кука не
начинал, он не ведал  о степени сегодняшней осведомленности Дуняши  и уж тем
более о  степени  ее  полномочий, полагая,  что Дуняша догадается  (или  уже
догадывается) о его затруднениях и облегчит или даже направит ход их беседы.
Так оно и вышло.
     --Да, -- сказала Дуняша серьезно и, как показалось Шеврикуке, печально.
-- Мне известно... Я слышала... Гликерия была у тебя в Землескребе...
     -- Все известно?
     -- Что известно, то известно! -- резко сказала Дуняша.
     -- Не горячись, --  нахмурился Шеврикука. -- Меня не интересует, знаешь
ли ты, каким манером Гликерия проникла в Землескреб. А  вот о сути разговора
тебе известно?
     -- Я знаю то, что мне определено знать, -- сказала Дуняша.
     -- Ну ладно. Ну хорошо, -- кивнул Шеврикука. -- А сегодня ты вышла с ее
ведома?
     -- Да, -- сказала Дуняша, -- но без всяких полномочий.
     -- Что  же Гликерия так тянет? --  выказал  недоумение Шеврикука. -- Ко
мне она являлась в самом что ни на есть нетерпении.
     --  Ты  у меня  об  этом  спрашиваешь?  Или в  воздух --  для  Гликерии
Андреевны?
     -- У  тебя, -- сказал Шеврикука. -- Гликерия обещала дать о  себе знать
через день. Через два. Тогда бы  я задал вопросы  ей. Она молчит, и  было бы
нелепо, если бы я в нынешнем случае  пошел к  ней. Не мне тебе объяснять. Но
меня  о чем-то  просили. Ты сейчас без полномочий о чем-то договариваться со
мной.  Но ты с полномочиями нечто выведать  у меня.  Выведывай.  Но  сначала
извести меня кое о чем. Почему Гликерия просто не уведомила меня: мол, так и
так?
     --  Знаешь...  --  начала Дуняша, и в  глазах ее  Шеврикуке  почудилась
надменность. -- Знаешь...
     -- Значит, во мне отпала потребность, ты это хочешь сказать?
     -- Нет... я так не  собиралась говорить... -- Дуняша будто растерялась.
-- Но сам посуди...
     --  Что  произошло   этакое,  из-за   чего   Гликерия  якобы  перестала
торопиться? Или какую силу обрела она себе в подмогу?
     -- Я не уполномочена сообщать тебе что-либо...
     --  Я уже  слышал, -- сказал  Шеврикука. -- Тогда зачем  ты,  да еще  с
ведома Гликерии, пригласила меня сюда?
     -- Я пригласила?  -- Синие глаза  Дуняши-Невзоры сделались  круглыми, и
ресницы ее --  лепестки  васильков  -- захлопали. -- Это ты  направил ко мне
сигнал,  я из  вежливости и  откликнулась. Была в городе по делам, проезжала
мимо Землескреба  на  троллейбусе,  вспомнила  о твоей просьбе, дай,  думаю,
выясню, чего он хочет...
     -- Вот, значит, как... -- сказал Шеврикука. -- И по Каким же это делам?
     --  По  многим. Ох, Шеврикука, если  бы ты  знал, по многим.  И  книжку
покупала Гликерии Андреевне. Она ей срочно понадобилась.
     --  Какую  книжку?   --  поинтересовался  Шеврикука.  --  Если  это  не
библиотечный секрет...
     -- А  вот...  -- Левая  рука  Дуняши прижала к  футболке плоскую сумку,
способную, впрочем, вмещать в себя и предметы макияжа, и учебники, и деловые
бумаги,  и газовое оружие. Дуняша развела зубья полости и достала  из, сумки
книжку. -- А вот...
     Обложка  была  не  для  лоточных  развалов   --  бумажная,  всего  лишь
двухцветная, но  хоть  глянцевая. Анна Суворова.  "Затворницы и куртизанки".
