Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
ить с
полуфабрикатом, но тому ходу сюда нет. По разным соображениям. Кто он,
Шеврикука, -- больной на излечении, временный затворник, злыдень-арестант
или охраняемый объект, выяснится в скором времени.
-- Чего уж тут выяснять, -- сказал Шеврикука, -- если я признаю себя
виновным?
-- Твои ощущения или даже терзания, -- сказал Илларион и задел арфу
намеренно, -- мало кого волнуют. Выясняется степень твоей необходимости и
полезности в будущем.
-- Приданные мне силы оставили меня...
-- На время. Надо полагать. Во всяком случае, ты так и остаешься
наследником Петра Арсеньевича, и снять с твоих плеч возложенные заботы никто
не волен.
-- А я сам?
-- Ты тем более. А потому и посиди здесь в узком кругу общения. Имеет
смысл до поры до времени делать вид, что ты погиб или пропал без вести. А
потом посмотрят...
-- А вы с Малохолом здесь от каких сил?
Илларион рассмеялся:
-- Много знать будешь, сна лишишься.
-- Ну понятно, -- кивнул Шеврикука.
Потом он спросил:
-- Что-то было сказано про Увеку?
-- А-а... Увека-то, -- Илларион улыбнулся. -- Эта дурацкая затычка в
твоем ухе сработала. Радиомаячком. Она -- для Отродий Башни. Но сигналы ее
принимал и Пэрст-Капсула. Хотя он и так знал, куда ты мог направиться. Он
ведь отговаривал тебя...
-- Не слишком внятно, -- сказал Шеврикука.
-- Куда же внятнее-то... -- покачал головой Илларион.
Далее последовали вести с воли. Как только изошел из дома Тутомлиных
черный дым, концерн "Анаконда" начал решительные работы. Деньги потекли,
люди забегали, куда были брошены реставраторы, куда -- строители
обыкновенные. Кубаринов и Дударев проявили себя российскими патриотами,
решив обойтись без югославов, в особенности если те хорваты, турок и
галицийцев. В круговороте строительных страстей Дударев не забывал о
полотчике Игоре Константиновиче, досадовал, что никак не может отыскать его
и послать в Северную Италию за паркетными плашками из альпийских елей.
Заграничный паспорт Шеврикуки пролеживал зря. В Южный Тироль были отправлены
в конце концов куда менее достойные заготовители. Но так Или иначе
перестройка дома на Покровке должна была быть произведена самым
замечательным способом и в сроки проживания денег в деле.
Естественно, принялись возводить в усадьбе и бассейн для амазонского
змея Анаконды, с примыкающим к бассейну вольером и пастбищем персональной
зебры ветеринара и зоотехника Алексея Юрьевича Савкина. Корма и напитки для
поддержания жизненной бодрости змея по списку Сергея Андреевича Подмолотова,
Крейсера Грозного, подавались пока добросовестно, благородно соответствовали
научным разработкам и после дегустаций погонщика змея, ветеринара и их
японского друга Сан Саныча не вызывали протестов змея.
Бурно неслась деятельность Салона гарантированных чудес и благодействий
в Сверчковом переулке. Не иссякли и футбольные заказы, но перечень услуг с
ходом дней удачливо расширялся. С устойчивой завистью смотрели на дела
Салона старательные гитаны из Ателье "Позолоти ручку!", что у Чистых прудов,
но вредить сверчковцам не решались. В особенности после исчезновения черного
столба. Хороша была во всех предприятиях Александрин Совокупеева. Расцвела и
озарилась улыбкою Леночка Клементьева. Супруге Радлугина и ее хахалю
поручали снятия порч с телефонных автоматов и изведения крысиного духа из
туннелей метрополитена. Появлялась в Сверчковом переулке Гликерия Андреевна
во впечатляющих нарядах, перед ней ставили особые задачи, похоже, что
секретные, и она, надо полагать, имея ассистенткой Невзору-Дуняшу, прихоти
Дударева и клиентов исполняла, преуспевая. И если Дуняша болтала с
Совокупеевой и даже с супругой Радлугина, то Гликерия разговоров почти не
вела и выглядела высокомерной и державноозабоченной.
