тв, которое ответственный домовой-двухстолбовый
проморгал? Чьими кознями?  Из-за  чего  и  ради  какой выгоды?  "Фу  ты!  --
останавливал  себя  Шеврикука.  -- Глупости мерещатся, закусывать  следовало
борщом..."  Тут на  плечо  Шеврикуке доброжелательно возложила руку  крепкая
дама Совокупеева. Рука  ее была горячая,  и сама Совокупеева исходила жаром.
Или истомой. Нельзя сказать,  чтобы возлежание  руки на  его плече вышло для
Шеврикуки  неприятным. Опять Шеврикука подумал,  что Совокупеева может  -- и
удачливо  -- толкать ядро и  вся сложена из ядер.  "Как это материя,  тряпки
всякие выдерживают, как не  треснут, когда ядра ее перекатываются?" И в этой
ленивой мысли  Шеврикуки  не  было неприязни,  скорее  содержался комплимент
женщине. "Такая и в Доме Привидений  бы не пропала, --  подумал Шеврикука. И
тут же  на себя фыркнул:  -- Не пропала бы!  Она там бы в  первые привидения
вышла, да еще бы и свечи в шандалах растопила!" В грезах Шеврикука перевел в
Дом Привидений и Леночку Клементьеву,  и Леночка увиделась  там  уместной. В
тех же грезах сразу возникли чаровница Гликерия и бесстыжая Невзора,  она же
Копоть,  и стали Шеврикуку гневно  отчитывать, Шеврикука их не  прогнал,  он
хотел всех, и хрупких, и обильных, примирить и обнять...
     -- Какая улыбка у вас благодушная! -- услышал  Шеврикука  явно ласковые
слова Совокупеевой. -- И хохолок какой... И уши какие большие...
     С  плеча  Шеврикуки горячая  рука  Совокупеевой  двинулась  к его  лбу,
потрепала  жесткий  клок  его русых  волос, а потом захватила его левое ухо,
сжала его, отпустила и стала гладить розовую мочку и ушную раковину.
     -- И такую женщину сократили? -- млея, произнес Шеврикука.  --  И такую
женщину упразднили? О чем же они думали...
     -- И  сократили! И  упразднили!  --  Рука Совокупеевой  взлетела вверх,
пальцы сцепились в кулак, и  опустилась на стол, произведя переполох посуды.
-- Давай, друг, дернем с горечью!
     Себе из криминальной  по классификации Радлугина  бутылки  она плеснула
бордовой жидкости в стакан, оглядела рюмку Шеврикуки в недоумении и заменила
ее, как неспособную составить счастье, стаканом же, они дернули с горечью, и
Шеврикука понял,  что Совокупеева его  сейчас повлечет.  Но опять загремели,
заголосили  человекобык  Бордюков  и  Свержов со  значками соцсоревнователя,
теперь вместе, вскочив на соседние  стулья,  правда, один выступал с песней,
другой с устной прокламацией -- звал с ружьем и  на  улицу. Но песня не была
поддержана, и ружье  не нашлось. В Шеврикуке  же все текло и  колыхалось,  и
состоялись минуты, когда жаркая дама Совокупеева увлекла его в  приют любви,
и  было  испытано  им  удовольствие,  будто бы  он  откушал  сдобный пирог с
малиновым вареньем,  только  что вынутый на  противне  из духовки.  А  потом
Шеврикука задремал.
     Проснувшись, он ужаснулся: давно столько не спал. Сидел  он за столом в
квартире Мельникова, и из-под его рук  и головы старались вытянуть скатерть.
Шеврикука  вскочил. "Как  же это  я?  А дела? Дела! Ты на больничном!  Ты на
больничном!" --  тотчас  зазвенели над  ним  бубенцы;  Шеврикука  огляделся.
Легкий Дударев,  тихие поутру Подмолотов, Совокупеева и Леночка  Клементьева
убирали в квартире, и Шеврикука вызвался носить посуду на кухню. Совокупеева
на него  и  не  посмотрела,  воспоминания  о  пироге  с  малиной из  духовки
предлагалось  не держать  в голове. Впрочем,  воспоминания  эти и не слишком
были нужны сейчас Шеврикуке.
