вался Бордюр. -- Другие!
     --  И  пусть  отыщут,  --  сказал  Шеврикука.  --  Кстати, если вы  так
осведомлены обо всем, не поделитесь ли  со мной знанием?  Зачем мне обретать
эту доверенность, что в ней такого важного, чтобы я ринулся ее отыскивать?
     -- Ну... Нам, конечно, не  все известно...  -- смутился Бордюр. -- Но о
сути   мы  догадываемся.  Однако  если  я  вам  сообщу...  Словом,  надо  ли
рассказывать спешащему в кинотеатр содержание фильма?
     --  Я вас понял, -- кивнул Шеврикука. -- Но я никуда не спешу и спешить
не собираюсь.
     --  Хорошо,  --  поразмыслив,  рассудил Бордюр.  -- Оставим  в  стороне
историю с Петром  Арсеньевичем... Я понимаю... Вы -- сами по себе... Или сам
по себе... И таким желаете пребывать дальше... Вы -- одинокий наездник...
     -- Домовые наездниками быть не могут. -- сказал Шеврикука.
     -- Ну... одинокий охотник...
     -- Ни за чем сейчас охотиться не намерен.
     --  Экий  вы  сегодня  привередливый,   --  подосадовал  Бордюр.  --  И
определения вам не подберешь...
     -- А Пузырю, или тому, что спустилось на бульвары, какие вами подобраны
определения? -- спросил Шеврикука.
     --  Есть  технические... Вам  они вряд ли о  чем поведают...  -- сказал
Бордюр. -- А в обиходе мы стали именовать его Пузырем. Как и все.
     -- Он не от вас?
     -- Нет, -- покачал головой Бордюр. -- Не от нас.
     -- И природа его вам не ясна? -- удивился Шеврикука.
     -- Не совсем ясна... -- не сразу выговорил Бордюр.
     И было видно, что он в смущении. Или в растерянности.
     --  У  вас  в Землескребе  появилось  привидение, --  помолчав,  сказал
Бордюр. -- Известно, что и не без вашего соучастия...
     -- Ну, это...  Назовем так: условное привидение,  -- уклончиво протянул
Шеврикука.
     --  Хорошо. Условное. А с безусловными привидениями, опять же известно,
вы поддерживаете отношения. Вы к ним вхожи...
     -- Случается... Или, вернее, случалось...
     -- Нельзя ли бы было с вашей помощью войти в отношения с привидениями и
призраками и нам?
     -- А вы сами что... -- теперь Шеврикука удивился искренне.
     -- Не слишком пока получается, -- замялся Бордюр.
     -- И это для вас важно? -- спросил Шеврикука.
     -- Важно, -- кивнул Бордюр.
     -- Хорошо, -- сказал Шеврикука. -- Это можно устроить. Как скоро?
     -- В  ближайшие дни. Впрочем,  спешка  не нужна. И нам придется кое-что
обсудить.
     -- Дадите знать.
     -- Сейчас такая пора, -- сказал Бордюр, -- когда возможны Самозванцы...
     -- Я уже слышал подобные слова...
     -- Вы не хотели бы стать Самозванцем?
     -- Каким это и где?
     -- Хотя бы в вашем... сословии...
     -- Нет, -- сказал Шеврикука, -- не хотел бы.
     -- Отчего же так? Вы личность рисковая.  А тут и власть, и приключения.
И Марина Мнишек. Вот бы наворочали дел!
     --  Из-за Марины Мнишек  в первую очередь не следует идти в Самозванцы,
-- сказал Шеврикука.
     -- Ну, насчет Марины Мнишек  я  пошутил, -- как бы уступил Бордюр, -- и
вы  пошутили. Но  если всерьез? А  то ведь бесконечность  повторений  схожих
ситуаций. Вам не скучно?
     -- А что, вам вышла  бы выгода, если бы  я стал Самозванцем? -- спросил
Шеврикука.
     Вежливый  нынче  Бордюр  нахмурился.  Но  сейчас  же  к нему  вернулась
доброжелательность.