В подъезды Шеврикуки в Землескребе свежего работника пока не назначали.
Так что Шеврикука может не волноваться ("Как же не волноваться! --
сокрушался Шеврикука. -- А если приползут тараканы из подъездов
Продольного!.."). В собрании домовых и на деловых посиделках в Большой
Утробе о Шеврикуке не говорили ни слова. Но тихие шепоты о нем, несомненно,
сочились. В их числе и самые невероятные шепоты. Вплоть до того, что
Шеврикука по неизвестным причинам подселился в тень Фруктова, принял облик
пострадавшего чиновника и теперь ни за что не отвечает, а лишь треплется с
бакалейщиком Куропятовым на исторические и социальные темы, бранит власти и
народные нравы. Другие полагали, что Шеврикука прокутил или проиграл свои
новые значения и сейчас где-то на издыхании. Большинство же считало, что
Шеврикука пропал всерьез, а документы на нового двухстолбового домового в
Землескреб по дороге затерялись. Что у нас бывает.
Вообще же в Останкине было спокойно. На время, конечно, на время.
-- А четвертая наволочка? -- спросил вдруг Шеврикука.
-- Какая, прости, из четырех наволочек четвертая? -- поинтересовался
Илларион.
-- С Омфалом, Пупом Земли, для Концебалова-Брожило...
-- Сама-то наволочка обнаружена, а Омфал, копия дельфийского, исчез.
-- Ну да, -- вспомнил Шеврикука. -- Он еще тогда исчез... Они искали...
Он был им нужен, но исчез...
-- Когда -- тогда?
-- Перед началом ритуала...
-- Значит, все же помнишь о чем-то?
-- Да, вспоминаю кое о чем... Какой же я был болван, в какой горячности
действовал, если не смог сообразить, отчего Горя Бойс сразу же выдал мне
досье на епишку Бушмелева. Даже думать об этом не стал. Горя-то Бойс сам
проговорился, что знал: я приду и с чем. А подсказал про епишку мне ты,
Илларион...
-- Опять же от скуки. И из любопытства.
-- Пусть будет так... Много было ведающих, чего от меня ждать. Меня
вели. Меня направляли. И Дуняша... И тем более Гликерия... И даже
Конпебалов-Брожило... А я болван!.. Болван!..
-- Не сокрушайся. Вытерпи.
На другой день Шеврикука запил. Приходилось сообщать: Шеврикука
трезвенником не был, но и к спиртному его не тянуло. Поддержать компанию и
беседу -- это он мог, пожалуйста, но с оглядкой, а чтобы напиваться вдрызг и
с удовольствием -- в этом он никакой радости не видел. А тут он загудел.
Пошел в разнос. Стишины напитки закусывал разносолами, от горячих блюд
отказывался решительно. Запретов не поступало. Пил Шеврикука при видимом
попустительстве Иллариона. А порой и при его участии. "Тамбовская
губернская" при этом не предлагалась. Возможно, запойное состояние Шеврикуки
не противоречило видам на него. Или даже было кем-то прописано ему.
Угнетало его и осознание собственных безрассудств. Но тут все было
ясно. А вот Гликерия... Он начинал уверять себя в том, что ничего
удивительного не произошло. Он должен был предполагать и такой поворот
событий, свойства Гликерии были ему известны, уговоров чести между ними
сейчас не существовало, и сам он, случалось, бывал грешен перед Гликерией...
И все же, и все же... Она прощалась с ним в декорациях каземата, принося его
в жертву... Ну и что? Гликерия свободна в выборе способов своего
осуществления, вольна в отношениях со знакомцами, а он, Шеврикука, не должен
был становиться болваном, пригодным для жертвоприношений. В ледяных
рассуждениях он мог все себе разъяснить, но они его не успокаивали. Он
понимал, что ему будет тяжко жить с памятью о... слова "предательство" он и
в мыслях старался избегать... с памятью о поступке Гликерии. Он понимал, что
ему тяжко будет жить без Гликерии, какой бы она ни была, и что наступит
минута, когда он ее простит.
От этого явившегося ему соображения Шеврикука освободиться никак не
мог. Тогда он и запил.