     В  коридоре  под  потолком,  вытянув  руки   в  ноги  будто  в  полете,
раскачиваясь, висел человекобык Бордюков и, не  глядя вниз, нечто  бормотал.
Под  ним  стояли  Митя  Мельников  и  еще  более,  чем  ночью,  взъерошенный
соцсоревнователь Свержов, уговаривая кадровика, корифея  анкет и  личных дел
снизойти  к  людям.  Бордюков  мрачно  мычал  и мотал головой.  "Как это  он
башку-то смог пропихнуть в кольцо? -- удивился Шеврикука. -- Он же теперь ее
оттуда  не  достанет".  Митя  Мельников  из  двенадцати  колец,  родственных
гимнастическим,  устроил  себе  под потолком место для умственных полетов  и
обывательских  мечтаний.  Имели  же  туземцы  в  Западном   полушарии  и  до
Колумбовых каравелл  гамаки. Митя  просовывал  голову  в  кольцо,  остальные
кольца  и   ремни  держали  его  туловище,  раскинутые  ноги  и  руки,  Митя
покачивался  в  квартирных  высях,  отдыхал,  обмозговывал  свои технические
соображения, а то грезил.  Но это  Митя.  А Бордюкову-то зачем потребовались
выси? И  каким макаром сумел он взлететь?  Впрочем, не  Шеврикуки  это  было
дело. Спускаться  на  пол  Бордюков не  желал, а может, и  не соображал, где
находится.  Совокупеева, выйдя в коридор, спросила, опохмеляли ли  Бордюкова
или   нет,  и,  узнав,  что  не  опохмеляли,  посоветовала  принести  стакан
"лигачевки", но не поднимать его к объекту,  а поставить на  пол. Увидев под
собой самогон, Бордюков  задергался,  хотел было ввести себя в штопор, но не
вышло. Подставили  стремянку,  с трудами  и  ругательствами высвободили тело
Бордюкова,  а голова не  давалась,  была  в два раза  шире кольца. Следовало
кольцо пилить.  Пока  искали  пилу  или  ножовку,  Шеврикука,  поморщившись,
поднялся по стремянке, растянул кольцо, с тушей Бордюкова чуть  ли не рухнул
на   пол,  с  метр   вынужденно  пролетел.   Совокупеева  удивилась,  стояла
озадаченная, впрочем,  недолго. Действия Шеврикуки, возможно, укрепили  ее в
чем-то, она  взглянула на него со  значением, но  сейчас никуда не повлекла.
Ушла по делу. А Бордюков шарахнул стакан и потребовал еще.
     --  Ну нет!  --  решительно сказал  Дударев. --  Все выпито, пролито  и
испарилось! Сам бы с удовольствием, но не имеем. Сейчас все вымоем, вытрем и
пойдем в парк, там под каждым кустом сидят дяди Гриши и тети Грани, у них на
квартирах курятся напитки и марочные, и ясновельможные.
     Бордюков уныло кивнул, подниматься с пола  не стал. Когда действительно
все  было  вымыто  и  вытерто, Дударев предложил  и Леночке  с  Совокупеевой
участвовать в оздоровительной прогулке. Леночка,  кротко, влюбленно взглянув
на Митю Мельникова, было согласилась, но Совокупеева цыкнула на нее, заявив,
что после  вчерашнего надо думать не о душе,  а о хлебе  насущном. Хлебом-то
все  же именно и жив  человек, а в три часа  им с Леночкой  назначен дорогой
разговор в хорошем совместном предприятии.
     -- Да-да! Конечно! -- рассмеялся Дударев. -- В советско-йошкаролинском.
Будете в ихнем "Макдональдсе" накрывать на стол. Подадите нам моченый горох:
"Просим вас, мужчины!.." Мы-то как раз в парке и поговорим о деле. И Митичку
заставим в него вступить.
     -- Заставим! -- утвердил с пола Бордюков.
