оидно-кукольными голосами,  у  того-то однажды  за
пластинами гармони проступила синева глаз! Опять же ерунда! Мало  ли что и с
какой  целью  предъявляют  или  приоткрывают  ему, Шеврикуке! Да  пусть  тот
собеседник и Бордюр -- одно лицо, или одно существо, или одна субстанция ("А
что это -- субстанция?" -- задумался Шеврикука), или одна идея. Пусть! Какое
это имеет значение!? И пусть недотепа  курьер (или не  курьер) Пэрст-Капсула
-- тоже Бордюр! Какое это имеет значение!
     "Никакого,  --  вздохнул  Шеврикука.  --  Почти  никакого...  --  Потом
подумал:  --  И  сидят  они   теперь  над  детекторами  лжи,  разбираются  в
крючках..." Сразу же поехидничал над самим собой: "Голова садовая! Детекторы
лжи для них -- четырнадцатый век!"
     Кстати, он им почти и не лгал.
     А бархатную  ленту  следовало сейчас же растоптать,  сжечь, разжевать и
выплюнуть! Ну не сжечь и не  растоптать, а удалить с глаз долой. И навсегда.
Что  Шеврикука безотлагательно  и сделал.  Упрятал кусок  бархата в укромное
место, откуда брал. Не в его привычках было выбрасывать тряпки, пусть ему  и
противные.
     Однако мы, видно, и впрямь летали и кувыркались, вынужден был  признать
Шеврикука,  голову-то вон как крутит, этак вывернет. Сказывалось, понятно, и
вчерашнее нарушение режима, но и условия беседы с Бордюром пока напоминали о
себе. Шеврикука отправился во двор,  сел на скамейку, думать более ни  о чем
не желая.
     А  на дворе  была ночь, черно-синяя,  душная,  тихая. Никто  в домах не
голосил,  не  выпускал  в  пространство с  цепей  звуковых дорожек горластых
мужиков и  дев, не  звякал в кустарниках  насаждений стеклянной посудой,  не
щипал  барышень,  не  материл  президентов.  Это была  ночь  одиночества.  И
Шеврикука опять ощутил, что он в мире один.
     -- Шеврикука... -- донеслось из-за мусорного ящика.
     Шеврикука повернул голову вправо, но ни звука не издал.
     -- Шеврикука...  --  Голос (почти шепот) был робкий,  будто отстеганный
кнутом,  но  слова  произносились  внятно.  -- Шеврикука,  позвольте  к  вам
приблизиться.... Я подползу... На мгновение...
     Шеврикука молчал. Запрета не последовало. И нечто подползло.
     -- Это я... Пэрст...
     "Брысь! Пшел отсюда!" -- следовало бы цыкнуть. Но Шеврикука не цыкнул.
     -- Вы были сегодня у квинта и  вернулись... -- зашептал Пэрст- Капсула.
-- Я не думал, что вы вернетесь. А вы вернулись... А я... А со мной...
     --  У  кого  я был? --  не  выдержал Шеврикука. И тем  самым вступил  в
разговор, участвовать в котором не должен был себе позволить.
     -- У квинта... У одного из квинтов... У одного из квинтэссенсов...
     -- Встань. Раз уж... Что ты валяешься-то. Садись.
     Пэрст-Капсула  привстал и бочком уселся неподалеку. Шеврикука не хотел,
но зажал  ноздри  и чуть было не отъехал  к  краю скамейки. Однако пахло  от
Капсулы  редким и драгоценным нынче, как белужий бок,  куаферским одеколоном
"Полет".
     -- Да, -- подтвердил  Пэрст-Капсула. -- Отскребся. В химических чистках
и  татарских  парных.  Теперь не  стыдно...  Перед  концом.  Словно  в белой
рубахе...
     -- Ну! Ну! Мужик! Брось! -- стараясь быть грубоватым, решил  подбодрить
Капсулу Шеврикука. -- Не раскисай. Никому  не дано знать... А что отскребся,
похвально. И вот одеколон добыл.
     -- Хотите, и вам открою, как добыть.
