ну  и  я  подпояшусь  велосипедным
колесом!
     И  ни в  каком случае нельзя было вытягивать портфель Петра Арсеньевича
из-за томов Мопассана. Ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра!
     А не терпелось...
     Потерпишь,  повелел себе Шеврикука. И  они потерпят.  Ко всему прочему,
можно  было  посчитать, что и не один он -- на подозрении. Наверняка есть  и
иные  предполагаемые  кандидаты в душеприказчики. И  те,  возможно, сидели в
очереди. У нас ведь без списков не обойдутся.
     Теперь  Концебалов-Брожило, уповающий  процветать  на  холмах  Третьего
Рима, простите, Рима  Первого, всадником-оптиматом Блистонием с полномочиями
и колесницей. Он-то что возник? Он  был приготовлен и до сигнального свистка
ожидал за углом в коридоре или его столкнул с  Шеврикукой случай? Помнилось,
Концебалов  и прежде был спесив, нынче же он подчеркивал, что он  домовой не
только  сановный, но  и  светский.  Вхожий  в  круги.  Однако  перед  уходом
Шеврикуки   из   Обиталища  он,   пожалуй,  слишком  расстарался.   Карточку
протягивал, забыв о светских манерах. Блистоний! Всадник и оптимат! Придется
заглядывать  в  "Словарь  античности"  из  собрания  флейтиста  Садовникова.
Странно,  но  Шеврикука  поверил  в  интимные  и  даже  лирические  интересы
Концебалова.  Могли,  могли  --  и  это  чувствовалось  --  быть  лирические
интересы.  Хотя... Дело  как будто бы торопило, в мыслях  о  нем  Концебалов
думал о Шеврикуке, а обратился к нему лишь при случайной встрече. Конечно, и
такое бывает. Но противоречия и вранье (пусть  даже и  милое вранье любящего
приукрасить  себя)  были  рассыпаны в  словах  Концебалова. Он,  служащий  в
т-а-к-о-м доме, да и сам по себе,  без дома, обо всем и вовремя наслышанный,
удивился,  узнав,  что  привело  Шеврикуку  в  Обиталище   Чинов.  А   номер
Увещевателя  его и вовсе испугал. Но  кончилось все чуть  ли  не мольбами  и
искательно протянутой визитной карточкой.  Намеков на что-либо  Шеврикука  в
ней пока не разгадал.
     Но  этот  Блистоний,  этот  всадник  и  оптимат,  несомненно  взгорячил
Шеврикуку.  Как  ни опасны  были  общения (употребим  термин  Увещевателя) с
Лихорадками, а вместе с ними и  с Блуждающим Нервом -- канат над Ниагарой, и
шест держать в  руках не позволят, а то  еще и глаза завяжут, -- Шеврикуку и
теперь поманило пройтись по канату. Он не мог не признаться себе в этом. И о
Гликерии,  и  доме  на Покровке Концебалов  напомнил не  без  толка. Он  мог
открыть  Шеврикуке нечто важное. "Зачем, зачем мне эти Лихорадки, Блуждающий
Нерв,  Гликерия!" --  чуть  ли не вскричал Шеврикука.  Но знал:  "зачем?" не
имеет никакого значения, а он не удержится и ринется...
     Но  от  него-то как  раз  и хотели,  чтобы он  не удержался и  ринулся.
Сначала  на  поиски  доверенности  Петра  Арсеньевича,  а  потом  и  в  иные
подсказанные ему углы и пещеры.
     Удержимся, постановил Шеврикука, и не ринемся.
     Да.  Там  был  еще  мошенник и  потрошитель  Кышмаров. И вспоминал  про
должок.  Был  или  оказался? (Кстати,  о  говорильне,  куда якобы  удостоили
приглашением Кышмарова, осведомленный Концебалов ранее не слышал. А говорить
--  и чрезвычайно! -- собирались о Неразберихе, Лихорадке и Сутолоке.  Пусть
даже  и  не о  той  Лихорадке,  вблизи  которой  протекал  интимный  интерес
Концебалова,  а  всепроникающей.) Шеврикука задумался.  Конечно,  он  был не
мармелад и не бодайбинский самородок, чье место в государственном хранилище.