     -- Нет,  --  заявила Совокупеева. -- В твое дело включиться, коли будет
нужда,  успеем. Нам с Леной надо сегодня сходить. А перед тем зайти в баню и
к парикмахеру.
     -- Ну смотрите, -- сказал Дударев.
        "6"
     Прежде  останкинским мужчинам  в  утреннем и  неотложном  состоянии  не
пришлось бы шагать долго. Принял бы их и исцелил незабвенный  пивной автомат
на  Королева,  пять. Но,  увы,  в восемьдесят  пятом  году  открылось  новое
внеисторическое  сражение с пороком, в  результате  чего  помещение автомата
было  даровано райотделу  милиции.  На  моей  памяти  таких  государственных
сражений  происходило много, начинались они всегда с  души, с  газетных слез
матерей и жен, с печалей по поводу подпорченных бормотухой и вражьими силами
народных генов, а  заканчивались  исключительно  повышением цен  на  сосуды,
столь  приятным  населению.  Но  кампания  восемьдесят пятого года оказалась
особенно  резвой и  отечественно-спасительной. При ней  не только повысили в
нравственных  целях цены, издали "Роман-газетой" тексты  тихонравного медика
Углова,   обрадовали  торговлю  всех  видов,  но  и   вызвали  беспредельное
производство самогона, всюду называемого, независимо от  удач изготовителей,
"лигачевкой".  А  останкинских жителей  лишили пивного  автомата. Вот теперь
наши знакомцы и  шагали из Землескреба  в Шереметевскую  дубраву имени Ф. Э.
Дзержинского.
     Шагали они в шашлычную. Ни шашлыков, ни опасных для желудка "колбасок",
возводимых  в меню в достоинство купат, в той шашлычной уже не водилось. Там
можно  было заказать на закуску песочное  печенье,  а  в  случае  счастливой
торговли -- морскую капусту и морское же существо кукумарию. Но зато рядом в
зарослях бузины  и черемухи обретались дяди Гриши  или тети  Грани,  с  ними
несложно  было  порассуждать на  предмет  самогона, не  вынимая  из карманов
визиток. Шеврикука вовсе  не хотел идти в парк,  но его уговорили  составить
компанию. Он даже сопротивлялся, бормотал что-то о  делах, но Дударев, нынче
самый   порывистый   и   устремленный,   удивился:   "Какие   такие,   Игорь
Константинович, дела, когда  вы  на  больничном?" Тут  и Шеврикука удивился:
экий дотошный и ушастый  этот Дударев, всего-то раз он  и назвал себя Игорем
Константиновичем,  а тот  удержал  в памяти. Насчет больничного  Шеврикука и
вообще не  помнил,  что  кому-то говорил о  нем. Неужели его  так  разобрало
ночью,   что   он   принялся   болтать   людям   про  обстоятельства  своего
существования?  Он  и  согласился  пойти  в   парк   с  бывшими  тружениками
Департамента Шмелей, чтобы выяснить, не  открыл ли он в загуле о себе чего и
похлестче.
     Но  спутники по  дороге  в  парк  особого  интереса  к его  персоне  не
проявляли.  И  если Дударев  и  Подмолотов  выглядели  оживленными  и  нечто
предвкушавшими,  то Свержов  и Митя  Мельников шагали  молча и в  печали,  а
Бордюков, вчерашний песельник, просто плелся. Можно было  предположить,  что
эти  пятеро  в  друзьях  прежде  не  ходили.  Возможно,  лишь  проживание  в
Землескребе  делало  их  останкинскими  земляками, да и  разгон Департамента
Шмелей  сбил  их  в  кучу. Отчего-то  Шеврикука  вспомнил  о  домовом  Петре
Арсеньевиче,  хотя  после  воскресных  посиделок  сокращение  вряд  ли  тому
грозило.
     -- Ничего, ничего, сейчас поправим состояние, --  обратился к Шеврикуке
Дударев.  -- И о деле поговорим. Вы, Игорь Константинович, кто по профессии?
Я, возможно, прослушал...
     -- Смотря что считать профессией, -- сказал Шеврикука.
