Радлугин  свои  представления  о  структурах.  Эти
представления приносили ему усладу и цельность душевных устремлений. По этим
представлениям Радлугин и  Игорь Константинович были в структурах необходимы
друг другу, но волею судеб разместились в разных кабинах Колеса обозрения. И
если   кабина   Радлугина  осталась  там,   где   "зависла",  кабина   Игоря
Константиновича поднялась ой-ой-ой куда.
     Такие мысли бродили сейчас в Радлугине. И Шеврикука это чувствовал.
     Ему даже стало  неловко.  "И  этот  туда же! А  он-то  что  и  от  кого
услышал?" Секундное сострадание Шеврикука ощутил к Радлугину и вынудил  себя
поощрить очарованного гражданина продолжением разговора. Спросил вельможно:
     -- И кому требовали отрешение? Кого собрались импичментовать?
     -- Бордюкова! -- обрадованно ответил Радлугин. -- Бордюкова!
     -- Бордюкова? -- удивился Шеврикука.
     --  Бордюкова! Он живет  в нашем  доме.  Бывшая важная  особа в  бывшем
Департаменте  Шмелей.  С  кадрами решал все. Глаз.  Нюх.  Слух.  Дух. Чутье.
Лопата и щуп. Но скандалист! Ругатель! Когда  их Департамент  разогнали, они
гуляли  в  нашем  подъезде. Он  напился  и буянил.  Требовал всем  умереть в
борьбе... За это...  Вы его, возможно,  помните... То есть вы  его, конечно,
помните! -- закончил со значением Радлугин.
     -- Помню, -- сказал Шеврикука. -- И что же нынче этот Бордюков?
     --  После  разгона  Департамента  запил.  Пил  и  во  время  Солнечного
Затмения,  -- тут  Радлугин  голос утишил. -- Но  без лозунгов  и портретов.
Подавался в фермеры, на свою историческую родину, в пензенские земли. Выплыл
в  Москве  монархистом,  раздавал  титулы, поместья,  шубы  и ордена.  Искал
рекомендателей в масоны, нашел двух, третьего ему не было дано...
     -- Я знаю. Знаю, -- сказал Шеврикука. -- Я про отрешение.
     -- После масонов  с ним было  одно приключение, -- не  мог остановиться
Радлугин.
     Шеврикука поморщился.
     -- Ах,  простите, Игорь Константинович,  -- заторопился Радлугин. --  Я
забываю  про вашу осведомленность... Про отрешение... Я боюсь быть неточным.
У нашего Сообщества с движением Бордюкова  разные причины и методы действий.
Мы с ними почти не соперничаем  и не соприкасаемся. И  к Пузырю они намерены
выходить со стороны Ракетного бульвара через Мазутный проезд.
     -- Я вас понял, -- сказал Шеврикука.
     -- Я  слышал -- "отрешить!",  но у нас шли  свои дебаты, -- расстроенно
произнес Радлугин.
     -- Ну и ладно. Не печальтесь.
     --  Я  все выясню! Все! -- Радлугин жаждал, чтобы Игорь  Константинович
швырнул в траву Поля Дураков булку или кость, он сейчас же бы принес хозяину
вещь в зубах. -- Я вас разыщу!
     -- Передайте суть в донесении через "дупло", -- распорядился Шеврикука.
     -- Непременно! -- чуть ли не подскочил в усердии Радлугин.
     "Домой! Домой! Сейчас же домой!" -- приказал себе Шеврикука.