     -- Нет, нет! -- заторопился Шеврикука. -- Я не к тому.
     -- А  знать мне  дано,  -- с печалью  сказал  Пэрст-Капсула.  --  Дано.
Последняя ночь. А я не хочу. На мне нет вины. И мне горько.
     -- Я не судья, -- глухо произнес Шеврикука.
     -- Да. Это так. Но вы вернулись. И вы останетесь.
     -- Надолго ли?
     --  Пусть и  ненадолго.  Поэтому я здесь. Это не должно  пропасть. И  я
принес вам...
     -- Чего еще? -- насторожился Шеврикука.
     Пэрст-Капсула протянул к нему руку, разжал пальцы. На ладони его что-то
лежало.  Одно, рассмотрел Шеврикука,  -- круглое,  другое --  продолговатое,
чуть закрученное по краям.
     -- Я не возьму, -- сказал Шеврикука.
     Теперь он впрямь отодвинулся от духа.
     -- Но ведь пропадет...
     -- Мне велели это передать? -- спросил Шеврикука.
     -- Нет. Никто не велел. Это я. Это мое.
     -- Не возьму! -- сказал Шеврикука нервно. -- Ни за что! Мне не надо!
     -- Но ведь пропадет! -- взмолился Пэрст-Капсула. -- Или учуют, захватят
и наделают плохих дел. И не расхлебаешь!
     Шеврикука и во тьме, в  черной черноте черной комнаты  все мог увидеть,
теперь же он хотел узнать, синие ли у Капсулы глаза, но тот наклонил голову,
в прощальный  раз рассматривая свои  ценности. Как  будто  бы не  синие, как
будто бы темнее... Но что из того! Что из того!
     -- Откуда происходят?
     -- Это мое.
     -- Ворованное? -- сурово спросил Шеврикука.
     --  Нет!  Это  мое!  --  обиделся  Пэрст-Капсула. --  Откуда,  не  могу
сообщить.
     И Шеврикука взял.
     Не  мог брать. Не должен  был брать. Но взял.  Предметы  были  тяжелые.
Металлические. Весомее золота. Руку Шеврикуки потянуло вниз.
     -- Ну и что? -- сказал  Шеврикука. -- Вроде монета. Морда на ней чья-то
с  коротким волосом. На обороте -- лист растения.  Или, может,  не монета, а
жетон. Бывало, сунешь такой куда-нибудь в отверстие, а тебе нальют пива. Или
керосина. Не фальшивая? На зуб пробовал?
     -- Не фальшивая.
     --  А  это что-то  продолговатое,  крученное  по  краям.  Смахивает  на
лошадиную голову.
     -- Да, -- кивнул Пэрст-Капсула. -- Похоже на лошадиную голову.
     -- Ну и что? Для чего это? И что с ним делать?
     -- Не знаю. Осмелюсь  предположить -- для  чего-то важного. Возьмите. И
оберегайте.
     -- Нет! Ни за что! Сейчас же забирай! Или выкину!
     Однако рука Шеврикуки никуда не двинулась, а пальцы его сжались.
     -- Прощайте, -- сказал Пэрст-Капсула. -- Я ухожу.
     Тут  Шеврикука  выказал  слабость, привстал и в сентиментальном  порыве
попытался горемыку обнять напоследок. И  сам он не ожидал от себя проявления
чувств  к существу,  вовсе ему  не близкому, а  возможно,  и поддельному.  И
Пэрста-Капсулу  его движение скорее напугало -- не  ценности ли  ему  хотели
возвратить, тот отшатнулся от Шеврикуки, прошептал: "Прощайте" -- и исчез.
     Выпрямить пальцы, отодрать их друг  от друга, вызволить их из несвободы
жадности  Шеврикука  не  мог.  "Экие  они  дошлые!  --  в  досаде  размышлял
Шеврикука. --  Увидели,  наверное, как я  упрятывал обруганный мною же бант.