Судя  по тексту и  изображениям в  нем,  затворницы и куртизанки проживали в
восемнадцатом  и  девятнадцатом  столетиях  на  северо-востоке Хиндустана  в
знатном  слонами, боевыми петухами, дынями,  набобами  (навабами) и гаремами
городе  Лакхнау  и  говорили  исключительно  на  языке  урду.  Нисколько  не
противореча  привлекательному и  даже  благоухающему названию, сочинение  А.
Суворовой   было   востоковедчески-  научное,   с   соблюдением   роскошеств
академического церемониального  общения. Шеврикука, листая страницы, углядел
в  них  слова  "условные  критерии  дифференциации   двух   школ",  "женская
вещность",   "стандартная   коннотация    элементов    лексикона    газели",
"интеллектуальная  изощренность   бариками",  и  в  нем  возникло  удивление
нынешними  читательскими  интересами  Гликерии.  Но,  может  быть,  Гликерия
посчитала ради  светских и служебных успехов  вместе  с пусанским  диалектом
корейского изучить и лакхнауское совершенство урду? Такое не исключалось.
     Однако  Дуняша  позволяла ему книгу листать и рассматривать,  терпеливо
тратя  время  на  его любопытство,  и  это  обстоятельство  дало  удивлениям
Шеврикуки иной поворот.
     -- По номиналу? -- поинтересовался Шеврикука. -- Или с переплатой?
     -- С переплатой, -- вздохнула Дуняша.
     -- Так  что  же,  --  спросил Шеврикука,  -- Гликерия  Андреевна  нынче
затворница?
     --  Затворница? Ты  что!..  Какую чепуху ты несешь! С чего ты взял!  --
заговорила  Дуняша,  словно  взволновавшись.  Но  было очевидно,  что  слова
Шеврикуки не стали для нее неожиданностью. Да и не могли ею быть.
     --  Не затворница  -- и замечательно.  --  И Шеврикука протянул  Дуняше
книгу о тяжкой и благоароматной жизни красавиц Востока.
     --  Это ты из-за книги, что ли? Так, может быть, Гликерия  Андреевна не
только затворница, но и куртизанка? -- И Дуняша рассмеялась.
     Но смех ее получился несомненно нервический.
     --  Хорошо,   --  сказал  Шеврикука,   --   она   не   затворница,   ее
интеллектуальная изощренность позволяет ей уделять  внимание проблемам урду,
ты без полномочий, а потому промолчим о Гликерии...
     --  Надо  же! Затворница! И придет же в голову! -- все  еще  восклицала
Дуняша. И не убирала книгу в сумку.
     -- Как ваше Ателье?..  Или  Агентство?.. Или Салон?.. Ведьм, колдунов и
привидений... Или  кого  там...  Ты рассказывала... Как  оно-то?  -- спросил
Шеврикука.
     -- О!  Оно-то!  Все кипит и бурлит! -- воодушевилась Дуняша. -- Вот-вот
откроют...  Именно  на Покровке... Дударев обещает.  Кубаринов, полпрефекта,
перережет ленточку. И будьте милостивы!
     --  Дударев  обещает... --  задумался  Шеврикука.--  Он  вам  и  ставки
обещает?
     --  И  ставки,  и  гонорары,  и  творческие  подношения.  В  долларовой
равноценности!
     --  Это  замечательно, -- порадовался Шеврикука  за Дуняшу.  --  Сам бы
побыл  привидением.  Но не  просите...  И  Совокупеева Александрин  кипит  и
бурлит?
     --  И  она!  Естественно!  Твоя  Совокупеева-то!  Ох,   и  ловелас  ты,
Шеврикука! -- И Дуняша пригрозила  Шеврикуке пальцем. -- Хотя у  тебя теперь
интерес к этой пройдохе Увечной Увеке...
     -- А Леночка Клементьева?
     -- Что Леночка Клементьева? -- Дуняша отчего-то нахмурилась.
     -- Она ведь тоже самозванкой являлась на смотрины в дом Тутомлиных...