     В Землескреб и  отправился. И  увидел  шагах в  сорока от  себя буяна и
мошенника   Кышмарова.   Сдержал  Кышмаров   обещание,   соизволил  посетить
Останкино. Как и в Обиталище Чинов, имел он вид замоскворецкого купца, кудри
с  утра расчесал на  прямой пробор,  золотая цепочка ползла по его  брюху  в
карман  штанов,  и  за сорок шагов  послышались Шеврикуке балчугские  скрипы
сапог  Кышмарова  и донеслись  до него  ароматы  свежайшей  ваксы.  Окружали
Кышмарова четверо молодцов,  возможно, что и в бронированном нижнем белье. И
они  были в  нарядах  замоскворецких  приказчиков.  Или купчиков.  И  сапоги
купчиков-приказчиков,  прибывших  в  Останкино,  скрипели  и  благоароматили
ваксой,  и  головы  сорванцов  были  не  выбриты,  а  радовали  кудрями. Все
сорванцы-молодцы Кышмарова вокруг  видели, но будто отдыхали, а  заняты были
одним:  с  ленцой, но  артистично  отправляли  в  пасти  каленые  семечки  и
выплевывали шелуху в траву и на асфальт.
     "За   должком,  что  ли,  прибыл   Кышмаров?  --  обеспокоенно  подумал
Шеврикука. -- И обещанных  сорванцов решил представить?  Как прибыл,  так  и
убудет. Убыл бы и если бы числился за мной должок на самом деле. А должка-то
никакого нет!"
     Но  появление в  Останкине  мошенника и  потрошителя  Кышмарова  и  его
кучерявых молодцов с золотыми цепочками Шеврикуку не обрадовало. Будто забыл
он о Кышмарове,  посчитал его  пустозвоном,  а сам, пожалуй, не способен был
дать ему сейчас отпор.
     "Это мы еще посмотрим! -- храбрился Шеврикука. --  Да и не сунется он в
Землескреб..."
     А  Кышмаров, выходило, и не думал идти на него в наступление. Напротив,
он улыбался  Шеврикуке и  будто  бы готов был  отправить  ему  с  надлежащим
движением  ветра  воздушный  поцелуй.  Но   нет,   не  отправил.  А  головой
одобрительно или даже восторженно покивал  и поднял вверх большой палец. Что
явно означало: "Ну ты молодец, Шеврикука!" Или: "Ну ты даешь, Шеврикука!"
     Кышмаров  стал   нечто  растолковывать  сорванцам-молодцам,   купчикам-
приказчикам, и  те принялись глазеть на Шеврикуку, и глазели они с почтением
и любопытством,  будто Шеврикука был  музейный экспонат. Дельфийский  Омфал.
Восковая персона. Чучело динозавра. "Вот,  детки, это  тот самый  знаменитый
Шеврикука". Рты сорванцов оставались  открытыми, семечки не залетали  в них,
лушпеюшки не выплевывались к яловым сапогам.
     Шеврикука небрежно,  чуть ли не покровительственно кивнул Кышмарову, не
замедлив движения к Землескребу.
     Экий уважительно-негромкий оказался нынче буян Кышмаров. И к  Шеврикуке
приблизиться  не  посмел, а  лишь  рукой  помахал с пожеланием благополучий.
Посмел  или  не  посмел  --  неизвестно.  "Не  посмел"  --  так  предположил
Шеврикука.
     А  когда  Шеврикука  втиснулся  в  Землескреб  и  вместился  в кресло в
квартире Уткиных, он вдруг ощутил сожаление оттого, что сегодня не явился из
Сокольников  полюбопытствовать  на  него  бывший  приятель  Малохол,  он  же
Непотреба,  или хотя  бы  кто-нибудь из его профилакторских  сотрудников  --
Лютый,   или   Раменский,   или   Печенкин   в   капитанской   фуражке,  или
пышнокосо-коварная Стиша. Лучше бы не Кышмаров, а пусть бы Печенкин  помахал
ему издалека рукой.
     "Да на кой мне Малохол  с командой! --  тут  же посетовал Шеврикука. --
Пусть  себе  лакают  медовуху  в Сокольниках и играют  в карты  на пушнину и
водоемы!"
        "51"
     Гликерия.  Дударев.  Концебалов-Брожило,  без  тоги,  но  в  сандалиях.