Или  без того вызнали, что  я и впрямь лучше давиться  пойду, нежели  выкину
объеденную  молью тряпку или ботинок, стоптанный да с дырами. Опыт,  что ли,
они  намерены  какой  произвести  надо  мной?  Над  линейным-то?..  Кортес и
Монтесума..."  (Тут  я,  рассказчик  истории домового  Шеврикуки,  смущен  и
пребываю в недоумении. Сам ли Шеврикука вспомнил о Кортесе и Монтесуме? Знал
ли  он  о  них вообще?  Или  это  я,  рассказчик,  бесцеремонно  ворвался  в
соображения Шеврикуки?..)
     А пальцы Шеврикуки разжались.
        "9"
     Монету  (или  жетон)  и  лошадиную  голову,  за  ночь  не  исчезнувшие,
следовало незамедлительно укрыть. Но у кого и  где? Сдать в ломбард? Смешно.
А  держать  приобретения  вблизи себя  Шеврикука  не видел  резона. Чур  их!
Подальше их! Не  его они, не его!  А кого --  он не знает! Два  адреса среди
прочих  Шеврикука  все  же  выделил.  Но  после размышлений  дом мухомора  с
бородкой, ныне выдвиженца, Петра Арсеньевича, Шеврикука  отклонил. Прежде он
наследство бедолаги Пэрста-Капсулы  (поутру Шеврикука  как  бы согласился  с
тем,  что  Пэрст -- бедолага, жил отдельно, сам по себе)  спрятал бы  в доме
Петра Арсеньевича. Но теперь гордыня остановила его.
     Оставалось проникнуть в Дом Привидений и Призраков.
     Чтобы там  не раскудахтались,  не загремела посуда  и  не  распустились
возбужденные интересом уши, Шеврикуке пришлось  выжидать удобные минуты.  До
полудня. После ночных трудов обитатели дома имели  право вздремнуть -- кто с
храпом, а кто со свистом, и право это Шеврикука уважал.
     Зимой  привидения  и  призраки  квартировали  в  Ботаническом  саду,  в
Оранжерее, а  в  летние месяцы перебирались в Останкинский  парк, под  крышу
лыжной станции или лыжной базы, что к западу от Потехинской церкви.
     Лыжная база в  Останкине,  как  вы знаете,  на вид простой сарай, и  не
более  того.  Не дровяной, естественно,  сарай, а протяженное сооружение,  с
украшениями  из досок  по фасаду,  в начале  века  в нем  могли бы содержать
летательные аппараты Уточкина и Заикина. Но все равно сарай.  Зимой там было
шумно, пахло лыжной мазью и гуталином для тупоносых ботинок, но непременно и
снегом, и ветром,  наигравшимся  в белых следах, и замерзшими лапами елок, а
ближе к  весне -- и талой водой, и щеки милых лыжниц там розовели, и смех их
звучал,  и шел пар  от титана с кипятком  и  серебристого бака  с цикориевым
кофе. Я  более уважал  снежные дороги  в Сокольниках,  но  нередко  бывал на
лыжной станции и у себя, в Останкине.
     А в апреле ее запирали  на замок, и  она впадала  в летние сны. Это для
людей.  А привидения, призраки  и иные личности, о  которых  здесь не  время
говорить,  но,  может,  и  придется,  из  Оранжереи, не  скажу,  что  все  с
удовольствием, перебирались  на лыжную базу.  В свои Апартаменты. Работники,
забредавшие летом  в прохладные  недра сарая,  чтобы  убедиться,  все  ли  в
порядке, ничего, кроме стеллажей со спортивным инвентарем и  обувью, столбов
со  скамейками,  не  наблюдали. Все  было  в порядке,  и,  конечно,  стоял в
помещении неисчерпаемый и  вкусно-черный запах  лыжной  мази.  Лишь одной из
уборщиц каждое лето мерещились в неосвещенньх углах мерцания шелковых платий
и слышались дальние  дивные  голоса.  Один  из них как-то  явственно пропел:
"Было двенадцать разбойников и Кудеяр атаман". И смолк. Уборщица, докладывая
о  видениях,  ни  на  чем  никогда  не настаивала, не просила о  прибавке  к
зарплате,  а только  мечтательно улыбалась.  Начальники  ее  ворчали, находя
объяснения  ее видениям  в том,  что вблизи лыж  и ботинок  завелась моль  и
порхает,  или  грызуны, или даже летучие мыши и надо принимать  меры. Однако
сезон следовал за сезоном, а дивные звуки слышались, и шелк шуршал и мерцал.
