  Пэрста-Капсулу  Шеврикука  посчитал  теперь  делом
важнейшим.  Недавние  свои  установления  отбросил,   намерен   был   задать
полуфабрикату  два  или  три  вопроса  (впрочем, все же ожидал  и проявления
интереса Пэрста к "новым значениям").
     Пэрст-Капсула  в  получердачье лежал на раскладушке, будто  в  лечебном
доме  на больничной  койке.  Он был неспокоен,  в малярийном поту,  руки его
натягивали  драный плащ бедовавшего здесь  некогда бомжа  на  лицо, стараясь
укрыть  голову, но  рванина доставала лишь  до  глаз,  испугавших  Шеврикуку
затуханием разума.
     -- Пэрст, Пэрст! -- чуть ли  не вскричал Шеврикука.  -- Ты меня видишь?
Ответь мне!
     Веки Пэрста-Капсулы  приподнялись, смысл увиделся в его взгляде. Сам он
попытался привстать.
     -- Лежи! Лежи! -- приказал ему Шеврикука. -- Что с тобой?
     -- Мне нехорошо, -- прошептал Пэрст. -- Но пройдет...
     -- Дать  тебе что-либо охоронное? В  таблетках.  Или микстуру? Я найду.
Или травы? Я сейчас же...
     -- Не надо, -- покачал головой Пэрст. -- Ни химию. Ни травы. Они не для
меня.
     --  Может,  что-либо  у   Мельникова?  Ты   же   отчасти  создание  его
лаборатории...
     -- Ни в коем случае! -- скривился Пэрст. -- Пройдет само...
     -- Приболел? -- осторожно спросил Шеврикука. -- Или... ранен?..
     -- Исход энергии, -- выдохнул Пэрст-Капсула. -- Томление всей сути...
     -- Опять?
     -- Опять...
     -- Но все-таки что-нибудь надо принять... для поправки здоровья...
     --  У  меня не здоровье... --  чуть  ли  не обиженно  прошептал  Пэрст-
Капсула. --  Я говорил вам...  У  меня состояние...  Оно  удручено... Но все
пройдет само...  Вы  идите... У  вас  дела...  Но сегодня  я  не  сумею  вам
пособить...  Я  в  сентябре...  Нет,  в октябре... Или вы  хотели  о  чем-то
спросить меня?
     -- Я хотел... Но это пустяк... Возобновится состояние, спрошу. А скорее
всего  --  забуду...  Но тебе-то  надо помочь.  --  Теперь Шеврикука говорил
стро