Радлугин навытяжку.  Ухарь-купец Кышмаров со товарищами в  кудрях.  Кабы еще
Малохол и  его  водяные сотрудники.  Кабы  еще  Сергей Андреевич Подмолотов,
Крейсер Грозный, верхом на змее Анаконде, откормленном гвоздиками, и при нем
Векка Вечная с ветвью маньчжурского ореха и японский друг Сан Саныч.
     Такие расстегаи с томленой стерлядью.
     Силы. Премия. Новые значения. Штаны с лампасами. Что еще? Кышмаров сам,
похоже, готов  заплатить  должок.  Какой?  Неважно.  Придумает. И ваксой  до
блеска должок отчернит.
     Что еще?
     Еще следует идти  на 3-ю  Ново-Останкинскую в очередь к мастеру срочных
портретов.  И на вишневом  "мерседесе"  концерна  "Анаконда"  крепыш Дубовое
Полено доставит  Игорю  Константиновичу Шеврикуке  заграничный паспорт. Нет,
скорее всего, доставит сам Олег Сергеевич Дударев.
     Что ж, нанесем визит и фотографу, объявил себе  Шеврикука, отчего же не
нанести?
     Отчего  же  не съездить и  на острова.  Пройтись там по пляжу и кивнуть
разомлевшим  от  услад  Радлугину  и  Нине  Денисовне  Легостаевой,  Денизе?
Впрочем, Дениза в лицо его не ведает. Ну что же, кивнет хотя бы и Радлугину.
Тот пребыванию Игоря Константиновича на островах вряд ли удивится.
     Никто из Отродий Башни сегодня никак себя не проявил. Да  и зачем им, с
их техническими приспособлениями, себя проявлять?  Небось им и так известно,
что доступный их вниманию домовой из Землескреба пока и сам не знает,  какие
ему приданы силы, сшиты ли ему штаны с лампасами  и какие  он приобрел (если
приобрел) новые значения.
     Ведомо  все про  Шеврикуку  наверняка  и  Китайгородскому  Увещевателю,
озабоченному  "генеральной доверенностью", его соратникам и старальцам. Если
не все, то многое.
     Кстати, а не  Увещеватель ли с соратниками, не Отродья ли и  пустили  в
толпу слухи о переменах в состоянии Шеврикуки, чтобы  тот, услышав подметные
слухи о нем, с бумажными цветами фантазий и предположений, возжелал  узнать,
что с ним происходит или должно произойти? А он  возжелал. Но, может быть, и
совсем   иные   личности   вводили   в   заблуждение   Гликерию,   Дударева,
Концебалова-Брожило,  прочих... Имело  ли  сейчас  это  значение?  Нет,  для
Шеврикуки, пожалуй, не имело.
     "Наизнанку  и  навыворот!.." Разговор  в Обиталище  Чинов,  важнейшим в
котором оказались слова о генеральной доверенности  Петра Арсеньевича, с ним
вели наизнанку и навыворот. Должно было и сегодня держать это в голове.
     И не забывать про чашу.
     В  недавних  его  видениях из туманов,  или из  горячих паров,  или  из
неспокойных облаков проступала чаша, то  ли  каменная,  то  ли  кованная  из
неведомых металлов с острова  Алатыря, а может быть, и не  чаша... Крошечная
женская  фигурка в  белом, с золотой диадемой,  скорее  угадываемой,  нежели
различимой, женщина металась  под чашей,  будто призывала кого-то помочь  ей
или спасти ее...
     Это видение казалось сейчас важным Шеврикуке.
     Призывала кого-то... Ясно, что  его, Шеврикуку. И  ясно, что  призывала
Гликерия. Гликерия  в квартире  Уткиных видение чаши и  мечущейся возле  нее
женщины не могла ни устроить, ни сотворить. Знак подавали ему иные силы. Или
его собственные предчувствия и знания.
     Но ведь и какая-нибудь  Увека  Увечная могла молить  Шеврикуку стать ее
оплотом и спасением.