     -- Да, да! Конечно, конечно! Вы правы!  Вот наш прекрасный Бордюков' не
имеет никакой профессии, а дела делал.
     -- Не делал, -- сказал Свержов, -- а портил людям жизнь.
     -- Это нас сейчас не касается,  -- махнул рукой на Свержова Дударев. --
Так что вы, Игорь Константинович, умеете делать?
     -- Многое, -- вздохнул Шеврикука. -- Многое чего умею делать...
     --  Ну уж, наверное, не все, -- рассмеялся Дударев. -- Вот, скажем, то,
что смог  бы  сделать Митечка  Мельников, вы, думаю, не  сможете.  Он у  нас
уникальный талант. К тому же из колдунов. По отцовской линии.
     -- И  по материнской! -- добавил Подмолотов.  --  А  вот морских  узлов
вязать он не может!
     -- Как твоя фамилия? -- спросил Бордюков.
     -- Подмолотов, -- сказал Подмолотов.
     -- Ударение? -- спросил Бордюков.
     -- Подмoлотов.
     -- Не ври!
     -- Как у наркома иностранных дел. Но с приставкой.
     -- А ты его лично знал?!
     -- Я-то? Нигде, ни за что, ни при каких обстоятельствах! Конечно, знал.
Мы строим в Бирюлеве, я тогда был в СМУ, он идет  мимо,  ему девяносто шесть
лет,  он говорит: ты, что ли,  тоже Молотов?  Нет, говорю, я  Подмoлотов. Он
говорит: ну все  равно, давай выпьем, а  у меня стакан в руке, я ему даю, он
выпил, говорит:  хороший спирт. Сталин,  говорит, дурак, меня не  уважал,  а
Хрущева, дурака, привечал.
     -- Все ты врешь! -- сказал Бордюков. -- Ты вот и на Мельникова грешишь,
а сам, уж точно, ни одного узла связать не сумеешь!
     --  Я-то!  -- рассмеялся Подмолотов. -- Это  вот  Игорь Константинович,
возможно, не сумеет.
     -- Я сумею, -- грустно сказал Шеврикука. -- Хотя и надоело.
     --  А наркомов ты не пачкай! -- заявил  Бордюков  Подмолотову. --  И на
узлы твои мне наплевать. Где у тебя ударение?
     -- Я Подмолотов. И все.
     -- Здравствуйте! Ты -- Крейсер Грозный!  -- обрадовался  Дударев. -- Ты
-- Крейсер Грозный, и более никто!
     -- А узлы вы все равно не умеете вязать.
     -- Умею, -- поморщился Шеврикука.
     -- Неужели и выбленочный?
     -- И выбленочный. Хотя  он и противный. И кошачьи  лапки. И  удавку.  И
рыбацкий штык. И еще восемнадцать узлов, о которых вы и не знаете.
     -- Я не знаю?! -- возмутился Подмолотов.
     -- Да,  -- сказал Шеврикука, -- вы  про восемнадцать узлов, на флоте не
применяемых, и не знаете.
     -- Какие такие восемнадцать? -- растерялся Подмолотов. -- Да я все узлы
знаю!
     -- Я могу назвать и еще тридцать узлов, о которых вы И представления не
имеете.
     -- Никогда, ни за что и ни при каких обстоятельствах!
     --  Хорошо,  -- сказал  Шеврикука. Он  почувствовал,  что сейчас начнет
врать, фанфаронить и надо себя ограничить. И помнить, кто он есть.
     -- Ну-ка покажите выбленочный-то! -- вдруг потребовал Свержов. -- Я вот
сейчас шнурки из ботинок выну.
     -- Погоди!  -- сказал  Дударев. --  А  полы  вы, Игорь  Константинович,
циклевать можете?
     -- Полы, -- сказал Шеврикука, -- могу.
     -- А рубанком?
     -- И рубанком.
     -- А чтоб леща вяленого достать в Самаре? -- спросил Подмолотов.
     -- Это не ко мне, -- сказал Шеврикука.
     -- Я вас уважаю, -- заключил Дударев.