     Шеврикука, если бы знал об этом, рассудил бы: раззявы и дуры ведут себя
неопрятно, залезая в чужое пространство. Не мечтательную уборщицу имел бы он
в виду, та лишь обладала тонкой восприимчивой натурой.
     Теперь же Шеврикука путаными петлями шел к лыжной  базе. Хвоста не вел.
И  никакая  подозрительная  трясогузка,  или  бабочка,  или радиоуправляемая
модель его не сопровождали. С северного бока сарая Шеврикукой третий год как
была  освобождена  от  гвоздей  доска,  в  потайную  щель,  используемую  им
чрезвычайно редко, Шеврикука и прошмыгнул.
     Ни единого  звука он не издавал, не хотел, чтобы сегодня Горя Бойс знал
о его посещении Дома, но уже в темени сырых пазов услышал:
     -- А-а! Да ведь это Шеврикука! А ну-ка пожалуй сюда!
     --  Да не ори ты! -- рассердился Шеврикука. -- Сейчас и подойду. Хоть и
видеть твою рожу мне ни к чему. И не ори!
     -- Не будь пролазой! От дяди Гори Бойса все равно не уйдешь.
     Из черноты надвинулся на Шеврикуку  боевой стол на  двух тумбочках  и в
шаге от Шеврикуки надменно  замер. За столом, под канцелярской лампой, сидел
взаимоуважающий соблюдатель Бойс, тощий, но притом пухлощекий, в валенках, в
ватных штанах, пребываемых на теле Бойса в режиме подтяжек.
     --  Кто  пролаза? Чего ты сам-то  стену таранишь!  Сиди и  сиди у своих
врат!
     -- Отчего здесь в неотведенный час?
     -- Я больной. Болею болезнью, -- сказал Шеврикука. -- На больничном.
     -- Предъявляй лист.
     Шеврикука протянул бумагу из калекопункта.
     Соблюдатель Бойс снял очки. Смастерил он их из фанеры и казнил ими мух.
Явилась  муха,  он ее  прибил. Прилетела вторая, эту Бойс почесал и  шлепком
направил жить дальше.
     -- А если заразишь постоялицу травмой? -- сказал Бойс. -- Или  огорчишь
ее увечьем?
     -- Не твоего ума дело! -- сказал Шеврикука.  -- Отъезжай на  самокате к
проходной. Соблюдай свой  чин и свои пределы. Или я напомню о них. Ты, Горя,
меня знаешь!
     -- Зачем ты шумишь? -- забеспокоился Бойс. -- Что ты шумишь?
     -- А кто  тут шумит? А кто?  -- выскользнула  из стены  взаимоуважающая
следитель бабка Староханова. Она же Лыжная Мазь. Или -- Смазь.
     -- Никто  не  шумит,  --  хмуро сказал соблюдатель Бойс.  --  Наш гость
направляется в Апартамент триста двадцать четвертый. Есть кто в Апартаменте?
     -- Есть, есть  кто в  Апартаменте!  --  запрыгала  на одной йоге, гоняя
перед собой корабельный секстант, следитель Староханова. -- Есть, есть кто в
Апартаменте! Но он возьмет и гостя не примет!
     -- Этого  не  знает никто.  Бери.  --  Бойс  протянул Шеврикуке сушеную
воронью  лапу, на  алюминиевом ромбе,  привязанном  к  ней,  было выцарапано
гвоздем: "324".  -- Ступай, Шеврикука. Веди прохладную беседу. Не озорничай.
Не шали. Горя бойся!
     Боевой стол взаимоуважающего  соблюдателя, позванивая шпорами тумбочек,
унесся к  проходной. Исчез.  Следитель Староханова  вынула из  холщовой сумы
жестянку и пальцем стала втирать в ноздри лыжную мазь.