     Нет. То  была  Гликерия, стоял  на  своем  Шеврикука. Увека же Увечная,
Векка Вечная, успокаивал он себя,  в оплоты и спасители наверняка определила
удальца и мореплавателя Сергея Андреевича Подмолотова, Крейсера Грозного. Он
мог осыпать ее гвоздиками и содержать в теле флотскими борщами.
     То есть нынешние слова и просьбы Гликерии ничего не меняли и не ставили
под сомнение то, что Шеврикуке было указано видением о чаше.
     Глупости! Все это глупости,  объявил себе  Шеврикука, и не  надо сейчас
думать о них. А надо взять в руки "Возложение" и, признав его неизбежностью,
в   спокойствии,  благоразумии  и  даже  добродушии  исследовать  заново   и
истолковать  бумагу.  А потом  обмозговать, стоит ли  и наступило  ли  время
заглядывать в потайные  ходы, щели и укрытия и отмыкать указующими циферками
и якобы руническими крюками секретные замки.
     Но палка Петра Арсеньевича находилась под надзором Пэрста-Капсулы.
     Призванный повелительным сигналом пред очи  Шеврикуки, Пэрст-Капсула не
явился.  Не  был  он  обнаружен  и  в  своем  спальном  получердачье.  "Экий
разгильдяй!" -- отругал полуфабриката и специалиста по катавасиям Шеврикука,
будто бы Пэрст-Капсула находился у него в услужении, а временные свободы его
были  окованы  вахтенными   расписаниями.  Нет,  Пэрст-  Капсула   гулял  по
пространствам,  как вольный и  серый сибирский  кот.  Но теперь он не только
ворчал на Пэрста,  но и дулся, признавая справедливость собственной обиды на
полуфабриката.  Сегодняшнее  отсутствие  Пэрста-Капсулы   начинало  казаться
Шеврикуке ехидно- подозрительным. Все, все (уже  все!)  обратили внимание на
новые  (по слухам,  ну  пусть  и  по  слухам) значения  Шеврикуки,  проявили
интересы  и  корысти,  один  лишь   Пэрст-Капсула   остался   к  ним  лениво
нелюбопытен.  Впрочем,  почему  один?  И   Увещеватель  в   Китай-городе   с
соратниками,  и  Отродья  Башни,  да,  и  они  были  к  нему  якобы   лениво
нелюбопытны. Вот именно, внушал себе Шеврикука, вот в том-то и есть ехидство
Пэрста, в  том-то  и  есть  подозрительность его  отсутствия, что и  ему все
существенное о  Шеврикуке  ведомо,  и к новостям  ему спешить не  надо, сами
поспешат... Так кто же он, этот Пэрст-Капсула, от кого, и откуда, и зачем он
здесь в Землескребе при Шеврикуке?..
     И  все  же  Шеврикука  заставил  себя посчитать, что  он теперь  глуп и
безрассуден. Вздувая нагретым  воздухом интересы к  нему Гликерии, Дударева,
Концебалова-Брожило,   вознося   в   поднебесья  претензии   к   загулявшему
полуфабрикату,   он  и  свою  личность  возводил  в   дельфийский  Омфал,  в
базальтовый  Пуп  Земли! Да  кому  он  нужен?  Кому  нужны  якобы новые  его
значения? И  что меняется от  того, приставлен к  нему  Пэрст-Капсула или не
приставлен?
     "А что ждать-то? -- подумал Шеврикука. -- В "Возложении" и слов-то было
меньше чем на страницу. Можно их, наверное, и вспомнить..."
     Стал  вспоминать.  А вспоминая,  выводил  слова  на салфетке, взятой из
орехового серванта Уткиных.
     "Возложение.  Грамота  Безусловная   с   единственным   направлением  и
исходом",  -- записал Шеврикука. Для кого безусловная? Для него. И для всех.
Пусть будет так. А дальше что?
     А  дальше  возвратился  в  Землескреб  Пэрст-Капсула.  Будто  ожидал  в
прохладной  укромности  начала  серьезных  исследований  Шеврикукой  смутных
текстов. И готов  был  составить исследователю  компанию,  проявив дарования
криптографа, шифровальщика и чтеца междустрочных пустот.