     -- Ходит,  ходит.  Совокупеева  ее держит в руках. Но  больно томная  и
меланхолическая.  Царевна  Несмеяна.  Клиентов  отпугнет.   Или  они  у  нее
прокиснут. Однако говорят, и Несмеяны нужны.
     -- Что с ней? Несчастная любовь? Как у нее с Митей Мельниковым?
     -- А мне-то почем знать? -- строго сказала Дуняша. -- И тебе-то что?
     --  Да я так... -- смутился Шеврикука. Но сейчас же и он стал строг. --
Мельников квартирует в  моих подъездах.  Имею  право любопытствовать  о  его
затруднениях и душевных невзгодах.
     Возразить  чем-либо на это  Дуняша  не  могла,  но  не  было  у нее  ни
лакомств,  ни  протухших овощей для угощений оголодавшего,  но разъясненного
любопытства Шеврикуки.
     --  А что Гликерии отведено  в  Агентстве? Или  в  Салоне?  --  спросил
Шеврикука.
     --   Гликерия...  Она...  Она  пока...  --  замялась  Дуняша.  И  опять
нахмурилась. Книгу о затворницах и куртизанках наконец  решилась  запереть в
сумке.  --  Она, может  быть,  там сама  по  себе...  У нее  самостоятельная
программа... Ты должен понять...
     -- Я понимаю, -- кивнул Шеврикука.
     --   Что   ты  понимаешь!  Что  ты  киваешь  со  значениями!  --  снова
разволновалась  Дуняша.  --  Что  ты  можешь   понимать!..  Она...  Гликерия
Андреевна... Она...
     И замолчала.
     Скомканный стаканчик из-под фруктового  мороженого она швырнула в урну,
сама же резко отвернулась от Шеврикуки, будто  не желала, чтобы он  видел ее
лицо и, возможно, повлажневшие глаза.
     В  пионерском  пруду  озорничала  и  безобразничала  детвора,  лишенная
лагерного  детства, шли  на абордаж лодки и водяные велосипеды, но не было у
берегов  ни  волн,  ни  ряби.  И  листья деревьев  проживали  в  благонравии
безветрия. А ногам Шеврикуки и телу его  передались вдруг подземные  гулы  и
содрогания горных пород. Но тут же они и стихли. Бурление страстей призраков
и привидений Шеврикука ощутил в  прошлый раз лишь на подходе к лыжной  базе.
От пионерского  же  пруда до  лыжной базы  пролегало  версты  две.  Бурление
страстей расползалось, а возможно, вздымалось и из глубин. Не расползется ли
оно до Звездного бульвара и не потревожит, не огорчит ли Пузырь?
     Впрочем,  что  ему,  Шеврикуке,  беспокоиться о нервных  и нравственно-
сейсмических состояниях Пузыря?
     Женщина в его видениях, с золотой диадемой, в белых одеяниях,  стояла в
тоске  (или  в  отчаянии) перед громадой чаши и  молила о чем-то,  Шеврикуке
недоступном и неизвестном. Это он помнил.
     --  Клокотание  котла  у  вас, мне известно,  продолжается,  --  сказал
Шеврикука. -- Или это сплетни и преувеличения?
     -- Нет, -- сказала Дуняша. -- Не преувеличения.
     Глаза ее снова были видны Шеврикуке. Они были сухи.
     -- Оно не захлестнуло волнами Апартаменты?
     -- Какие и  захлестнуло. А наши... то есть  Гликерии Андреевны... и те,
что вокруг, пока нет...
     -- Вас все это увлекает, возбуждает или вы готовы бежать?
     -- Все, что наше, оно в нас.
     -- Хорошо. В вас, -- согласился Шеврикука. -- Тот монстр, врывавшийся к
вам при мне, но не обремененный тогда формой  или, напротив, удрученный тем,
что форма ему не возвращена, я предполагаю, кто это,-- он не докучает вам?
     -- Не говори о нем! Не называй его! -- вскричала Дуняша.