Можно было посчитать, взирая из палаты образцов, что он пребывал в  долгах и
грехах. Так  порой  он себя понимал. И стоил самобичеваний.  Но ни  об одном
долге,  свойства коего  имели  бы  отношения  к  увлечениям  и  стилю  жизни
Кышмарова, запамятовать он  не  мог.  Тем  более,  если Кышмаров имел  право
включить  счетчик. А  вдруг? Последний раз бытие  сталкивало их с Кышмаровым
лет двадцать пять назад. Подробностей этого столкновения Шеврикука не держал
в  голове.  Теперь  он  стал  вызывать  из  прошлого  сюжеты  прежних  своих
приключений. Или  игровых  злоказ.  Но  быстро  прекратил  усердия, опасаясь
увязнуть в воспоминаниях. Если Кышмаров не шутил, не блефовал и не дурачился
на  публику,  он   возникнет  вновь.  Или  сам.  Или  направит  к  Шеврикуке
дрессированных и хватких молодцов. Вот тогда и  прояснится,  был ли должок и
какой,  тогда и последуют действия.  Пока  же  напрягать  себя из-за кудряша
Кышмарова с наваксенными, поющими сапогами нет нужды.
     И уполномоченный Любохват, стало быть, свой в Обиталище Чинов. На какое
же экстренное заседание приглашали его? И не Любохватов ли ушкарь посиживает
в тепле возле левой барабанной перепонки Шеврикуки? Как же! Коли бы оказался
героем-следопытом ушкарь, можно было бы  и  не особо нервничать.  Но простые
способы  не  были   теперь   в   чести.  К  ним  относились  с  высокомерием
образованного хитроумия.
     Однако -- а история с географией войлочных тапок? Она-то что же? Но что
тебе  дались  эти  "наизнанку  и  навыворот"! Опять же  если  и впрямь  ему,
Шеврикуке, давали знак, в случае с обувью Увещевателя, пожалуй, мудрили. При
этом между собой и Шеврикукой, брошенным в одиночество, располагали стены из
валунов, водяные  рвы,  пустыню недоверия. Ты -- сам по себе.  Мы  -- вдали.
Прегрешения твои ведомы  и  объявлены, и при неблагополучных расположениях к
тебе  светил будешь скрытно раздавлен и развеян.  Для этого и одного  твоего
прегрешения довольно. Поручений тебе не даем, и ты нас ничем не замараешь. А
вдруг и принесешь пользу.
     Не важно, держат ли его они (а может быть, и Концебалов, сам по себе, а
вероятно, по соглашению с ними или даже по их разработке) в простаках или же
признают натурой осмотрительной и недоверчивой. Он пригодится  им и такой  и
эдакий. Им  важно, что  он  у них (не  у Концебалова,  конечно) в руках, под
гнетом и  присмотром и  что он, по  наблюдениям и  исследованиям, таков, что
из-за любознательности и  страсти к  легкомысленным побуждениям долго сидеть
на цепи своей воли не станет, а разохотится, наделает дел себе без выгоды, а
для них выполнит  то,  что  они  ожидают. А  сами не могут. После же его или
придержат, или прихлопнут. Что и случится.
     От этих соображений Шеврикука загрустил.
     Тошно ему стало.
     Не  загулять ли, подумал  в грусти он. Не пуститься ли самому в распыл.
Не  отправиться  ли  городским транспортом в  Сокольники,  к приятному  душе
знакомцу, свирепому Малохолу?