     Нет,   Шеврикука  повелел   исключительно   себе   быть   криптографом,
шифровальщиком  и   разгадывателем   упрятанных   в  никуда  подтекстов,   а
Пэрста-Капсулу  уполномочил   лишь   доставить  ему  предмет  обихода  Петра
Арсеньевича. Салфетку не скомкал, а оставил для доверительных знаков.
     Не так  уж,  стало  быть,  приблизительно-темен  был нынче  Концебалов,
употребив осторожное:  "при  вашем  новом  значении..."  Свои  привилегии  и
возможности   Петр   Арсеньевич   передавал,   "пользуясь   отведенным   мне
значением...".  И  если  грамота  была  не  шутейной  и  не ложной,  то Петр
Арсеньевич, несомненно, располагал значением, скрытым или до поры до времени
для публики утраченным, будто  фреска со славными  ликами, замазанная слоями
побелок.  Возложенные на Петра  Арсеньевича  привилегии и  возможности  (а с
ними,  надо полагать, и значение) должны  были "плавно  и скользя" перейти к
"упомянутому Шеврикуке". И далее следовало то, от чего Шеврикука днями назад
отпихивался,  отбивался,  полагая  никогда  не  ступать  в  трясину тайн, от
близости к которым и сгинул Петр Арсеньевич.  В  грамоте  предполагаемая  (и
вполне возможная) погибель его именовалась "безвозвратным исчезновением" или
"воздушным  убытием из Останкина",  но делали ли эти небесно-подъемные слова
погибель  праздником души?  (Впрочем, погоди,  пришло в голову  Шеврикуке, а
может,  "воздушное  убытие"  и  впрямь не погибель  и  не  изъятие, а  нечто
временное  и поправимое?) А в  "Возложении"  следовало: "Указания о приемах,
средствах    и    линиях     возможных    действий    любезно    дадены    в
тайнопредохранительных  приложениях, кои предстоит  рассмотреть в п.п. хлюст
-- 247Ш, 4918УГ, ч. с. 7718Кр.". И прочее. И др.
     Супруги   Радлугины  находились   сейчас  в  местах,  где   их  усердия
одухотворялись платежными ведомостями и  премиальными фондами.  И Шеврикука,
тихонько потревожив Мопассана, вытянул из шкафа портфель Петра  Арсеньевича.
В  квартире Уткиных  из  портфеля хорошей кожи, первобытно -- красно-бурого,
теперь  -- почти повсеместно -- темно-  коричневого, потертого  и с  щелями,
Шеврикука  достал бумаги и реликвии Петра Арсеньевича. Все  было на месте. И
Сокольнический   список   собственноручных  записок   феи   Т.,   в  составе
мекленбургского  посольства посещавшей Москву в  1673 году, и чей-то клык, и
шелковая лиловая лента (от девичьих локонов?),  и пучок засушенной травки, и
четыре  замусоленных валета. Много чего. Ничто, казалось,  не исчезло, ничто
вроде бы не было уворовано. Реликвии  Шеврикука на этот раз из  портфеля  не
вытряхивал, не швырял с раздражением и  недоумениями  первого знакомства,  а
относился к  ним настороженно и с вниманием. И на валетах могли открыться не
одни лишь шулерские крапинки, а и путеуказующие метины, в каких сыскались бы
и  подсказки к решению ребусов и загадок. А иные  предметы могли заключать в
себе и  уберегать непознанную  пока силу. Гордея, так,  что ли, звали в Риме
божество дверных запоров? Вот бы сейчас призвать в помощники Гордею...
