Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
нания Сергея Андреевича Подмолотова, положением -- сухопутного,
но уложениями и тягами натуры, а также военным билетом -- воднообязанного.
Сергей Андреевич как озаботился, так и стоял озабоченный.
-- А ведь если особь баборыбы нашли где-то на задрипанном пляже под
Бостоном, -- размечтался Шеврикука, -- то другая особь вполне и с охотой
может обнаружиться в Серебряном Бору.
-- Всего-то полтора метра... -- в сомнениях произнес Крейсер Грозный.
-- Это ведь нашему змею... Все равно что уссурийскому тифу в подругу самку
енота... Засмеют...
-- Вы не правы, Сергей Андреевич, не правы! К тому же особь в
Серебряном Бору наверняка будет куда крупнее бостонской! -- с воодушевлением
заверил Крейсера Грозного Шеврикука.
-- Ну, не знаю, не знаю...
Но было очевидно, что сомнения сомнениями, а баборыба из воображения
Сергея Андреевича теперь уже далеко и тем более в морские пучины не уплывет.
-- Да что там в Серебряном Бору! -- не мог остановиться Шеврикука. -- А
если попросить Митю Мельникова, он вам особь и в десять метров приготовит...
Да я сам, коли надо...
Шеврикука сейчас же замолчал, затолкал вылетевшие слова себе в глотку.
Но Крейсер Грозный будто и не услышал их, пробормотал, впрочем, еще в
сомнениях:
-- Ну, если разве Митя Мельников...
-- Баборыба? -- оживился Такеути-сан. -- Митя Мельников? Что такое
баборыба?
-- Тише! Тише, Сан Саныч! -- встревожился Крейсер Грозный. -- Видишь,
сколько тут любопытных. Думаешь, им одного Пузыря хватит? Они Пузырь
проглотят и тут же пасть раззявят и на нашего змея, и на нашу баборыбу...
-- Как это -- раззявят?
-- Вот так вот и раззявят! Кто-кто, а ты-то, Сан Саныч, должен знать!
Пойдем отсюда, я тебе потом объясню. Вы уж извините, Игорь Константинович,
но нам надо надлежащим фарватером и...
Сергей Андреевич, Крейсер Грозный, судя по огням в его глазах и
раздувающимся ноздрям носа трубой, готов был нестись куда-то, дабы дать волю
и простор возникающим в нем соображениям, похоже, и не надлежащим
фарватером, а секретным. Колеса пробного экземпляра, числом восемь, одобряя
его нетерпение, сами по себе принялись вертеться.
-- А чем ваш змей хуже слона? -- из вредности спросил Шеврикука.
-- Наш змей не хуже слона! -- решительно возразил Крейсер Грозный.
-- Наш змей не хуже слона! -- чуть ли не угрозой поддержал его
Такеути-сан.
Шеврикука поспешил заверить Крейсера Грозного и его японского
компаньона в том, что он вовсе не хотел обидеть либо даже унизить их и,
естественно, достопочтенного амазонского змея. Просто ему показалось, что
льгот, привилегий, чисто человеческого тепла и уж тем более провианта змею
Анаконде выделено недостаточно, будто заслуг перед населением у змея меньше,
нежели у персидского слона.
-- У какого персидского слона? -- нахмурился Крейсер Грозный.
-- У того, на которого лаяла Моська, -- объяснил Шеврикука.
-- Какая Моська? -- нахмурился и обычно доброжелательный Такеути-сан,
хотя и басил, как сибирский мужик.
-- Обожди, Сан Саныч, -- сказал Крейсер Грозный. -- Тут вопрос
исторический и государственный. Так в чем, Игорь Константинович, нам урезаны
льготы и провианты?
-- Ваш змей будет кушать овсы и гвоздики, -- сказал Шеврикука. -- А что
подавали упомянутому мной слону?
-- Что подавали? -- спросили Крейсер Грозный и Сан Саныч.