     -- Это я так, для самого себя... Чтобы лучше понять вашу личность... Но
ведь кто-то непременно рванется в Самозванцы.
     -- Может быть, -- согласился Шеврикука. -- Но не я.
     --  Вы  имели  разговор  с  неким Концебаловым, желающим  ощутить  себя
всадником-оптиматом с полномочиями и колесницей?
     Теперь помрачнел Шеврикука:
     -- Да, имел. Но почему какие-то частные мои беседы должны  интересовать
вас?
     -- Нас интересуют Лихорадки и Блуждающий Нерв.
     -- Я не дал согласия выполнить просьбу Концебалова.
     -- Но вам знакомы Лихорадки и Блуждающий Нерв...
     -- Давно держусь подалее от них.
     -- Видите ли... Опять же мы можем лишь просить вас...
     -- Что вам так дались Лихорадки-то?
     -- Их ведь немало. И они разные...
     --  Изначально  завелось двенадцать  больших  Лихорадок, --  согласился
Шеврикука. -- По одному списку  -- Гнетея, Трясея, Скорчея, Знобея и прочие.
По другому списку --  Озноба,  Ражога,  Зевота,  Блевота, Костоломка,  Вазья
Дорька,  ну  и так  далее. Позже  они, конечно,  получили более надменные  и
научные имена. Потом к ним добавились и иные.
     -- Среди  тех, что добавились в последние десятилетия, некоторые  имеют
отношение не только к людям, но и к нам...
     -- У вас с ними затруднения? -- спросил Шеврикука.
     -- Пожалуй, да... -- кивнул Бордюр.
     После этих слов лицо собеседника Шеврикуки стало корежить,  будто некие
молнии принялись терзать кожу (или оболочку?) Бордюра,  а тело его затрясло.
И так продолжалось с полминуты.
     "Эко его прихватило!" -- удивился Шеврикука.
     Бордюр стоял удрученный, молчал, будто боялся  заговорить,  в  ожидании
более жестоких сокрушений и трясок.
     -- Извините, -- все же произнес  он. Корежить его снова  не стало, и он
продолжил, но осторожно, как бы имея в  виду невидимых  и, возможно, далеких
недоброжелателей.  --  Вы,  наверное,  слышали  о  болезнях  компьютеров,  о
вирусах, эпидемиях и прочем...
     -- Слышал.
     -- Стало  быть, можете  предположить, пусть и приблизительно, пусть и в
примитивном варианте, я нисколько не  хочу  обидеть вас, но это  так, что  я
имею в виду...
     -- Могу.
     -- Ну и?.. -- Бордюр смотрел на Шеврикуку искательно.
     -- Нет, -- сказал Шеврикука твердо, так, чтобы Бордюр и все, кто стояли
за ним, почувствовали эту твердость. -- К Лихорадкам я соваться не буду.
     -- Ну  что ж,  ну что  ж, -- посуровел Бордюр. -- Мы,  конечно,  и сами
сумеем  устранить помехи  и  затруднения. А на вас мы смотрели как  на некую
несущественную частность.
     --  И  правильно делали. От моего  проникновения к Лихорадкам  никакого
толка не вышло бы, -- как бы желая смягчить Бордюра,  произнес Шеврикука. --
Подалее от них, подалее!
     --  Полагаю,  что они сами к вам приблизятся,  -- сказал Бордюр.  --  И
очень скоро. И полагаю, что они явятся к Пузырю. И Лихорадки. Я имею в виду,
конечно, не Ознобу с Вазьей Дорькой. И Лихорадки. И Блуждающий Нерв.
     -- Зачем им Пузырь-то? -- обеспокоился Шеврикука.
     -- А там и откроется, -- пообещал Бордюр.
     Шеврикука ощутил, что собеседованию наступает конец.
     -- Значит, мы договорились об одном, -- сказал Бордюр.
