го  бока на углях, в гостиную были
внесены три карточных  столика и  скромно  поставлены возле  панно с  храмом
Успения  на Покровке. В  барских домах за такими столиками играли в  ломбер,
бостон,  пикет, крибедж задорные  дамы --  часто  и на бриллианты. "Небось с
"Мосфильма", -- предположил Шеврикука.
     --  Знали бы вы,  какие  люди  сидели  за этими столами! --  с  пафосом
произнес Дударев. -- Какие личности за века являлись в ваш дом! Хотя бы и на
полчаса. Какие личности здесь квартировали!  Какие  личности здесь проживали
хозяевами!  Могли ли совсем покинуть  этот дом их тени и  духи? Не  верю! Не
верю!
     Проспекты  с  поэтажными чертежами здания  были розданы гостям, Дударев
посоветовал иметь их перед глазами.
     "Вот, скажем,  обратимся  к  помещению под номером двадцать  семь.  Все
нашли? Здесь держал свою  библиотеку Сергей Васильевич  Тутомлин. Он  считал
себя виноватым перед убиенными на эшафотах женщинами и собирал все, что было
сочинено  и издано  о них,  в частности, о  Марии Стюарт и Марии Антуанетте.
Другого такого собрания не было в Европе. Там имелись даже  записки ювелиров
Бремеров  с  раскрашенными  рисунками  и  судебными  документами  по  поводу
имевшего  приключения  ожерелья  французской  королевы. В  соседних комнатах
стояли  кресла  Марии  Антуанетты  и  мебель  герцога  Орлеанского,  там  же
хранилась  коллекция драгоценных табакерок, тростей и палок разных королей и
прочих  исторических особ. Этот богач  Сергей Васильевич,  выйдя в отставку,
позволил себе в Париже вместе  с приятелем князем Лобановым-Ростовским взять
в аренду парк Фонтенбло, возить туда  на  пиры актеров на тройках в  русской
упряжи, а потом еще  и основал в Париже яхт-клуб. Или возьмем помещение  под
номером двенадцать,  это ближе к северному флигелю. Другой  Тутомлин, Платон
Андреевич,  отплававший  навигатор, летом  --  садовод и  патриот картофеля,
устроил  при  камине  в  помещении под  номером  двенадцать  первый в Москве
инкубатор на пятьсот цыплят, и  они с удовольствием вылуплялись  из  яиц и в
морозные  дни.  Дело  и  нынче небесполезное.  Или  отправимся в другой угол
здания. Берем сразу помещения под номерами тридцать девять -- сорок три. Был
в доме мрачный период, когда хозяйничал в нем миллионщик Бушмелев, сибирский
и окский заводчик, женатый на одной из графинь  Тутомлиных. Это  был деспот,
душегуб и синяя борода. Графиню он затравил. Сыновей  он пережил, изломав им
судьбы.  Сам же умер чуть ли не  столетним.  Но в  доме уже был  приживалом,
безумным и  нечистоплотным.  И если  верить преданию,  был до смерти  заеден
насекомыми. Полагали,  что  и  дух  его  изъеден,  не имел  сил и позволения
покинуть  здешние  стены.  Правда, за двести  лет ни  разу и никак  себя  не
проявил.  (При  словах  о  насекомых  Шеврикука  незамедлительно  убрался  в
безопасную  местность.)  Но  до  того,  как  быть  заеденным,  этот Афанасий
Макарович  Бушмелев сам многих заел.  Держал на всякий  случай разбойников в
муромских лесах, невдалеке от окских заводов. Мог не только своих работников
в  назидание другим сбросить  в  колодец  или уморить голодом. Были доступны
извергу  и  дворяне.   В   особенности  мужья  приглянувшихся  красавиц,  не
пожелавшие предоставить жен для удовольствия Афанасия Макаровича.  Одного из
них Бушмелев погубил, огнем уничтожив его усадьбу. Другого заманил на завод,
а  там приказал швырнуть несговорчивого в доменную печь. И жил безнаказанно.