-- Тот слон проживал в Петербурге при императрице Елизавете. Я слышал,
что он... -- произнес было Шеврикука, но тут же и спохватился. -- Я читал о
нем... Так вот. Я уж и не перечислю все продовольствие, какое доставляли
слону из царских амбаров. Отмечу только, что в год, среди прочего харча -- а
там и тростники, и ананасы, и мускатные орехи, и сахар, и шафран, --
полагалось для процветания выдавать слону сорок ведер виноградного вина и
шестьдесят ведер водки. Лучшего вина и лучшей водки. Слоновщик-персиянин
Аги-Садык мог позволить себе писать рекламации. Скажем, такую... Кабы не
соврать... ну, если и совру... Раз Аги-Садык доносил: "К удовольствию слона
водка неудобна, понеже явилась с пригарью и некрепка". А у вас овсы...
-- Сан Саныч, доставай компьютер и стрекочи, -- возбудился Крейсер
Грозный. -- Игорь Константинович, диктуйте формулировку рекламации.
-- "К удовольствию змея водка неудобна, понеже явилась с пригарью и
некрепка", -- проговорил Шеврикука.
-- К удовольствию змея? -- засомневался Такеути-сан. -- Вы сказали --
змея?
-- Да хоть бы и змея! -- махнул рукой Крейсер Грозный. -- Надо нестись!
Надо фарватером! А то нам овсы и гвоздики!
-- Кстати, -- заметил Шеврикука, -- за свои-то радения и невзгоды, к
нынешним должностям вы обязаны потребовать и должность погонщика змея. При
этом финансовыми расчетами возместить награды за неусыпный риск и
непрестанные бдения.
Крейсер Грозный, как бы смутившись, поморщился и рукой произвел жест
укоряющий: что это вы, Игорь Константинович, насмешничаете и будто бы
предполагаете во флотских корысть и сребролюбие.
А японский друг Сан Саныч, похоже, учитывая должность погонщика, сейчас
же произвел перерасчеты.
-- И с баборыбой без погонщика не обойтись, -- сообразил Шеврикука.
-- Ax, увольте, увольте, Игорь Константинович! Сан Саныч, поспешим,
поспешим!
Но компьютер тотчас переварил и баборыбу, до талии в чешуе -- и с
дамскими ногами.
"56"
Унеслись от Шеврикуки и Пузыря возбужденные Сергей Андреевич, Крейсер
Грозный, и его японский компаньон Такеути-сан, прошуршали по останкинскому
асфальту колесами четырехосного прогулочного экипажа, унеслись в
воодушевлении и надеждах.
"Экая у них телега несусветная! -- подумал Шеврикука. -- Впрочем,
экземпляр опытный. Переоденут, переобуют. Научат летать, плавать и ходить
под землей".
И тут же обругал себя: "Несусветный -- это ты!" Что он приставал к
Сергею Андреевичу? Что он насмешничал над ним? Что он припоминал слона,
баборыбу и рекламации слоновщика-персиянина Аги-Садыка?
Из-за Векки-Увеки? Из-за нее?
И что он важничал? Что он хвастался? Чуть было не заявил: да что там
Митя Мельников, да я сам, если надо...
Что он сам? Что он этакое может? Что он фанфаронит? Из-за чего?
Опять же из-за Векки-Увеки и букетов гвоздик?
Полноте, Шеврикука! Не стыдно ли нам?
Стыдно.
Две среды свиданий под маньчжурским орехом были отданы ветру и
посторонним силам. В позапрошлую среду, по договоренности с Шеврикукой и при
яростном ее желании, нежная девушка Векка-Увека согласилась (напросилась)
иметь ознакомительное общение с кем-либо из Отродий Башни. К Векке-Увеке под
маньчжурский орех должен был подойти (мог подойти) порученец. Бордюра (не
сам же Бордюр?). В том, что ему станет известно, случилось ли свидание
удачным (и для кого удачным), Шеврикука не сомневался. А повидать
Векку-Увеку, при любых поворотах ее жизнеустановлений, Шеврикука был
намерен.
Не может быть, чтобы и до Увеки не донеслось о его новых значениях, а
потому, несмотря на свои добычи (тут тебе и цветы гвоздики, и девятый
черноморский вал, и занимательное знакомство с одним из Отродий), она вряд
ли бы пожелала упустить из виду и из своих перспектив его, Шеврикуку.
Стало быть, он и перед Веккой-Увекой желал теперь важничать и форсить?