     Или  взять и,  вспомнив  обычаи  стариков,  умевших  усмирять трепет  и
отгонять влажные туманы печалей, а с ними ломоту в суставах и мигрени, взять
да и пропасть и замереть. Если не выдержит надолго, то хотя бы на пять дней.
С  бумагой о проведении упреждающе-назидательного Увещевания он мог бы  пять
дней   не  являться  никому  на  глаза,  шалить  и  бездельничать,  а  позже
оправдаться очередью в Обиталище Чинов.
     Но  шалить не  хотелось. И  не захотелось пропасть и замереть. Оно и не
вышло бы.
     Кожа Шеврикуки стала зудеть.  Требовалось непременно  смыть с себя все,
что  осело на  нем  в  Обиталище  Чинов.  В  ванной Уткиных горячая вода  не
потекла. "Ну да,  --  вспомнилось Шеврикуке,  -- вчера ведь  внизу приклеили
бумажку..."  В связи с разрешением топливно-энергетических  проблем  горячая
вода  была  отправлена в очередной отпуск. Шеврикука  мог совершить омовение
холодной водой, мог возобновить в трубах пятого этажа ток воды горячей, мог,
наконец,  предпринять   поход  в  баню.  Но   он  понял:  ход  обстоятельств
подталкивает его отправиться в Сокольники, к Малохолу.
        "31"
     У  бока парка  пригрелся приятный профилакторий, не для  нищих и не для
блаженных,  и  в  нем служил Малохол. Он же Непотреба. Малохол происходил из
домовых-банников, или баенников, дело свое уважал, в  профилактории,  хотя и
был  здесь  старшим,  держался  при водных процедурах  --  стало  быть,  при
грязевых  и хвойных  ваннах, при восходящих  душах, при сауне,  при турецкой
бане,  при бане  по-черному, при бассейнах с цветомузыкой и выпуском  в воду
рыбы шпроты на закуску для особо утомленных тружеников.
     Шеврикука вытерпел  дорогу в  трамваях и только у  забора профилактория
задумался: а на месте ли Малохол? Малохол тоже был непоседа.  Шеврикука знал
его давно. Необходимости сельской жизни требовали,  чтобы домовому- доможилу
в хозяйстве помогали, находясь у него в приказе, домовые меньших значений --
дворовые, полевые, овинники, банники-баенники. Все эти якобы помощники слыли
ворчунами,  существами   заносчивыми,  озорниками,   ругателями,   а   то  и
скандалистами. Малохол мягким  нравом не располагал.  Он не  был выходцем из
деревенской  бани, а завелся в  Москве. Известно, московскому  люду по нраву
производить  естественные и  потребные  здоровью  действия на миру.  Толпами
мужики стриглись  в  Заяузье  под известной  горкой,  облагородив ее  именем
Вшивая (теперь деликатно называется Швивая). И жители обоих полов толпами же
охотно  в теплые  дни,  с  весельями и шумами мылись  на реке Неглинной,  на
Москве-реке  и  Яузе. Особенно  славились Серебрянские  бани  на  Яузе.  Но,
конечно, в Москве на огородах всюду стояли бани по-черному. В одной  из них,
в нижних  переулках  Сретенки,  сбегавших  к самой  Неглинке,  и  хозяйничал
когда-то Малохол-Непотреба.
     Мысленные обращения Шеврикуки к Малохолу остались без ответа. Даже если
его нет, решил Шеврикука,  проберусь к водоемам, не ехать  же  обратно. Хотя
водоемы   могли  оказаться   и  сухими,  года   два  не  посещал   Шеврикука
профилакторий,  и мало  ли  какие вдруг  здесь  случались  преобразования  и
засухи.
     Но Малохол уже поспешал к воротам.
     --  А-а! Нечистая принесла!  -- угрюмо выразил Малохол одобрение визиту
Шеврикуки.
     Слова были произнесены  привычные, банные,  может  быть, преобразования
коренными здесь не оказались.
     -- Что ждать заставил? -- на всякий случай проворчал  Шеврикука. -- Или
меня не слышал?