     -- Да, --  согласился Шеврикука. -- С привидениями  и  призраками я вас
познакомлю. С  кем и  когда -- вы решите  сами. Впрочем, контакта на высоком
уровне я вам не обещаю.
     С   тем  они  и  расстались.   Бордюр  уходил  значительный,   палку  с
набалдашником,  инкрустированным   янтарем,   выбрасывал   вперед  движением
богатого британца, отправившегося развлечься в  клуб почитателей юридических
казусов. Хотя в тот клуб вряд ли бы впустили  личность в чесучовом  костюме.
Впрочем, может быть, впустили бы  и в  чесучовом... Опять Шеврикуке подавали
знак.
     Возвращаться  в  Землескреб  Шеврикука  не  спешил,  присел  на  скамью
невдалеке от детского пруда. Был бы курильщиком -- задымил бы. Значит, у них
затруднения.   Экие    приятельские   отношения   возникли    вдруг    между
барином-начальником из летающего вагончика и  мелким домовым, перебежчиком к
тому же,  каким его, несомненно, числили Отродья Башни. Или могли числить...
Затруднения.  Так,  стало быть,  ими,  возможно,  и  объяснялось  затишье  в
Останкине.  Вот-вот Отродья намерены были открыть боевые  действия, грозовые
тучи набухали, производились  и атаки с  погромом музыкальной школы, и вдруг
линия огня  сама  по себе как  бы исчезла.  Надолго  ли?  Вряд  ли  надолго.
Шеврикука не сомневался  в  этом.  Не  сомневался и  в том,  что  Отродья  с
компьютерными  или  какими там Лихорадками  и вирусами  разберутся и без его
участия.  Кстати, не прихворнул  ли Б.  Ш., Белый  Шум,  не  оттого  ли  его
заменили  Тыслой и Потомком  Мульду? Оплошным созданиям гуманитариев  всякие
Лихорадки и Блуждающие Нервы, видимо, были  нипочем. Впрочем, что Белый Шум!
В больших играх и затеях и он, как  Шеврикука, наверняка был "несущественной
частностью".
     Однако растерянность, а с ней и  усталость порой и впрямь угадывались в
словах  и  интонациях  Бордюра.  И   разлегшийся  на  бульварах  Пузырь   их
обеспокоил.  Но  может  быть,  проявления  растерянности  и  усталости  были
показные, обманные,  и  предназначались они  ему, Шеврикуке, для  дальнейших
толкований и рассмотрений. А потом и для ложных сведений. Но за кого сегодня
держали его  Отродья Башни?  Теперь-то к нему приглядевшиеся.  Причем, как и
Увещеватель в Обиталище Чинов,  Бордюр  давал  понять,  что  и  они  о  всех
подробностях  жизни  Шеврикуки  осведомлены.  К  тому  же  сам  себя  Бордюр
аттестовал проницательным. Пусть будет и проницательным.
     Ни слова  при  этом, отметил  Шеврикука, ни слова не было произнесено о
полуфабрикате Пэрсте-Капсуле, специалисте по катавасиям. И  будто бы Отродий
вовсе  не занимала судьба (или  простое  движение)  двух  вешиц,  переданных
Пэрстом Шеврикуке.
     Подавай им, видите ли,  привидения  и  призраки.  Коли  надо,  подадим.
Подадим.
     А к  Пузырю,  стало  быть" скоро  приблизятся  Лихорадки  и  Блуждающий
Нерв...
        "42"
     Флейтиста  Садовникова  не было дома, и  Шеврикука  посчитал  возможным
заглянуть в  "Словарь  античности".  Так...  всадники...  в  Древнем Риме...