Да, признался себе Шеврикука. И перед Увекой,
И он уверил себя в том, что его расположение важничать, хотя бы и перед
самим собой, нынче -- оправданное и не постыдное. Произведя открытия, он
ощутил себя мастеровым, исполнившим дело, к какому прежде побоялся бы
подступиться (прежде он и боялся подступиться). Дело, на какое мало кто был
способен из знакомых ему личностей. Естественно, он не уподабливал себя
Даниле-мастеру, одолевшему камень. Но если бы он был тем самым
полотчиком-паркетчиком, кого считал нанятым российский предприниматель
Дударев, и выложил бы полы, какие не выкладывали и в Шереметевском дворце, с
вензелями, цветными разводами, гербами, изгибами эмблеморавного змея
Анаконды в углах, разве не имел бы он тоща право возгордиться или хотя бы
возрадоваться, а затем уж и заважничать?
Имел! Имел!
И пусть думают о нем, что хотят (ему-то казалось, что думают
уважительно, а иные смотрят на него и с опаской).
Таким прогуливал себя Шеврикука к Землескребу после собеседования с
Крейсером Грозным и Такеути-сан.
Таким он существовал еще два календарных дня.
Таким он явился во вторник, в день Макрид, на деловые посиделки
домовых, имевшие место в Большой Утробе. Явился непременным действительным
членом.
Похоже, к Большой Утробе привыкли. Тем более что она была заброшена,
как Мангазея. Ни овощехранители, ни попечители гражданских оборон ее не
посещали и домовых не тревожили. Искания просвещенного приватизаторства к
почившему бомбоубежищу пока никого не подвели. А если бы и подвели, то на
тропинках искателей были бы выставлены лешие, тем и прежде нравилось уводить
в буреломы купцов и предпринимателей. О музыкальной школе вспоминали между
прочим. То ли починят ее к сентябрю, то ли не успеют. Вроде бы принимая во
внимание июньский разбойный погром, за ущербы и на починки школе будет
выдано от Пузыря. Но откроется ли сам Пузырь к сентябрю? Кто ведает...
Завтра вон уже Илья Пророк. Можно было перезимовать и в Большой Утробе.
Другое дело, что, собираясь в музыкальной школе на посиделки и ради ночных
толковищ и развлечений, они, домовые, находились при культуре. Теперь они
при ком? При людских убежищах, несброшенных бомбах, страхах, прикаменевших к
бетонным перекрытиям, сдавленном воздухе отчаяния и вражды? "Э-э! --
говорили терпеливые. -- Не пустяки ли? Или всюду в городе воздухи лучше?
Перебьемся. Здесь оборонный дух. А те, кто учинили погром музыкальной школы,
сюда не совались и не сунутся".
По привычке Шеврикука не направился сразу в залу заседаний, где уже
горели обязательные лучины. А определенный нынче расписанием в
привратники-глашатаи Колюня Дурнев, Колюня-Убогий, зазывал его. В
посиделочных сенях прохаживались курившие домовые, а на лавках у стен
местились резервисты, такие же непременные для соблюдения церемониала и
традиций, как и лучины. Шеврикуке вспомнился Петр Арсеньевич на последних
посиделках в музыкальной школе. И он жался на лавке у стены, зная свое место
в чиноположении, а вид имел совестливо-робкий и печально-ответственный. А
его взяли и пригласили замещать Шеврикуку.
В ожидании звонкопригласительного колокольчика глашатая говорили все
более о погоде. Нынче были Макриды, но ни капли не пролилось, облака плелись
ленивые, осени полагалось быть сухой. "Как же, как же! Макриды, они
случаются лукавые... -- услышалось Шеврикуке. -- Вот, помню, в тридцатом
году..." "Богатства-то свои пересчитывали?" -- поинтересовались за спиной
Шеврикуки. Было установлено природой и ходом разнообразных жизней, что
наиболее верными расчеты прибылей и достатков выходят в Ильин день. Впрочем,
как и разорений и убытков. Удачливым и в пору снегов, и в пору ледоходов
предназначалось восторженное или враждебно- завистливое: "Богат, как в Ильин
день!" Сейчас же в сенях посиделок принялись обсуждать: чьи добычи и убытки
полагается учитывать им, домовым? Их собственные? Или же заглядывать в
бумажники, карманы и загашники определенных им в опеку квартиросъемщиков и
их домашних? Склоняться стали к тому, что при нынешних положениях и
относительных сословных послаблениях полезнее и исторически оправданнее
шарить в собственных карманах и мусорных ведрах, а не соваться в чужие
капиталы, давая им самостоятельное свободное развитие. "Лукавят, лукавят, --
думал Шеврикука. -- Сами-то хотя бы из любопытства непременно знают, у кого
в квартирах копейки, а у кого голландские кредитные карточки..."