"Какое еще может быть прощение? Никогда! Ни за что! Да и нужно ли ей
мое прощение? Что оно ей? Ничего не значащий для нее жест болвана, над
которым она, скорее всего, и посмеивается..."
Малохол (работники из команды Малохола -- Раменский, Печенкин и Лютый в
складской домик не забредали) и Илларион вблизи Шеврикуки больше молчали, а
если и произносили слова, то вовсе не имеющие отношения к маете Шеврикуки.
Одна лишь Стиша взглядывала на Шеврикуку жалеючи. Но и в ее взглядах
угадывалось: "Помается мужик, потоскует, а потом и отойдет..."
Но не тоску ощущал теперь Шеврикука. Ему уже казалось, что два месяца
назад тоску на него наводили, чтобы вызвать в нем сострадание, жалость к
Гликерии и подтолкнуть к действиям. Или та тоска была предощущением событий
в доме на Покровке.
Теперь же он испытывал... томление. Да, томление. И как бы прежде
легкомысленно, свысока или даже иронически он ни относился к самодиагнозу
Пэрста-Капсулы: "Томление всей сути", с ним именно и происходило сейчас
томление всей сути. Схожие состояния были знакомы ему, но они случались
временными и как бы частностными. Сейчас же его состояние казалось ему
вечным и для него всеобъемлющим.
"Вот ведь блажь какая! -- говорил себе Шеврикука. -- Вот ведь дурость!"
В минуты относительных трезвостей к нему приходили мысли о том, что
история мироздания -- это и есть история томления. И что томление-то --
самое существенное состояние мироздания. Все пронизано томлением. И душа, и
плоть, и материя, и дух. Движение сил во всех формах мироздания вызвано
прежде всего томлением. Томление есть и в амебе, и в частицах атомов, отсюда
и реакции ядер, и в человеке. Томление нарождающихся Отродий Башни -- от
невоплощенности их в формах, от высокомерия их претензий и скудости их
традиций и мифов, от того, что нет у них собственной Чаши Грааля,
необходимость иметь какую, хотя бы обобрав домовых, их терзает... История
ересей -- и это история томлений (хотя почему ереси пришли ему в голову
после соображений об Отродьях Башни?)... Афинский мудрец говорил о небесных
печатях, скрывающих секреты природы, о том, что необходимо утаивание этих
секретов от человека, убережение его от них, ибо снятие печатей не принесет
ему счастья и не истребит его страхов. Но томление человека, как и иных
тварей, камней, огня и вод, томление от несовершенств, в любви -- может
быть, в любви -- в первую очередь, томление от запретов, от печатей, толкает
его и к благу, и к дерзости, к действиям и распахиванию дверей, за которыми
открываются новые несовершенства и печати. И новые томления...
А что он, Шеврикука, в этом вечном движении? Что его нынешнее томление?
Оно само по себе?.. Конечно, оно само по себе. Но Шеврикуке стало казаться,
что он находится в единении и любви со всем мирозданием и что без этого
единения и любви ему будет худо. "Нет, я не покинутый, -- твердил себе
Шеврикука. -- Я никогда не был покинутый. И я никогда не буду покинутым. Я
не должен быть покинутым..." И будто звуки арфы доносились из далей...
-- Ты что, Шеврикука? Ты плачешь? Что о тобой? -- говорил Илларион. --
Ты на коленях! Ты молишься, что ли?
-- Это я спьяну, -- хмуро сказал Шеврикука, поднимаясь с колен. -- Надо
прекращать пить.
-- Еще чуть можно, -- сказал Илларион. -- А потом действительно
придется...
А струны арфы вздрагивали.
-- Бывают томления, бывают утомления, -- сказал Илларион, приглашая
Шеврикуку к столу. -- Мне это известно. А Стишины снадобья здесь не
повредят.
Снадобья были предложены крепкие.
Ночью Шеврикуке приснился домовой Колюня Дурнев, он же Колюня- Убогий.
Колюня сидел на табурете у лежанки Шеврикуки, бормотал что-то, на коленях
держал бубен, из уголка рта его текла слюна.
Шеврикука заставил себя открыть глаза.
Колюня-Убогий как сидел в его сне на табурете с бубном на коленях, так
и продолжал сидеть при открытых глазах Шеврикуки.