     Да, все реликвии были  на месте, а бумаг-то прибавилось!  Глаз домового
управителя  не мог  не  ощутить приращения  имущества. Оно  всегда было  для
Шеврикуки желанным. Но не  вышло ли приращение в портфеле Петра  Арсеньевича
умышленным? Зловредители или  даже проказники,  скажем,  взяли и напихали  в
портфель исписанные листы, обрывки писем и ресторанных счетов,  коммунальные
квитанции, способные смутить исследователя, ложными дорогами подвести  его к
заманным камням  на  распутье. "Направо  пойдешь, налево пойдешь..."  А то и
вовсе столкнуть  его в бездонные  провалы. Нет,  посчитал  Шеврикука,  никто
ничего  не  напихал  и не подсовывал.  И он  был начеку. И  датчики слежения
злонамеренностей  не отметили,  но  и  не  проворонили  их.  Прежние  бумаги
расслоились и  обросли,  а  новые при  них образовались  именно  по  сюжетам
действия "Возложения",  вступающего в силу.  В  таком  толковании приращения
бумаг уверил себя Шеврикука. Позже подтвердилось -- он не ошибся.
        "52"
     Три дня просидел Шеврикука в  квартире  Уткиных. Лишь иногда выходил из
Землескреба в дворовые заросли будто бы раскурить в  раздумьях сигарету.  Но
курящим  он  не  был.  Землетрясения,  сражения  в  Большом  театре,  угрозы
террористов   взорвать   вентиляторный   завод,  окаянные   заговоры  против
московского  "Спартака",  закрытие народной пивной в Столешниковом переулке,
нагло проданной торговцам испанской  крапивой,  всхлипы и позевывания Пузыря
его не занимали. Мир для него не существовал.
     Поначалу  он не то чтобы расстраивался.  Он был в отчаянии. Ощущал себя
бездарным  и  бессильным.  Ну  и   хорошо,   растолковывал  себе  Шеврикука,
бестревожнее  жить  тупицей  и  непосвященным,  полем,  не  вспаханным и  не
оплодотворенным, если со временем призовут и спросят,  найдутся, стало быть,
оправдания и отговорки.
     Однако он уже не мог подавить в себе желание узнать предназначенное.
     Оно  возникло,  наконец,   слово   --  "предназначенное",  и  успокоило
Шеврикуку. Ему  и прежде давали понять: истребляй, не истребляй Бумагу Петра
Арсеньевича,  она  возродится.  И  еще  было  в грамоте: "плавно  и  скользя
перейдут к упомянутому Шеврикуке, и более ни  к кому..." Плавно и скользя! И
откроется. Неизбежность!
     Но  сидеть  или гулять  в  ожидании того,  что некто, не  выдержав  его
бездарности  и  безделий,   скривившись   и  выругавшись,   из-за   той   же
неизбежности, сдунет на него знание, было бы Шеврикуке противно.
     И он заставлял себя добывать знание.
     Прежде  Шеврикуке  приходили  в  голову  мысли:   не  набивал  ли  Петр
Арсеньевич в портфель бумажки с  заговорами, с  полезными советами о гадании
на  ногтях, прозываемом  онихмантией, или о тенях растений,  предсказывающих
раздоры  и худые  помыслы, не добавлял ли  к ним и  свой, скажем,  рыцарский
архив именно  для  того,  чтобы  дурачить  простофиль  и  отвлекать  корысти
любопытствующих? Нет, понимал теперь Шеврикука, все эти бумажки с рецептами,
с составами чар, с грезами о рыцарстве, клыки, ленты, засушенные  цветы были
Петру  Арсеньевичу  дороги  и  благи,  расставаться  с  ними  он  не  желал.
Простофили бы в портфеле искать ничего не  стали. А корыстно-любопытствующие
сообразили бы, что здесь -- к  чему и зачем. Но вряд ли бы они смогли добыть
им не  принадлежащее.  Или, вернее,  им не предназначенное.  Как бы  они  ни
тужились и ни свирепели от неудач.
     А случайно? Ведь кому-то люк в  тайник с алмазами и золотой посудой мог
открыться  и случайно. "Сим-сим!" -- и  пожалуйста! Ведь его, Шеврикуки, три
пальца  случайно  обнаружили  чудесное  сочетание  янтарных