-- ...И у нас не одни бедняки. Вот к нынешнему Ильину дню, говорят,
Шеврикука богат, -- услышал Шеврикука.
-- Что? -- обернулся он.
-- Шучу, шучу! -- поспешил заулыбаться домовой с Цандера, вислоухий
Феденяпин. -- Но так говорят. Да и что же плохого, что Шеврикука богат в
Ильин день? Пусть не чеками, не недвижимостью, но, может, чем и познатнее...
-- И вислоухий Феденяпин уважительно поклонился Шеврикуке. И замолчавшие
было домовые почтительно поклонились Шеврикуке.
-- Да мало ли что говорят... -- смутившись, пробормотал Шеврикука. --
Чушь говорят!..
-- Но как же! А наследство-то! Наследство...
-- Какое наследство?.. -- вопрошал Шеврикука теперь будто бы в
удивлении и с досадой.
Но тут зазвенел пригласительный колокольчик привратника-глашатая
Колюни-Убогого. Действительные члены проследовали в конференц-отсек,
резервисты остались исполнять свое сословное назначение в прихожей.
Бункер был важен, вместителен и угрюм. На председательском месте
утвердился возвративший себя к посильной деятельности громкогласный Артем
Лукич. Справа от него сидел утомленный в оборонных бдениях полевой командир
Поликратов, квартальный верховод и домовой четвертой статьи, по-прежнему в
темно-зеленом бушлате, наброшенном на плечи. А вот рядом с ним был усажен
персонаж в Останкино лрибывший или доставленный. Он имел вид лектора или
законотолкователя. В нем угадывалось присутствие знания, тонкости и глубины
которого он мог открыть не во всех аудиториях. При этом казалось, что лектор
или законотолкователь где-то служит, выглядел он чиновником из новых, коим
рекомендовано носить очки в квадратной оправе и серые тройки с синими
галстуками. Впрочем, на него взглянули и отвлеклись. Ясно: будет докладывать
про Пузырь и мобилизовывать. А началась регистрация действительных членов. С
шумом и бестолковщиной.
Шеврикука сидел молча, полагая, что его учуют и без выкриков. Был
скромен и задумчив. И будто бы в задумчивости никого не видел. Но всех
видел. И его все видели. И многие, похоже, как и шутники в прихожей,
поглядывали на него с почтением. "Богат, как в Ильин день! -- усмехнулся про
себя Шеврикука. -- Как же!" Почувствовал Шеврикука и взгляды стариков --
Велизария Аркадьевича и Ивана Борисовича. Тепловой столб Москву не покинул,
но оба старика, на манер аскета и верховода Поликратова, себя не щадили и
поддерживали нарядами оборонное состояние духа. Иван Борисович снова был в
ватнике, а Велизарий Аркадьевич, существо тонкое, почти кружевное, -- в
костюме из мешковины и бутсах британского победителя буров. И еще в
конференц-отсеке пребывали домовые во френчах, болотных сапогах, штормовках
и черкесках. Во взглядах Велизария Аркадьевича, к нему обращенных, Шеврикуке
виделись извинительная улыбка и желание сообщить нечто. И, как и две недели
назад, Шеврикука был готов услышать от Велизария Аркадьевича важное о Петре
Арсеньевиче. Не то что был готов услышать, он жаждал услышать. Но понимал,
что он, после недавних чуть ли не истерических вскриков Велизария
Аркадьевича: "Не знал я никакого Петра Арсеньевича!" -- к старику не
подойдет. Но, может быть, теперь, узнав о новых значениях Шеврикуки,
Велизарий Аркадьевич сам отважится на откровенности?