Ага... "Второе  после сенаторов  сословие с  имущественным цензом 400  тысяч
сестерциев"... А сестерций? Это что еще за ценность? Оказалось, самая мелкая
римская серебряная монета. Но и на четыреста тысяч мелких серебряных  монет,
наверно, можно было жить.  Тем более  что занимались всадники  прежде  всего
крупной  торговлей   и  откупом  налогов  с   провинций.  Эким  дальновидным
мечтателем  проявлял  себя  нынче Концебалов-Брожило! А  -- оптимат? Так, от
слова "лучший". Но выходило, что оптиматами,  самым знаменитым из  них  слыл
Сулла,  могли  быть  лишь  сенаторы.  Впрочем,  что  Концебалову  правила  и
установления какого-то  Древнего Рима с  его жалкими  семью холмами, у нас в
Москве   холмов   торчало   (когда-то)   куда    больше!   Дерзай,   дерзай,
Концебалов-Брожило,  в  грядущем  --  Блистоний!  А вот  сведения  об  оболе
Шеврикуку  разочаровали.  Или удивили.  Эта греческая  монета  весила меньше
грамма, чеканили ее из серебра  или меди. Обол клали в рот умершим как плату
перевозчику   Харону   при  переправе   в  подземное  царство  Аида.  Этакий
символический  денежный  взнос.   А  кругляш,  добытый  Пэрстом-Капсулой   и
вправленный позже Гликерией в перстень, весил  куда больше грамма и  был (на
вид) золотой. Но, впрочем, Петр  Арсеньевич и не  утверждал,  что это именно
обол, он говорил, что кругляш  вроде бы обол, то есть пропуск куда-то или во
что-то, нам неизвестное. Возможно, пока -- неизвестное. Но не исключено, что
это пропуск и в ловушку.
     "Что  это  Дуняша  не  является за  покровским  биноклем?"  --  подумал
Шеврикука.
     И  он послал сигнал  в  сторону лыжной  базы,  предназначенный  Дуняше-
Невзоре.  Ровный  сигнал,  сдержанный.  Не  было  в  нем волнения  и призыва
немедленно  явиться.  Просто  Шеврикука  напоминал  о  том,  что  согласился
исполнить поручение Дуняши, а уж они там как хотят...
     Никакого ответа он не ощутил.
     "Ну, их дело", -- посчитал Шеврикука.
     Однако   пришло   к  нему  и  чувство  досады.   Совсем,  что  ли,   не
заинтересованы в нем Дуняша и в особенности Гликерия? А хотя  бы и совсем не
заинтересованы! Что ему? Стало быть, пребывают в благополучии и нечего о них
беспокоиться. Не следовало ему стараться и отправлять в розыскную экспедицию
на Покровку Пэрста-Капсулу.
     Так досадовал  Шеврикука  на  Дуняшу  и  Гликерию, а  сам  понимал, что
готовит себя к завтрашнему походу под маньчжурский орех.
     Вечером  в  томлении,  душевном и плотском, а  потому и в рассеянности,
Шеврикука бродил асфальтовыми тропами  неподалеку от Землескреба и чуть было
не  столкнулся  с   правильным  гражданином   Радлугиным.   Радлугин   несся
возбужденный, возможно, искал Шеврикуку с неизбывным желанием собеседования.
Остановились. Поздоровались. И тут Радлугин смутился, будто забыл, о чем был
намерен говорить. И все же начал:
     -- А  не  кажется  ли вам, уважаемый  Игорь Константинович,  что наш...
этот... Пузырь -- попечительский?
     "Не  кажется ли"  было произнесено явно из  деликатности,  конечно,  по
понятиям Радлугина, уважаемый Игорь Константинович все до решающих тонкостей
знал о Пузыре, и теперь  Радлугин полагал, что и  ему  (и по заслугам) могли
быть открыты хоть крохи большого знания. Пусть и намеками.
     --Да... Попечительский... -- повторил Радлугин.
     -- То есть? -- Брови Шеврикуки строго и начальственно опустились.
     --  Попечительский... Прислан  и  опущен  с  целью  опекать  Останкино.
Кормить, снабжать,  успокаивать  умы,  содержать  в  чистоте.  А  его  хотят
разделить. Или вовсе забрать  от нас. Мы создали кружок... или сообщество...