     -- И леща не может! -- стоял на  своем Подмолотов. -- И уж тем более не
развяжет ртом двадцать девятый узел!
     --  Двадцать девятый,  тридцать первый, тридцать восьмой  ртом могу, --
заупрямился  Шеврикука.  --  А  вот  начиная  с  сорок  третьего,  извините,
исключительно носом.
     -- Я тебя уважаю! -- сказал теперь и Свержов.
     -- Сорок третьего морского узла нет, -- покачал  головой Подмолотов. --
Сорок четвертый есть, а сорок третьего нет.
     -- А давайте поедем в "Кот д'Ивуар", -- возмечтал Митя Мельников.
     -- Сколько ты нам положишь? -- спросил Свержов Дударева.
     -- Не  меньше семисот. Поначалу. Иначе вы и  не прокормитесь, -- сказал
Дударев. Тут же взглянул на Шеврикуку: -- А вам не смогу дать больше пятисот
пятидесяти.
     -- Я к вам и не собираюсь, -- сказал Шеврикука.
     -- Но-но-но! -- погрозил ему пальцем Дударев. -- Ишь, уже загордился!
     Но  уже приблизились к  шашлычной.  И была тут же обнаружена в зарослях
тетя Граня, поход  ее  за трехлитровой банкой совершался  не  более двадцати
минут.  Расселись  в воздушном  зале шашлычной, день был сухой,  не  капало,
сиделось  хорошо.  Поначалу  молчали,  разливали,  пили, жевали,  фыркали  и
находили,  что стало легче. Похоже, что из Бордюкова,  Свержова и Мельникова
унеслась  тоска,  и  даже  увиделось  им  некое  благополучие  в  мире  и  в
собственных  судьбах. А Дударев и Подмолотов выглядели  еще более задорными.
Дударев  холил расческой коварно-крутые усы,  поглядывал, нет ли  поблизости
каких-нибудь  утренних  дам, в  надежде  их  развлечь.  Но дам  не  было.  А
Подмолотов, Крейсер Грозный, явно хотел напомнить  публике что-либо из своей
вулканической жизни. Шеврикука и выпил  всего  полстакана, а опять отяжелел.
Это было странно.
     --  Вот так же  сидим мы однажды в  Эфиопии,  -- сказал  Подмолотов, --
крейсер наш  посещал  с дружеским визитом, и  заходят в бар американцы.  Они
такие же, как и мы.
     -- Ага! Прямо и такие! -- поморщился Свержов.
     -- Такие  же! -- заявил Подмолотов. -- Может, и  еще лучше. Но не хуже.
Тем более тоже моряки. Сразу поспорили, чей  флот крепче. Естественно, мы их
перепили. Очнулся я в госпитале. Но и перед госпиталем я кое-что чувствовал.
Мы плыли по Амазонке.
     -- Ага! По Амазонке! -- обрадовался Свержов. -- Это какая же Амазонка в
Эфиопии?
     --  Правильно, -- кивнул Подмолотов. --  Амазонка не в  Эфиопии. Она  в
Бразилии. Нас срочно вызвали в Бразилию. Мы утром там.
     -- Где Эфиопия и где Бразилия?
     -- И что! -- Подмолотов чуть ли не возмутился. -- Под Африкой мы прошли
туннелем.  Скоростным.  Там  есть  такой  туннель.  Секретный.  О нем нельзя
говорить. Но вы  люди проверенные.  Про  Мертвую дорогу  слыхали? Ну? А этот
успели  достроить.  Не всех сразу  отпустили. И вот идем  мы, значит,  утром
Амазонкой.  Река  дурная! Мутная.  И выплескивается в  океан. Валы катит. Не
пускает. Но кого не пускает? Атомный гигант не пускает! Мы ей пальчиком:  не
шали,  Амазонка! Сразу стала  шелковая. Впустила. Но  опять  видим:  дурная.
Деревья  вдоль  нее стоят прямо в  воде.  Растут  друг на друге. Корни у них
залезть в глубину не могут, раскорячиваются, зовутся "дощатыми". Доски, а не
корни. Во! Хотя  и  не доски.  И все  зверье  попряталось, засело  в лианах.