В помещения под номерами  тридцать девять -- сорок три доставлялись Афанасию
Макаровичу   местные  женщины,   иные  и  сами  рвались   туда,  что-что,  а
необузданные страсти Москве  всегда  были свойственны. --  Тут в  интонациях
Дударева  явно выявилась гордость.  --  Кстати,  Бушмелев  располагал  двумя
спальнями -- обыкновенной и парадной, в той стены были обиты красным штофом,
и с двух портретов  наблюдали за происходящим император и императрица. Опять
же  если верить  преданиям, при  Бушмелеве и  замуровывали,  кого и  где  --
неизвестно.  Однажды  в  доме  производили ремонт.  И  тогда якобы  плотники
обнаружили в парадной спальне потайную дверь, а за ней потайной ход, а потом
и  подвал,  а  в  нем -- кости и черепа.  Правда,  вскоре пропали  плотники,
пропала  и  потайная  дверь. Уже  в  наши дни исследователи,  дотошные, надо
сказать,  договорившись  с  криминалистами  и  получив  на  Петровке  чуткие
аппараты, пробовали отыскать тайники и замурованных пленников,  но, увы,  не
отыскали. Приводили и собак, ученые собаки лаяли, скулили,  отказывались  от
угощений и тоже ничего не отыскали.
     Опечалившихся   или   даже   помрачневших   гостей   Дударев   принялся
успокаивать. Конечно, были  среди  обитателей дома  черные натуры, изверги и
грешники,  но  не  все  же  из  них  позволяли  себе  швырять  соперников  в
расплавленный  чугун.  Конечно,  не  все. При этом  нельзя не  заметить, что
мрачные готические драмы  всегда придавали историческим зданиям особый шарм.
Или даже особую цену. Но это так, мимоходом. А куда  больше  проживало здесь
людей воспитанных и приличных. И весельчаков. И  простодушных весельчаков. И
весельчаков-проказников.    Весельчаков-повес.    Вот,   скажем,    вспомним
Константина  Петровича  Тутомлина, племянника уже  упомянутого графа  Сергея
Васильевича,  да,  да,  того самого,  что  брал  в  аренду  Фонтенбло.  Этот
Константин Петрович и веселил и  сердил публику. Что ни день -- то дуэль или
ожидание ее. Ходил вечно с зашнурованным рукавом  мундира или  сюртука,  все
лицо  в шрамах. Оттого был  особенно приятен дамам. Но злобы и высокомерия в
себе не носил, а просто был весело-бесстыжим. Проказы же любил рискованные и
чаще всего -- напоказ, с намерением  доставить удовольствие приятелям, таким
же, как он, шалунам.  Уж как некорыстно было  шутить с императором Павлом, а
он  шутил. Хрестоматийный случай  из практики  отечественных повес  (сыновья
иных из них затевали потом декабрьский бунт). Однажды Константин Петрович, а
он  был  в  карауле  во  дворце и оказался в обед дежурным за столом, дернул
государя  императора  за  косу, да  так,  что  Павел вскрикнул  от  боли  и,
естественно, разгневался. Наш шутник объяснил свой поступок верностью уставу
и  стараниями в  связи с несовершенствами в  его исполнении, коса императора
якобы лежала  криво и нуждалась в выпрямлении.  Император, подумав,  одобрил
педанта, но  попросил в другой раз создавать прямую  линию  осторожнее. Но в
другой раз  Константин Петрович держал  пари  по  иному  поводу.  Теперь  он
пообещал понюхать табаку из табакерки императора.  Опять дежурил  во дворце.
Утром подошел  к  кровати спавшего Павла, взял его  табакерку и  зафыркал со
смаком,  пригласив  государя   проснуться.  Опять  гнев,  опять  недоумения.