     -- Я никого не называю, -- сказал Шеврикука. -- Ты все назовешь. Ты для
этого и пришла сюда.
     -- Нет! Ты ошибаешься! Я  никого не  назову! ни  о чемЯ  ни о  чем нене
уполномочена  сообщать! -- Дуняша-Невзора  говорила страстно и чуть ли не  с
подвижническим пафосом,  будто ее склоняли уберечься от огня в раскольничьем
скиту, а она была непреклонна, или будто ей грозили пытками, а она никого не
намерена была выдать.
     --  Тот монстр докучает вам? -- проявлял настойчивость Шеврикука. -- Он
осаждает Гликерию и неволит ее?
     -- Не спрашивай меня! Я не отвечу!
     --  Ладно. Я все  разведаю сам, -- мрачно сказал Шеврикука. --  Не надо
было откликаться на мой вызов. Впрочем, и я хорош.
     Страсти   оставили  Дуняшу-Невзору.  Похоже,   рабфаковка-сударыня   не
отказалась бы и еще от одного фруктово-мороженого подношения. И похоже,  она
ждала от Шеврикуки заявлений или успокаивающих деклараций.
     --  Я пошел,  --  сказал  Шеврикука. --  Счастливого  бытия.  И  поклон
Гликерии Андреевне.
     Он повернулся и двинулся было к парковым воротам,  но Дуняша чуть ли не
прыжок к нему совершила, пальцы ее обхватили руку Шеврикуки. Пальцы ее  были
горячие, она заговорила торопясь:
     -- Шеврикука,  голубчик ты мой, не обижайся! Не обижайся на  нас! И  на
меня, грешную и лукавую,  не обижайся! И  на  Гликерию  Андреевну! Худо там,
худо! Поверь, голубчик ты мой, Шеврикука!.. А теперь иди!
     Получив установление "идти",  Шеврикука  остался стоять, а в путь  -- к
содроганиям  среды, амбиций  и обстоятельств  -- отправилась Дуняша-Невзора.
Минуты две Шеврикука смотрел ей вслед и, как ценитель, нередко увлекающийся,
не мог не отметить,  что сударыня, пусть и с  вывертами, даже и  в  вывертах
своих  умеет показывать свои природные примечательности.  И футболка, и юбка
хорошо  выявляли  ее  линии  и   возвышенности.   Походка  кариоки,  видимо,
показалась сейчас Дуняше неуместной, но все же кое-какие частности ее Дуняша
проявила.  "Ба!  А туфли-то  у  нее  стоптанные!" --  расстроился Шеврикука.
Впрочем, крупные ноги Дуняши, вспомнил он, всегда  доставляли ей  огорчения,
утруждая и самую терпеливую обувь.
     Разговор  с Дуняшей  Шеврикуку  хоть  и  раздосадовал,  но  не  удивил.
Шеврикука знал Дуняшу  всякой. Сама ли она установила себе задачи (с  ведома
или без ведома Гликерии) или же именно Гликерия указала, как ей себя вести и
что говорить, она,  можно  было предположить, выложила то, что  намеревалась
выложить. То есть почти  ничего определенного. Но она кое-что дала Шеврикуке
понять.  Улыбчивого  задора,  какого   следовало  бы  ожидать  из-за  наряда
удачливо-спортивной энтузиастки предвоенных лет ("Эх, Андрюша, нам ли быть в
печали!.."), выказано  не было,  кроме как в  словах о  грядущем процветании
Агентства,  или Салона, или Студии на Покровке, а  контрапунктом к  наряду и
облику  ощущались  в  Дуняше  напряжение  и  тревога.  Может,  и страх.  Эти
напряжение и тревога были в ней и естественными, и нарочитыми. Нарочитыми --
по его, Шеврикуки, разумению.  Возможно, он и  ошибался.  И  был  тем  перед
Дуняшей и Гликерией виноват. Но во всяком случае, книга  А. Суворовой, якобы
крайне    необходимая   читательнице    из   Апартаментов,   была   доверена
любознательности  Шеврикуки  с очевидной  охотой.  Случалось,  в  куртизанки
возводила Гликерию  молва недоброжелателей  и  недоброжелательниц.  Гликерия
(при свидетельствах Шеврикуки)  к шершавому шепоту этой молвы  была холодна.