-- Коллеги! -- поднялся над столом Артем Лукич. -- Нынешняя встреча
вызвана особенным поводом. Заранее мы не назначали повестку дня. И
словопрений не предстоит. Нам что-то сообщат. А мы это сообщение обязаны
принять к сведению. Потом быстро проштемпелюем мелкие разности. Предоставляю
слово Гостю-разъяснителю. Имя его называть нет обязательной нужды. Да, он
оттуда.
И был кивок, несомненно, в сторону Китай-города.
Ничего интересного от Гостя-разъяснителя, укрывшего имя во мраке, а
потому как бы и значительного, не услышали. Во всяком случае, не услышал
Шеврикука. Служивый чин, возможно, из Обиталища, которого не только нечем
занять, решил Шеврикука, но который, что хуже, и сам не знает, чем себя
занять. Вот его и погнали по окраинным местам с сеансами вразумлений.
Гостю во вспоможение выдвигали грифельную доску с мелками и указкой,
сам он показывал слайды и видеокартинки в подтверждение своих слов, а было
скучно. Будто бы инкассаторам, собравшимся в выходные на охоту, показывали
схемы производства смородиновой карамели. "Про Пузырь не будет сказано ни
слова. И вы про Пузырь забудьте. И о нем, и о характере ваших действий
вблизи него. Вам будут отпущены указания в надлежащую пору", --
распорядителем останкинской жизни начал свое сообщение Гость. Суета вокруг
Пузыря, ложные хлопоты и надежды, по его мнению, отвлекали останкинских
домовых от их первонасущной задачи. Они посмирели, заблагодушничали,
повернули носы к запахам гороховых супов, забыв о том, что существуют на
линии огня. Всяческие концентраты им и так будут выданы в пакетах сухого
пайка.
На грифельной доске воссоздавалась цветными мелками линия огня и
наносились стреловидные направления предполагаемых ударов противников,
вычерчивались и бастионы обороны. На слайдах же и в видеокадрах возникали
затуманенные, а то рвущиеся и лопающиеся фигуры удивительных форм, цветов и
линий, их бакалейщик Куропятов и тень чиновника Фруктова несомненно признала
бы неопознанными объектами. Раздавались и звуки, и их Куропятов и
Пост-Фруктов признали бы неопознанными. Впрочем, тень могла и не признать,
проявив присущий ей научный скептицизм. На самом же деле Гость-разъяснитель
демонстрировал запечатленные отдельные личности Отродий Башни. И даже
отдельные эти личности были жуткие.
Да, в Останкине ведут сладкую жизнь, делят Пузырь, настаивал Гость, а
враг не дремлет. Он лишь притаился, он как бы тоже занят приготовлениями к
раздаче Пузыря, при этом распространяет слухи о том, что его якобы удручают
Простуды и Лихорадки, сам же стремится к штурмам, а в худшем для него случае
-- к осадам.
Благодушия останкинских домовых неприятель несомненно добился.
А где проходит рубеж их обороны, на осыпающихся бастионах которой
дремлют жующие в снах ломти Пузыря охранители? Здесь! (Указка ткнула в
цветные линии на грифельной доске.) Северо-западное направление! Напротив
Башни! Нет печальнее заблуждения! Но заблуждаются здесь, в Останкине.
Конечно, не все. Там (опять кивок указки на юг, за Садовое кольцо, за
Бульварное, в Китай-город) заблуждений нет и быть не может. А потому ошибки
учтены и исправлены. Но в сознание останкинских домовых втемяшилось, что
Отродья завелись на Башне, там расплодились, там проживают, там содержат
удовольствия и размещают штаб. Столь превратное мнение, известно в Обиталище
Чинов, разделяют даже действительные члены, что уж говорить о сидельцах на
резервных лавках, или о дворовых, или о подъездных домовых? Будто не
коснулось их Просвещение! Средние века! Домострой!
На самом деле так называемые Отродья заводились вовсе не в Останкине.
Башня их приманила, для них на то были причины, и они устроили в ней
служебные помещения для себя. И только. Они ставят себя выше всего и всех, а
потому и объяснимо их желание расселить себя, хотя бы часть себя, в
сооружении, наиболее в Москве поднятом над уровнем низких мест. Ко всему
прочему, по понятиям Отродий, ими не скрываемым, именно в Останкине
предполагается быть Пупу Земли. Или хотя бы -- Москвы. Вы улыбаетесь, а
некоторые из вас и сме