с самостоятельной  программой... Мы уже послали манифесты и петиции в разные
места... И в Страсбург, в Европарламент... О соблюдении прав  потребителя  и
человека... Хотя  бы  на  этот раз...  И  мы  желали  бы  чуть-чуть, сколько
дозволено, знать о Пузыре, чтобы выстроить план соучастия...
     --  По-моему,   вы  еще  не  до  конца  разобрались  с  затмениями,  --
укоризненно произнес Шеврикука.
     -- Да, да, но мы разбираемся и разберемся! Это  тем более важно теперь,
чтобы было  учтено, если вдруг  пойдет дележ Пузыря, кто  и как  вел себя во
время затмения, а потому и доля каждому была бы определена по справедливости
и гражданской ценности...
     --  Давайте  сегодня  более  не  будем  говорить  о  Пузыре, --  указал
Шеврикука.
     -- Ах... что? -- растерялся Радлугин. --  Все.  Я  понял... Но  еще  об
одном... Если у  вас есть минута времени... Вы и вправду не в раздражении от
того,  что  я  и   супруга  решили   перейти  из  государственной  службы  в
коммерческую? Я в муках. Не противоречит этот переход чему-либо?
     -- Не противоречит, -- мрачно сказал Шеврикука.
     "Катился бы  ты  отсюда в сей же момент  на  коммерческую  службу!"  --
пожелал  Шеврикука.  Собеседник  ему надоел.  Но  Радлугин  и  не  собирался
катиться куда-либо в сей же момент. Он стал уверять Шеврикуку, что переходит
в  коммерческую  службу  из высоких соображений, а не  корысти ради,  не  из
эгоистических или животных желаний  разбогатеть. Хотя что плохого в богатых?
Если каждый из нас разбогатеет, то  и Отечество  станет богатым. Нет, ничего
такого он  не имел в виду, Отечество у нас и теперь, конечно, богатое... Да,
можно бы  жить  сытно  и  плотнее  прильнуть  к культуре,  с  воодушевлением
рассуждал   Радлугин.  А  какое   удовольствие   богатому   человеку   стать
покровителем шикарной женщины...
     -- Что-что? -- спросил Шеврикука.
     -- Ну... -- смутился  Радлугин. -- Это  я к слову и теоретически...  Уж
конечно,  не  про  себя...  Я  лишь  предположил...  Богатый  человек  может
позволить  себе  покровительствовать  шикарной  женщине... Как  произведению
искусства. Или природы... И морально... И советами... И вообще...
     "Как же! Не про себя!" -- подумал Шеврикука. Сказал:
     -- И где же  они обнаружатся, шикарные-то женщины?  Что-то  их не видно
вокруг. И у нас в Землескребе их нет.
     -- В Землескребе есть, -- убежденно сказал Радлугин.
     -- Это кто же?
     --  Неважно...  -- Радлугин,  возможно, хотел укрыть  от  Шеврикуки имя
прельстившей его женщины, но не выдержал, видимо, произнести ее имя было ему
приятно: -- Ну вот хотя бы Легостаева Нина Денисовна...
     -- Кто-кто? -- Брови Шеврикуки теперь взлетели вверх.
     -- Нина Денисовна Легостаева...
     -- Это которая по общественным наукам? И в очках?
     -- Иногда она снимает очки...
     -- Вот  как? Но  она  же, как  помнится из ваших сообщений, понесла  от
Зевса?
     --  Она  так  уверяет.  Но это  не  имеет  никакого  значения.  ...  --
Действительно, это не имеет  никакого значения,  -- согласился Шеврикука. --
Что же, желаю вам разбогатеть. А за Пузырем наблюдайте.
     "Жаль, что в Землескребе не проживает Совокупеева Александра Ильинична,
Александрин, -- подумал Шеврикука в квартире пенсионеров Уткиных.  -- Она уж
точно бы приглянулась будущему покровителю шикарных женщин. Эко его изнудила
супруга-то!" Вспоминать все подробности Совокупеевой было Шеврикуке  сладко.