"Затворницы  и  куртизанки". Даже если  бы  слово  такое не произносилось  и
Гликерия  имела  видимые  свободы,  среди прочих и  свободу передвижений, ее
вполне могли упечь в  затворницы. Шеврикуке  были  дадены намек и одно (коли
намек правдив) из объяснений, почему Гликерия, посетив Землескреб, не давала
о себе знать. Но будем  считать -- именно одно из  возможных  объяснений.  О
Чудовище-монстре,  врывавшемся  в  присутствии  Шеврикуки  в  Апартаменты  и
желавшем  погубить   Гликерию,  Дуняша  запретила   говорить  чуть   ли   не
заклинающими  вскриками. Но и  в  этом запрете для разумного была подсказка.
Стало  быть,  монстр  никуда не  пропал и, скорее  всего, усилился или  даже
укрепился  в  правах,  а  Гликерию  осаждает  и  страшит.  И  под  конец  --
выплеснуто: "Худо там! Худо! Поверь!"
     Поверь! Призыв не напрасный! И нелишний.
     И было произнесено: "Голубчик ты мой, Шеврикука!"  Еще бы  мгновение --
и, не  исключено, вырвалось бы: "Заступник ты  наш, Шеврикука!  Спасатель ты
наш родимый!"
     Но  Дуняша,  грешная и  лукавая, знала, как и когда  следует  притушить
фитиль.
     Да так, чтобы завтра он воспылал вновь. А затем и вовсе бы разгорелся.
     "Но  стоптанные туфли, стоптанные  туфли...  Каблуки-то малые, а  туфли
стоптанные... Стоптанными туфлями она  ведь никак не  могла лукавить..."  --
подумал Шеврикука. И тут же  явилось совсем косноумное: "А у тебя  бархатный
бант развязался!"
     Что бы у них ни происходило и во что бы ни  желали его  сейчас вовлечь,
ему, вне  зависимости от  всего, должно было непременно вызнать, какие нынче
новости в усадьбе Тутомлиных  на Покровке и  на лыжной базе -- месте летнего
обитания призраков и привидений.
     Слишком  отвлекли   Шеврикуку   в   последние  дни  от  всемирных   дел
останкинские частности и сидения с бумажками Петра Арсеньевича.
     Начать он решил с дома на Покровке.
        "60"
     "Как там  было провозглашено  на обложке "Затворниц и куртизанок"?"  --
подумал   Шеврикука.  Ради  рыночных  достижений  под   названием  наверняка
заслуженно научной  работы  А. Суворовой на глянце  обложки  как бы красными
чернилами  вывели  слова:  "Эротика  по-лакхнауски".  И  ниже:  "Сексуальное
востоковедение. 44 с  половиной способа интеллектуальной любви". И еще ниже:
"Пикантные огурцы".
     Относительно пикантных огурцов  Шеврикука не мог составить определенное
мнение. Что же касается эротики  и секса, подчас и именно ориентальных, они,
несомненно,  имели место в доме  на  Покровке. И случались там затворницы  и
куртизанки.  Милейшие,  а  кто -- и с  острым  соусом ехидств  --  известные
Москве.  Но  никто  из  них  вроде бы  не  говорил  на  урду.  Тем  более  с
лакхнаускими сладкозвучиями...
     До  сознания  Шеврикуки  дошло,  что  после  визита  в  Китай-город,  в
Обиталище Чинов, и поездки трамваями  в надеждах  на целительное воздействие
жидкостей к окраине Сокольнического парка  он в Москве более не был, а тупел
в  Останкине. Да  и профилакторий Малохола существовал  от реалий московской
жизни на отшибе.
     Экое  обделенное  движением бытия существование вел Шеврикука!  Как  он
отстал в своих местнических ковыряниях от пленительно громкокипящей толкотни
родимого города.