"Ну все, -- понял Шеврикука. -- Допился до собственного епишки.
Определили ко мне Колюню..."
Утром Илларион сказал Шеврикуке:
-- Пороку предаваться прекращаем. Через три дня за тобой придут. В тебе
возникла надобность.
-- Кто придет? -- спросил Шеврикука.
-- Увидишь, -- сказал Илларион.
"75"
Через три дня за Шеврикукой пришел Колюня-Убогий.
Позже выяснилось, что он и не пришел, а приехал на мотоцикле, и это
Шеврикуку не могло не удивить.
После недолгого разговора с Илларионом в присутствии Малохола Шеврикуке
вручили шлем и очки мотоциклиста и проводили к средству передвижения.
Шеврикука надел шлем и очки, сел на указанное ему место в коляске и был
увезен в неизвестном направлении.
Неизвестным направление это оказалось для него.
Колюня-Убогий дорогу знал.
Стекла же очков Шеврикуки, как только мотоцикл взревел, стали черными и
превратили Шеврикуку в слепого. Запоминать повороты и учитывать время всех
отрезков движения Шеврикука не захотел.
"Куда привезут, туда привезут", -- решил он.
Колюня-Убогий не произнес ни слова, возможно, не был уполномочен вести
разговоры, а Шеврикука его ни о чем не спрашивал.
Он вспоминал о минутах расставания с профилакторием Малохола.
Вышли к забору озабоченные -- и было отчего -- Стиша и доблестные
труженики Малохола -- приставленный к деревьям и цветам Раменский, опекун
пожарных гидрантов и огнетушителей Лютый, ревнитель токов воды в трубах и
бассейнах Печенкин. Они поглядывали на Шеврикуку с интересом и скорее
доброжелательно, нежели с укором. А Стиша -- чуть ли не с любовью. Была она
во все тех же красных сафьяновых сапожках и шелковой кадрильной юбке, но,
естественно, без июльского венка. Стиша не сдержалась, бросилась к
Шеврикуке, обняла его, не вызвав на этот раз недовольства Малохола. И
растерялась, не знала, что сказать, вспомнила о не столь важном:
оказывается, несколько дней назад вот здесь же забор намеревался перелезть
Сергей Андреевич Подмолотов, Крейсер Грозный, с японским другом, он искал
своего приятеля Игоря Константиновича, будто чувствовал, что он содержится
здесь, и провозглашал трубно: "Паркеты завезли! Паркеты!" Слеза потекла по
щеке Стиши. Она прошептала: "Не пропади! И не забывай тех, кому ты нужен..."
Последние слова были произнесены явно со значением.
А прежде в домике, представив Шеврикуке Колюню-Убогого, Илларион
сообщил, что вести пришли скверные, Отродья Башни предприняли в Останкине
штурм бастионов домовых и ему, Шеврикуке, пришла пора исполнять исторические
и сословные надобности, предписанные "Возложением Забот". А когда Шеврикука
был усажен в коляску мотоцикла, Илларион сказал: "Ну, ни печки, ни кочерги!"
И поехали.
В каком свойстве или в качестве кого предстояло ему исполнять
исторические и сословные надобности, Шеврикуке не объявили. Кем он был после
безрассудства и конфузии в доме на Покровке, так и не разъяснилось. Кто были
при нем Илларион и Малохол, лишь чуть-чуть приоткрылось. А в разговоре,
теперь уже как будто бы давнем, в Китай- городе, в Обиталище Чинов,
Увещеватель дал понять Шеврикуке, что кому следует хорошо известно о его
выходах на Отродий Башни и общениях с так называемым Бордюром. Могли ли
сейчас доверять ему? Но возможно, его везли в какое-либо секретное узилище
как изменника и предположительного союзника Отродий, открывших военные
действия. Слова же о надобностях в нем были произнесены лишь для того, чтобы
не допустить бунта и побега Шеврикуки.
Но отчего захват Шеврикуки и конвоирование его в узилище поручили
Колюне-Убогому? Ведь стоило ему, пусть и слепому, рукой пошевелить, он бы
этого тщедушного Колюню... Но когда Шеврикука пожелал осуществить намерение,
выяснилось, что он не может пошевелить даже пальцами рук и ног.