     -- От насморка, сладкий! От чиха гнилого! -- заулыбалась она Шеврикуке.
--  Лапландская, нумер осьмой, для жесткой лыжни. Со стеарином. Одновременно
способствует и  страстям.  Ежели, конечно, натереть  мускатного ореха и  три
щепоти...
     -- Что ты за мной  поперлась, старая карга! -- сказал Шеврикука. -- Или
я не знаю дороги?
     -- Ox,  ox!  Удалой Шеврикука! Погубитель  сердец! Если бы скосить  мои
годы! --  Староханова руки  в боки уперла и укоризненно покачала головой. --
По должности поперлась, по должности. Иные  думают, что знают дорогу. А есть
углы, и  есть повороты, и есть конец дороги. О них-то известно? Нет! О них и
не думают!
     -- Исчезни, бабка! -- рассердился Шеврикука. -- Я с утра невеселый.
     -- Оно и видно. -- Лыжная Мазь отскочила от Шеврикуки. И тут же заныла,
забубнила,   запричитала,   выходило,   что   она   несчастная,   брошенная,
узурпированная,  разрушенная солями и нечистотами,  а ей  не  дают канифоли.
Вдруг она  сделала  сальто через десять плошек с горящим спиртом,  энергично
перевернулась еще раз и заскользила в темноту, будто служила и не при лыжах,
а при коньках.
     "Что-то в ней сегодня новое,  --  подумал Шеврикука.  -- А что  -- и не
поймешь..." И он последовал в Апартаменты.
     --  За  несданные ценности и  документы ответственности  не несем... --
донеслось до Шеврикуки.
     Шеврикука движение произвел, будто был  намерен швырнуть в дальний угол
булыжник. Насморочные звуки тут же утихли.
     Однако вскоре он пожалел, что не позволил  бабке Старохановой исполнить
обязанности и сопроводить  гостя  в  Апартаменты  с анфиладами.  Ощутил, что
сегодня ее  конвой  был бы уместен. Ожидаемый им  поворот  судьбы должен был
положить конец его походам  в  Дом Привидений и Призраков. Или навсегда. Или
надолго.  И  не   собирался   Шеврикука   встречаться   с  Гликерией.  А  ей
необязательно было знать, что она более его не увидит. Он не любил прощаний.
Хотя и не думал, что нынешнее прощание выйдет  схожим с отрыванием бинтов от
незапекшейся раны.  Гликерия  ему надоела, а он ей, скорее всего, опостылел.
Но  какая дама пожелает выглядеть  брошенной?  Ее слова  и жесты должны быть
последними.  Ее часам с боем  положено отменить  время. Это-то -- пусть.  Но
Шеврикуке, возможно, предстояло  исчезнуть.  Как  бы  Гликерия  не принялась
разыскивать пропавшего  без вести  и вынуждать кого-либо  разузнавать о нем.
Это Шеврикуке было не по  душе. И неделю назад Шеврикука, посетив  Гликерию,
как он полагал, напоследок и убедив себя в том, что она и впрямь взбалмошна,
капризна,  барыня  и хватит ему  с ней, уже скучно, учинил  скандал. Скандал
мерзкий. Но все как будто бы у них (или с ними) закончилось. И ладно. Что же
теперь-то произойдет при  его  явлении? Вот отчего конвой бабки Старохановой
не повредил бы...
     Темень не  рассеивалась, и  в  Шеврикуку  вошла  тревога.  Апартаментам
четвертой сотни положено было быть, но их не было. Шеврикука шагал и шагал и
мог никуда  не прийти.  Но  не растяжение  истоптанного им пространства было
причиной  его тревоги. "Чудовище! -- будто  кто-то шипел в нем. -- Чудовище!
Всюду и вокруг Чудовище!" Какое  чудовище? И что значит -- всюду и вокруг? И
кто  шипит в нем? Проносились  мимо  него  серые  пятнистые силуэты,  кривые
плоскости, свитки,  чьи-то руки,  или глаза,  или рыла проступали  из  тьмы,
кто-то кашлял, бранился  невнятно, хрюкал,  стонал или выл, но все это  было
знакомо, объяснимо и не несло ни зла, ни предупреждения, хотя Шеврикука, как
и прежде, рисковал. Это были блики  быта Дома. Нет, чувства возникали новые.