     Оттого его  ошеломила и  чуть ли не ввергла в сон  Покровка. Он  уже  в
Китай-городе на Никольской  улице ощутил свою  окраинную  ограниченность. Но
там  он  был  в  заводе  винительного  визита  к Увещевателю, и  воздействия
городской   среды  его  не   портили.   Теперь   же   от  скоросозидательных
переустройств Покровки, долгие годы  служившей лишь проезжей магистралью,  и
он  принялся зевать.  Соней, как известно,  Шеврикука  не  был,  и внезапные
зевоты  всегда свидетельствовали  о влияниях на его  организм непредвиденных
явлений природы.
     "Меня  это не касается, -- постановил Шеврикука. -- То  есть  сейчас не
касается... Меня  должен  занимать  дом  Тутомлиных и все,  с ним связанное.
Более ничто.  Дом  Тутомлиных. Дом Гликерии.  Дом  Концебалова-Брожило.  Дом
Пелагеича. Дом  негодяя Бушмелева.  Дом, где мне  обещаны паркетные  работы.
Москву я рассмотрю в созерцательные  часы. Устрою прогулку с развлечениями и
рассмотрю..."
     Именно  дома  Тутомлиных на вид никакие переустройства не коснулись. Не
углядел  Шеврикука   на  стенах  здания   и  его  флигелей  эмблем  концерна
"Анаконда". И не наткнулся на вывески Агентства ли,  Ателье  ли,  Студии  ли
ведьм, колдунов и привидений, в  коем (в коей) ожидалась взаимоодобрительная
практика  с  процветаниями  Совокупеевой Александрин, Леночки  Клементьевой,
Гликерии,  Дуняши-Невзоры и разных прочих (может, и Стиши с Веккой-Увекой? И
кого   предполагалось   нанимать   в  колдуны   и   ведьмы?).   Старосветски
провинциальными оставались  окна и двери памятника истории и культуры. Перед
входами в дом не появились мраморные  вымостки с зелеными мохнатыми коврами.
В   рамах  окон  деревяшки   захолустья  не  заменили   никелированными  или
серебряными пластинами, и  двери дома  в  сравнениях  с  блеском  улучшенных
богатствами   покровских   офисно-купецких   зданий,    и   озолоченных,   и
озеркаленных, и обрешеченных" выглядели совершенным убожеством. Какие уж тут
концерны "Анаконда",  какие  уж  туг Тутомлины?  Не  селились ли тут  прежде
московские родичи помещицы Коробочки?
     К  удивлению  Шеврикуки,  в доме  еще проживали коммунальные  граждане.
Кто-то из дома,  может, и съехал, но многие  еще оставались. И реставраторы,
похоже,  в дом  более  не  заглядывали.  В  нижних  палатах  Тутомлиных  под
Коробовыми и  сомкнутыми сводами  из белого камня  располагались  все те  же
мусор, грязь и свидетельства трапез и досугов забредавших в палаты москвичей
и гостей столицы. На  втором этаже  в  парадных залах, где Дударев устраивал
смотрины  здания, было  пусто,  сыро  и печально. "Да  и  начнутся  ли здесь
когда-либо паркетные работы?" -- затосковал Шеврикука.
     И уж совсем было странно, что в доме нигде не меняли валюту.
     Создавалось  впечатление, будто в  высотах,  и скорее всего  в  высотах
именно   вторых  этажей,   не   все  плодородные  деньги   были   вложены  в
дружественно-приемные руки. А потому овсы и не взошли.
     Лишь на усадебных  пространствах  Тутомлиных  между северным и западным
флигелями дворовых служб Шеврикуке открылись следы произведенных работ. Была
вырыта   яма.   И   вместительная.   Шеврикуке,   естественно,   вспомнились
обнародованные Крейсером Грозным проекты одаривания амазонского змея, живого
и   плещущегося  символа   концерна  "Анаконда",  бассейном  во  дворе  дома
Туто