Он был скован.
Значит, Колюня вовсе не был Убогим?
Ведь и домовой Петр Арсеньевич многим казался дряхлым мухомором, а имел
и хранил упрятанные в нем силы, значения и полномочия. Однако эти силы и
значения не смогли уберечь его...
Кем же был Колюня-Убогий?
И не несутся ли спереди и сзади, по бокам его мотоцикла, бронированные
колесницы с бойцами Темного Угла, с Любохватом и Продольным, опоясанным
пулеметными лентами?
"Эко ты себя возносишь! -- устыдился Шеврикука. -- Коли полагаешь, что
тебя так оценивают и опасаются!"
Нечего было гадать без толку, следовало ждать, что с ним произведут.
Постановление вышло, исполнители назначены, что будет, то будет.
Но успокоиться он не мог. Он был взволнован и растерян. И томление,
похоже, не изошло из него.
Он представил, каким увидел его три дня назад Илларион. Он стоял на
коленях. Он и на самом деле молился? Он жаждал тогда единения с мирозданием
и любви. Он не желал быть покинутым. Он и теперь был готов молить о том,
чтобы его никогда не покинули. Не столь важно было, продолжится ли его
существование или нет, главное, чтобы он не оказался покинутым и чтобы ему
не отказали в способности к любви. Смеялся ли Илларион, обнаружив его на
коленях, не имело значения. Да, он пил, но в те минуты он был трезв.
Тем временем движение мотоцикла прекратилось. Городские звуки вокруг не
слышались. Похоже, никаких звуков вообще не было. Но не было и тишины.
Сильные руки подняли Шеврикуку и опустили на землю. Оковы его движений были
устранены. Стекла же очков не просветлели.
Поддерживая Шеврикуку под руку и направляя, его повели. Поначалу
ступенями лестницы шли вверх, потом по ровному месту, затем безмолвно
предложили Шеврикуке ступать лестницей, и крутой, вниз. Спуск вышел куда
более длительным, нежели путь начальный. К удивлению своему, Шеврикука
ощутил, что успокоился, свободен от волнений и страхов. Его усадили на нечто
твердое и холодное.
-- Оставьте нас, -- услышал Шеврикука. А через минуту прозвучало: --
Можете снять очки.
Тьма не исчезла. Шеврикука подумал, что если ему и вернули зрение, то
вернули малость его. Но потом он понял, что комната ли, камера ли, пещера ли
плохо освещена, горели лишь две лучины. Шеврикука сидел на каменной лавке.
Против себя у стены в полумраке он увидел Колюню- Убогого.
-- Это не камера и вы не узник, -- сказал Колюня-Убогий. -- О действиях
Отродий вам сообщили. И это ваш пост.
Собеседник Шеврикуки действительно был похож на Колюню-Убогого, но о
скудоумии, о слабоволии или жалкости его предполагать было бы ошибочно. И
слова он произносил как личность значительная.
-- Да, я был известен вам как Колюня-Убогий, -- сказал собеседник. --
Но я пребывал в Останкине в ином, декоративном, назовем так, состоянии.
-- А кто вы?
-- Посчитаем, что я из тех двадцати старцев, не скованных и не
связанных, о которых вы дискутировали с Петром Арсеньевичем на Звездном
бульваре. Хотя это обозначение, как вы сами понимаете, фольклорно-
сказочное, а потому и условное.
-- А кто я?
-- Вы сами знаете, кто вы.
-- И вы мне доверяете?
-- Если вы имеете в виду свои общения с Отродьями, то суть их нам
известна. Как известна она и самим Отродьям. Вы попытались стать воином-
одиночкой способами ребяческими. Отродья сразу же раскусили вас. Но не
уничтожили, потому что поняли: и от общений с вами, разъясненным, можно
извлечь пользу. Мы же сознавали, что вы действуете в соответствии с натурой
нынешнего Шеврикуки, тридцатипятилетнего. Шеврикуки -- частичного. А мы
имеем в виду Шеврикуку цельного. И мы не отделяем вас от себя. Вы один из
нас.
-- Спасибо.
-- Кстати, Отродьям неведомо, что с вами и где вы сейчас. Их маяч