Константин Петрович сказал,  что вдохнуть табак ему  необходимо,  дабы после
восьми  часов  бдений  отогнать  сон: "Я  полагаю,  лучше провиниться  перед
этикетом, чем перед служебной обязанностью". Павел заключил: "Ты  совершенно
прав,  но как эта  табакерка  мала  для  двух, то возьми ее  себе".  Из слов
Дударева выходило, что  табакерка с бриллиантами  -- приз юного  пострела --
долго хранилась  в доме  на Покровке и лишь  зимой  восемнадцатого года была
выменена на полпуда  перловой  крупы и что  сам  император  однажды  посетил
усадьбу Тутомлиных. "Это  наш северный Дон Кихот  или,  как считали  другие,
бедный петербургский Гамлет, -- стал просвещать Дударев иностранных  невежд.
-- С очень хорошими задатками и намерениями, но до обидного неуравновешенный
и  взбалмошный  политик.  Комплексы  детства,  тяжелых снов, предчувствий  и
прочее..."
     У Шеврикуки  стали  дергаться временные тараканьи усы. Он  слышал и про
косу,  и  про табакерку.  Но в  истории с  косой  действующим лицом называли
одного из  князей  Голицыных.  Впрочем, вспомнил Шеврикука, выпрямление косы
императора  приписывали и  еще  одному  беспечному  шутнику  --  пензенскому
дворянину и ехидному стихотворцу  Копьеву.  Где двое  при одном подвиге, там
возможны и еще десять героев. Среди них и наш Тутомлин. Хотя порой Шеврикуке
казалось, что Дударев или привирает, или путает. Да что казалось! Ясно было.
В Тутомлиных или в обитателей дома превращались совершенно посторонние люди,
или же этих обитателей Дударев одаривал чужими поступками, мыслями, судьбами
или  свойствами.  Либо же  Дударев  был  просто неосведомленным человеком  и
фантазировал  теперь  сгоряча о  персонажах,  подсказанных  ему  начитанными
людьми. Либо он все же знал кое-что, но имел целью продать товар  и суетился
приказчиком-искусителем. "Но уж больно  он искательный -- нет в нем истинной
московской степенности, --  подумал  Шеврикука. -- Но где  теперь  в  Москве
степенность? У кого?" А Шеврикука ценил степенность и полагал, что настоящие
москвичи  рождаются  степенными  и  тяжелыми на  подъем. Но был  ли  сам  он
когда-либо  степенным?  А Дударев  уже рассказывал о  лабиринте  еще  одного
Тутомлина --  графа  Федора.  Этот,  по  воспитанию  --  англичанин, хоть  и
дослужился  позже до  чина полковника, долго оставался совершенным шалопаем.
Кто только не являлся в ту пору  в наш  дом,  нередко и крикливые гуляки,  и
отпетые   проходимцы.  Ну   и   конечно,   кредиторы.  Однажды   граф  Федор
раздосадовался и додумался.  Примерно вот здесь, прошу  снова взять  в  руки
проспект и  обратить взгляд на  помещения номер  девяносто  два -- девяносто
три, в подвалах  под ними,  он устроил по легенде лабиринт-укрытие. Лабиринт
как будто бы и не малый. Секреты его ходов и, естественно, выходов знал лишь
чертежник и устроитель граф Федор. Якобы где-то  в углу лабиринта граф  имел
кабинет  своего  одиночества с библиотекой  и коллекцией  восточных диковин.
Когда приходили в дом неприятные посетители и уж тем паче требователи долгов
или печальные надоеды из суда, граф Федор исчезал в лабиринте,  курил кальян
и, отгоняя сплин с мигренью, рассматривал восточные диковины. Но опять, увы,
увы, расстроил слушателей Дударев,  есть легенда и нет лабиринта.  Возможно,
его и вовсе не было. "Как же, не было! -- обрадовался Шеврикука.  -- Был! Он
и теперь есть!" Тотчас же  Шеврикука оборвал себя, мало ли, вдруг  мысли его
были кому-то интересны, а из  мыслей этих можно было  вызнать  о сегодняшних
открытиях Шеврикуки.  А ведь не исключено, что  он  наткнулся  и на  убежище
графа Федора. Но -- тсс- с об этом!