     -- В бильярд играл, -- сказал Малохол. -- Шары громко стучат.
     -- Пар есть? -- спросил Шеврикука.
     -- Припоздал. С ленцой,  видно, сдружился. Шестая очередь пара пошла. А
наша смена...
     -- А наша смена четвертая, -- согласился Шеврикука.
     -- У турок пока еще тепло, -- смилостивился Малохол.
     И повел  Шеврикуку к водному павильону. Был он в шортах, в желтой майке
с  ликом актера  Караченцова  и  словами  "Московская недвижимость  всегда в
цене", в кроссовках "Рибок" на босу ногу В турецкой мыльне, располагавшей  к
дружеским беседам в  короткой  компании,  действительно еще остался  жар,  и
камни грели  хорошо.  Шеврикуку  отчасти  раздражал  мрамор  пола,  по  нему
приходилось не ходить, а скользить. Был случай, однажды Шеврикука растянулся
на белом мраморе, ткнувшись носом в серную воду. Но мало ли где  и отчего он
падал и тыкался носом.
     --  Отдыхай.  Смывай  трудовой  пот,  --  Малохол  поощрил  к  подвигам
Шеврикуку. И предложил: -- Может, помять тебя и подавить?
     -- Не надо, -- буркнул Шеврикука,  он уже сидел в раздумьях в мраморной
нише,  и капли текли по его лицу. Позже Малохол все  же подобрался к нему  и
пальцами сретенского знахаря и  костоправа мял  и  давил его  тело,  вызывая
покряхтывания Шеврикуки  и повсеместное в нем  облегчение. Шеврикука нырял в
прохладу малого бассейна,  снова млел в мраморной нише, а потом, прикрывшись
простыней и опустив ноги в воду, сидел в благодушии.
     -- Какие еще назначите удовольствия? -- спросил Малохол.
     -- А римские термы вы не завели? -- поинтересовался Шеврикука, вспомнив
о Концебалове, в чаемом грядущем -- Блистонии.
     -- Не пожелали.
     -- Напрасно... Тогда попить бы чего...
     --  Квасу  у нас  теперь  не  держат.  Новые поколения. Провинция! -- с
презрением  сказал  Малохол.  --  Но  привычное  сыщется.  Ушат  чего-нибудь
преподнесем. Видеть тебя никто не должен?
     -- Отчего же, -- сказал Шеврикука. -- В сокрытии нет нужды.
     -- Тогда пошли к нам в каморку.
     Каморка   оказалась   удобовместительной.  Вполне  возможно,   в   годы
многоячеистых вечерних  политических  сетей в ней размещался красный уголок.
Теперь,  понятно,  люди  от нее шарахались.  В каморке Шеврикука увидел трех
грубиянов  и  удальцов из команды  Малохола.  В  домовые  при  Малохоле  они
выбились  из  иных  состояний.  Один  из  них был  когда-то  овинником  (или
гуменником), другой -- лешим,  третий  --  водяным,  и все  существовали  от
Москвы на отшибе.  Бывшего овинника  прозывали Лютым, лешего -- Раменем, или
Раменским,  водяного  --  Печенкиным. В каморке они сейчас удачно  проводили
досужее время. Играли  в карты, курили  и  употребляли самодельные жидкости.
При явлении Шеврикуки они  привстали и приложили руки -- Лютый и Раменский к
вискам, Печенкин -- к капитанской фуражке.
     --  Вольно! -- сказал  Малохол.  --  А  к Шеврикуке  не приставайте. Он
изнуренный и задерганный.
     -- Оно и видно, -- согласился Раменский. -- Что пить-то будем?