В  них скребло  предощущение Ужаса.  Душно стало Шеврикуке, душно! Рука  его
рванулась  к  горлу,   надо  было   отодрать  давящее.  Но  не  отодрала.  И
почувствовал Шеврикука,  что его, сдавливая  уже всего, вбирает в себя нечто
живое,  страшное  и огромное,  дышащее жарко и  смрадно, и он уже  внутри, в
чреве Ужаса...
     Отпустило.   Смрад   пропал.  И   возник  свет.   Тусклый,   словно  от
двадцатипятисвечовой лампы, но свет.
     Шеврикука  тяжело  дышал.  Потом закашлялся.  Глазам  стало  больно,  и
потекли слезы.  Будто его травили газом. Ни Бойс,  ни  бабка Староханова  не
могли  позволить себе  таких развлечений.  Кто-то  другой. Что-то  другое. И
своего, похоже, добились. Испугали. Но, может, ничего и не добивались?
     Идти назад было бы бессмысленно. Шеврикука и не пошел бы. А  вот уже  и
потянулись Апартаменты  четвертой сотни. Дыхание его восстановилось, а глаза
не  слезились.  Шеврикука нащупал невидимый гвоздь и повесил на него воронью
лапу с алюминиевым ромбом.
     -- Войдите, -- лениво или вовсе нехотя соизволили пригласить.
     И будто зевали.
     Шеврикука плечом проткнул стену и вошел.
     Пригласили его нынче войти в спальную Кроме Гликерии, находилась  здесь
совсем  необязательная  сейчас  Невзора,  она  же  Прилепа,  она  же  Дуняша
Отрезанная Голова,  она  же Копоть. Можно было  и еще  припомнить имена  или
прозвища, связанные  с той или иной историей этой вертлявой  прохиндейки.  В
Апартаментах  Гликерии  она   просила  называть  себя  камеристкой  чудесной
госпожи. Хотя ее следовало бы списать из кухарок в посудомойки.
     Гликерия была уже одета, сидела на мягком пуфе вблизи корабля- алькова,
почти  под  самым  темно-синим  с  золотыми  блестками  балдахином,  Невзора
причесывала ее. Впрочем, сегодня она  была  не Невзора, а  Дуняша. Стояла  в
грубой ночной рубахе  со следами угля для  сонных грез  на  рукаве,  а когда
наклонялась,  открывала  взглядам  оранжевые толстые панталоны  из  байки  с
начесом,  голова же ее, вся в  бумажных папильотках, лежала метрах в пяти на
стуле.
     -- Добрый день,  --  с тихой  вежливостью  подтвердил  свое присутствие
Шеврикука.
     -- Батюшки! Шеврикука!  -- Длинные  руки Невзоры-Дуняши взлетели вверх,
костяной гребень выпал  из  них. --  А  я  неодетая и простоволосая! Срамота
какая!
     Невзора-Дуняша-Копоть  подхватила  со стула голову,  сунула под  мышку,
папильоток   стараясь   не   повредить,  и  понеслась   прочь.  Перед  самым
исчезновением  она, явно  для  Шеврикуки,  проделала  несколько  энергичных,
кариокских карнавальных движений бедрами, знала, в чем ее сила.
     Гликерия  повязала волосы зеленой шелковой лентой,  встала.  Синяка под
левым глазом ее  не было,  а прошла лишь неделя,  и синяк обязан был цвести.
День она начинала в полупрозрачном турецком костюме с шуршащими шальварами.
     --  По  делу,  милостивый  государь?  --  спросила  Гликерия,  надменно
улыбаясь. -- Или забрать игрушки?
     -- Игрушек здесь не держу. Шел мимо и зашел.
     -- Стало быть, по делу.
     -- От скуки, --  сказал  Шеврикука. И посмотрел по сторонам,  предл