Но он сразу же понял, что, вспоминая  Совокупееву, старается отвести от себя
мысли об Увеке Увечной. Хорошим зельем угостила его в профилактории Малохола
улыбчивая Стиша. Томление  плоти испытывал теперь Шеврикука. В этом не  было
ничего приятного или благообещающего. Конечно, Шеврикука мог напомнить  себе
известное: вся  наша жизнь на Земле является томлением души, плоти и разума.
Но стало  ли ему от этого  легче?  Совсем  недавно он  высокомерно-прохладно
отнесся к  вздохам подселенца Пэрста-Капсулы о томлении всей его сути. Пэрст
же, наверное, тогда страдал. Сейчас маялся он, Шеврикука.
     "А не  подняться ли  мне к  Денизе?  -- пришло в голову Шеврикуке. -- К
Нине  Денисовне  Легостаевой, столь любезной Радлугину?  Оказывается, она  и
очки  стала  снимать". Пожалуй, давно Шеврикука,  невидимым, но осязаемым  и
ощутимым, не появлялся в  квартире Легостаевой.  Да  и от Денизы чувственные
вызовы  к  нему  не  поступали.  Шеврикука набрал  известный  номер,  трубку
подняли, Шеврикука подышал тяжело и взволнованно, ожидал услышать привычное:
"Это  ты,  милый?..  Приходи...  Умоляю...  Приходи..."  Однако  трубку,  не
слишком, правда, решительно, положили на место.  Минут  через пять Шеврикука
звонок  повторил, опять трубку  подняли, но  теперь Шеврикука понял: сделала
это мужская рука. "Чего вы там дышите? У  вас астма, что  ли?  -- услышал он
невежливое. -- Вам кого?" "Сторожа консерватории! -- грубо сказал Шеврикука.
"Здесь квартира". -- "Не валяйте дурака, здесь всегда  была  консерватория!"
На этом общение с квартирой Легостаевой прекратилось.
     Шеврикука был чуток к звукам. Но сейчас он так взволновался, что не мог
сказать  определенно,  радлугинский  голос  он  слышал  или  нет.  Шеврикука
колебался. Конечно, если Денизу посещал приятный ей кавалер, соваться теперь
в ее квартиру было  делом неприличным. Но вдруг там пребывал гость незваный,
может,  даже  насильственно  вломившийся? Или,  скажем,  врач,  приглашенный
внезапно захворавшей Денизой? Тогда он, Шеврикука, был обязан по службе хоть
на мгновение заглянуть в квартиру Легостаевой.
     И заглянул.
     Радлугин украшал  собой жилище Нины Денисовны, Радлугин!  Легостаева, и
впрямь позволившая себе снять окуляры-директивы, сидела в кресле, а Радлугин
на  коленях стоял у ее ног. Весь он был --  упоение и  страсть.  Виделся  он
Шеврикуке      оголодавшим      самцом,      освободившимся      от     оков
общественно-государственных   добродетелей   и    благоприличий.   Расслышал
Шеврикука заверения  Радлугина  отвезти прекрасную Нину Денисовну через год,
нет, через полгода  на пляжи Балеарских островов Легостаева смотрела на него
удивленно-обеспокоенная,  но с глаз долой не  гнала. "Да  способен  ли такой
Радлугин,  -- думал  Шеврикука, --  на  гражданские  подвиги?  Вряд  ли  уже
способен.  Этакий  натворит дел. Или что-нибудь  разворует!  Надо  будет  со
строгостью через Пэрста-Капсулу напомнить ему об общественном долге!"
     И Шеврикука удалился из квартиры Легостаевой.
     Подругой  своей  Легостаеву  Шеврикука  никак не  мог  считать.  Хотя и
относился  к  ней  с приязнью.  И  уж  тем  более  не мог  считать ее  своей
собственностью. Стало  быть,  ему  следовало  пожелать  Денизе  и  Радлугину
взаимных удовольствий, если их  интересы и тела сблизятся. И пусть м