     Принимать самогон  Шеврикука  решительно отказался, а вот к брусничному
напитку он  был  расположен. Отказался он и играть в подкидного,  разъяснив,
что игрок он,  игрок,  но  настольные игры  не  уважает.  Его мнение  желали
опротестовать, обратив внимание на то, что карты бросают нынче не на стол, а
на  перевернутую  пивную  бочку.  Но Шеврикука  был  стоек.  К  тому же  его
разморило. На него махнули  рукой и продолжили занятия. Играли трое. Малохол
читал газету "Труд" и покуривал "Беломор". Раменский  курил сигару. Печенкин
-- трубку  с  капитанским,  надо  полагать,  табаком.  Лютый  --  махорочную
козюльку. Одеты они, в отличие от предводителя, были в вольные тренировочные
костюмы  и  походили  на  физкультурников,  чье  штатное  дело  --  выводить
отдыхающих  на  зарядку,  на матчи пионербола и следить,  чтобы не случилось
утопленников.  Лютый  с  Раменским  могли  бы  сойти  и   за  телохранителей
кого-либо, пусть даже и Печенкина. Хотя тело у того было махонькое, усохшее,
требующее охраны, однако вид Печенкин имел такой, будто изо дня в день носил
кейсы  с валютой. Лютый и  Раменский  были  здоровы,  даже  огромны,  причем
Раменский,  казалось,  весь  был  составлен  из  шишек   корабельных  сосен.
(Случалось,  Раменский лениво вспоминал,  как водил под  Елабугой бородатого
Шишкина  в  корабельные рощи,  а медведей  по  просьбе  живописца  заставлял
мученически сидеть на деревьях.) Печенкин же вдали от родных вод выглядел не
только  иссохшим, но и  вяленым,  его порой обзывали  белозерским снетком  и
уговаривали ради достижений отечественной кухни хоть  раз  в год становиться
вкусовым  составным  суточных щей. Иные даже и  обращались к нему: "Снеток!"
Печенкин обижался,  изменений в документах  и ведомостях он не желал. Отчего
он звался Печенкиным? Об этом мало кто знал. Может быть, в одном из водоемов
пребывания нынешнего сотрудника Малохола  утоп по пьяни  какой-нибудь  мужик
Печенкин  и водоем этот стал Печенкиным  прудом. Или  сам пруд  находился  в
усадьбе отставного поручика  Печенкина. Ну и так далее. Не обо всех историях
своей жизни Печенкин рассказывал, а лишние и невежливые  вопросы задают лишь
дураки и шпионы. Печенкин и Печенкин. С охотой повествовал Печенкин, как его
зазывали на только что  расплескавшееся Рыбинское водохранилище, соблазняли,
говоря, что это и не водохранилище, а море и он будет  не водяной, а морской
царь. Но он отказался. Будучи теперь домовым, он оставался и в профилактории
при  водяных течениях  в  трубах.  Бывший леший четвертой  статьи  Раменский
приглядывал  за  клумбами,  отдельными деревьями  и кустами среди  асфальтов
профилактория и за зимними садами (один из них был висячий). У Лютого же, не
допускавшего  или допускавшего когда-то пожары в  овинах,  имелись сейчас  в
поле  зрения  огнетушители,  пожарные гидранты и  инструкция  под стеклом  с
рекомендациями,  кому  и  куда  бежать  в  случае  нечаянного воспламенения.
Пожаров, угаров, проигрышей воды пока не случалось.