Жулье. И попугаи. Ярких расцветок.  Но кое- где все же берег как берег, и на
нем поселения.  Индейцы голые с пузатыми детьми, пупки торчат, тысячу лет не
видели  настоящих  моряков. Монтесумы. Затерянный мир.  Но вдруг -- фазенды.
Плантации. Негры  маются  там и  тут. Из-за одной  такой  фазенды у  меня  и
возникли затруднения.
     -- Куда вы шли-то? -- спросил Мельников.
     -- А в  Парагвай.  Там несколько  адмиралов  русских. И  генералов.  Из
эмигрантов.
     -- Погоди, -- сказал Свержов. -- Что на фазенде-то?
     -- А ничего, -- сказал Крейсер Грозный. -- Ничего.  Идем мы  и видим --
слева по борту на берегу мужика и бабу  привязали  к столбам и бьют кнутами.
Видимо, рабов. Мужик -- негр, баба -- белая. Красивая. Молодая.
     -- Изаура, что ли? -- лениво предположил Дударев.
     -- Какая Изаура?  -- не понял Крейсер Грозный. -- Не знаю -- Изаура она
или Виолетта.  Или Флорелла.  А  только  не по  мне,  когда женщину  стегают
кнутом. Я говорю  капитану: надо или десант, или из орудия главного калибра.
Он мужик вообще-то боевой, но тут русского моряка  в нем  одолел политик. "У
нас государственная  задача --  Парагвай, мы туда  и идем. Только туда.  А у
этих, возможно, семейные  причины.  Что  вмешиваться? Известно, кто при этом
получает в морду. И  по заслугам".  Ну я не мог  слушать и смотреть.  Я  как
стоял, так  и  бросился к  левому борту  и -- ласточкой  в мутную  воду. Дую
саженками, а  по женщине  опять -- хлесть  кнутом. Думаю, сейчас вы узнаете,
почем  Крейсер Грозный! И тут  на меня  в амазонской воде с  боков, спереди,
сзади подло напали мелкие сволочи вот с такими зубьями -- как иглы в швейной
машине. Очнулся  я на койке. О чем вам начал докладывать.  Лежу завернутый в
Андреевский флаг. Где, говорю, я? Вы, говорят, в военно-морском госпитале на
пристани Манаус.  А  как,  говорю, она? Как  там на плантации? Она, говорят,
жива, обложена примочками, плантатор сбежал, фазенда сгорела. А из Сан-Паулу
ночью  прилетел Пеле, его, правда,  мы  не  смогли к вам пропустить,  но  он
передал  цветы. Действительно,  на тумбочке, салфеткой застеленной, кувшин с
цветами.  Васильки, ромашки,  львиный  зев, зверобой, колокольчики. И  сухой
лист. Если бы  я не  был флотским, глаза бы у меня замокрели. Растрогал меня
Пеле.  Миллионер  миллионером, а  знает,  какие  растения  мне  по  душе. Не
испортили  мужика   деньги.  Распеленайте  меня,  говорю,  смотайте  с  меня
Андреевский флаг. Смотать-то  мы,  говорит,  сумеем,  но  только  вы нас  не
торопите, вы распеленутый, может,  огорчитесь. Это отчего же? А, говорят, вы
плохо  знаете  наши природные особенности. Вы, говорят,  возможно,  об  этих
подлых пираньях придерживаетесь превратного мнения. А они не только всю вашу
суконную форму  русского моряка с брюками клеш  сжевали,  но  и еще кое-что.
Как,  говорю, и  главный предмет? Главный-то  предмет,  говорят, как  раз  в
первую очередь. И что же мне теперь делать, спрашиваю? А это, говорят, мы не
знаем. Опять  же если бы я не был флотским, у  меня по щеке тихо протекла бы
слеза. А они говорят, то, что вы вчера просили, вам пришили взамен. И хорошо
пришили. У нас в Манаусе хирурги не хуже,  чем в  Арканзасе или где-нибудь в
Штутгарте. Но если  пришитое вас  будет