     Печенкину же когда-то выигрыши и проигрыши воды, всякой живности, что в
ней  водилась и  размножалась, и  даже мокрых  растений с белыми  и  желтыми
кувшинками были делом  привычным.  Омуты  азарта  его затягивали.  Бывали  и
конфузы. И о них он, вызывая сострадательные усмешки слушателей, рассказывал
с  удовольствием.  И были подтверждения, что не врал.  А  если и врал, то не
окаянно. Был случай,  когда Печенкин, а  проживал  он  тогда  в незаслуженно
малом  пруду, увлекшись и горлопаня, проиграл князю-адмиралу  Плещеева озера
не только всю  свою  чистую воду, не только  зеркальных  карпов, но и самого
себя.  Полтора года он был в работниках на  Плещеевом озере, не  раз драил и
отскребал  ботик  императора Петра  Алексеевича,  князь-адмирал признал  его
труды  достойными поощрения, даровал ему вольную  и вернул воду в опустевшие
берега, а с нею и  зеркальных карпов с приплодом. Жаль, что местный помещик,
заводивший карпов,  залечивал  в ту пору  свои нервные огорчения в одном  из
немецких  Баденов.  В  другом  случае  Печенкину  так  опостылели  окрестные
поселяне, что он увел от  них свою воду за четыре с половиной версты прямо к
железнодорожному полотну и  там основал  озеро. Дело это оказалось нелегким,
поток,  который  гнал   Печенкин,  никак  не  мог   одолеть  холм,  заросший
шиповником, в  сердцах Печенкин  поволок  за собой и холм, тот стал  на  его
озере  островом. Позже  озеро обступили дачи, и  барышни, читавшие в гамаках
романы Боборыкина, произвели холм-путешественник  в Остров Любви.  Всем этим
барышням  Печенкин  в  охотку  щекотал  бы  их  гладкие тела. Но не  все они
отваживались  купаться.  А  жил  он  в то  время  благодушным.  Порой же  он
безобразничал и так чудил, что народ вблизи его берегов ходил перепуганный и
готов был дарить Печенкину черного козла и  черную курицу чуть ли  не каждую
неделю.  Он, ночуя под корягами или под мельничным колесом, а еще лучше -- в
омутах с дырами студеных родников, ломал жернова, калечил плотины, затягивал
к себе  дармовых  работников, кого перемывать  песок,  кого переливать воду,
кого выгуливать  раков, а сам катался на  усачах сомах  и  матерился на  всю
округу. Приписывали  ему способности  оборачиваться пудовыми щуками, теми же
разбойниками-сомами  или  свиньей  с  черным пятаком.  И щук, и  сомов,  и в
особенности  свинью Печенкин  отрицал. Прежних своих проказ он нисколько  не
стыдился, память о  них  была ему мила. "Ну  и  сидел бы ты лучше  теперь  в
Рыбинском море, -- пеняли  ему, -- был бы на троне царь-адмирал, завел бы из
приличия  парламент". "Может, вы  и правы, -- задумывался Печенкин. --  Хотя
меня  там сразу стало выворачивать. Как от морской  болезни.  А в  Череповце
тогда  еще  и  домны  не   стояли".  Помимо  всего  прочего,  Печенкина  при
перепроизводстве  в домовые обязали удалить  перепонки  на  нижних и верхних
конечностях, что он, после душевных содроганий, и позволил сделать, и теперь
его  возврат в водяные вышел  бы  затруднительным.  О прошлом Печенкин порой
тосковал,  но  в  профилактории  (и  в Москве!)  жил он, похоже,  неплохо. А
Малохол был им доволен.
     Рамень,  или  Раменский,  имел  свои  привычки.  Лешие,  как  известно,
складные. Нужно  --  они  схоронятся под листом земляники, а  ростом будут с
гриб рыжик, нужно -- восстанут, сравняются с высоченными соснами или дубами,
а то и примут на плечи облака ходячие. Раменскому нравилось пребывать именно
великаном, да еще и обросшим мхами и лишайниками,  да еще и укутанным сизыми
туманами.  При этом он любил  шуметь,  ухать,  перекрикивать северные ветры,
металлические звуки  на ближних  станциях  и заводах,  и  петь, пусть  и  не
внятно, но  громоподобно и страшно, в особенности он почитал "На диком бреге
Иртыша".  Порой  и теперь,  переехав  в  город и  переписавшись  в  домовые,
Раменский  позволял себе буянить, лезть  в драки и швырять на  пол пивной  в
Столешниковом  переулке кружки, залоговая  цена которых поднялась