     Дударев все же не  отвергал совсем легенду о лабиринте. Тем более что у
приятеля  графа Федора,  Петра Разумовского,  тоже  умевшего  жить  азартно,
неразумно,  но  весело, хитрый  лабиринт  в  Одессе  доподлинно  был.  Вдруг
обнаружится и лабиринт графа Федора. Но чем хуже лабиринта, скажем,  графиня
Ольга  Константиновна? Однажды, было дело,  она  привезла  из Вены четыреста
восемьдесят  платьев.  Но  тогда она была еще  сорокалетняя красавица. А вот
накануне  коронации Александра  Второго,  позже Освободителя, она,  чтобы не
опечалиться  и  соответствовать   себе  и  случаю   --  при   европейском-то
бездорожье! --  в несколько  дней съездила в  Париж и привезла  к  торжеству
приличные   туалеты.  А   было  ей   восемьдесят  семь   лет.  Одной  из  ее
примечательных ровесниц  слыла Екатерина Мосальская,  известная  в Москве  и
других столицах как полуночная княгиня, или принцесса Ноктюрн. Той серьезные
гадалки пообещали смерть ночью, во время  сна,  и она в темную пору более не
спала, а проводила  у  себя или в гостях бурные ночи,  конечно, в оживленной
компании,  конечно,  с  литературными  и  философскими  беседами,  с чтением
мадригалов и  музицированием.  Обратите  внимание на помещения  под номерами
тридцать два и тридцать четыре, там, случалось, по ночам блистала остроумием
и нарядами бросившаяся в бега от судьбы Принцесса Ноктюрн. Кто только не был
в доме! Все,  похоже, были. И Наполеон? Вы спрашиваете: "И  Наполеон?"  Нет,
Наполеон в двенадцатом году наш дом, увы, не посетил. Маршал Мюрат в поисках
фуража здесь был, а Наполеон -- нет. Совсем  было  уже  подъехал сюда, но  у
него  на Мясницкой сломался  возок. Зато не раз кареты привозили на Покровку
божественную мадемуазель  Жорж, чья декламация покорила театралов Петербурга
и  Москвы.  Этой  мадемуазель  Наполеон, говорили,  оказывал  в часы  досуга
любовные услуги, и в доме Тутомлиных хранилось короткое, но  сострадательное
послание  корсиканского забияки,  написанное  им  в дыму пожара.  Не  доехал
возок,  сломался,  это  случается,  но  вы  не  подумайте,  что  возле  дома
Тутомлиных  припарковывались  экипажи  менее  дорогие,   нежели  сегодняшние
лимузины  наших  бесценных  гостей.  Всегда  находились  любители  роскошных
выездов, щегольских средств передвижения,  в  Риме  -- колесниц, в свободной
стране Махно  --  тачанок. И как  же  Москва  без  щеголей?  Один из здешних
состоятельных любителей заказал в Лондоне карету за восемьдесят тысяч рублей
золотом, но, опробовав ее  при  доставке  из  страны-производителя, посчитал
слишком грузной и  отправил  на  покой.  А  иные  же  модники подъезжали  на
Покровку в экипажах с золотыми колесами,  кучеров своих обряжали в кафтаны с
бриллиантовыми пуговицами, на одну такую кучерскую пуговицу, наверное, можно
было бы теперь  приобрести  не  худший  автомобиль...  -- тут Дударев  обвел
взглядом гостей  и проявил деликатность... -- северокорейского производства.
Толстосум   швед  фыркнул,  а  японец   произнес  басом:  "Пожалуйста!   Да!
Пожалуйста!"
     А бестактный латиноамериканец пристал к Дудареву с интересом к личности
Григория Ефимовича Распутина. Опять  коверкал натуральные  московские слова,
острый  голос  его драл  уши,  как  напильник.  Рачительный  Дударев  одарил
латиноамериканца  и Распутиным. "Был  Распутин!  И Распутин был! Но недолго.
Взял две  простыни  и ушел в  баню".  И Блок Александр Александрович  был. С
Менделеевой.  Тот  обедал.  Особенно  нравились   Любови  Дмитриевне  уха  с
ушками-кондюбками.  Вторую  порцию ей  моментально приносили  вон  через  ту
дверь.   Пар   валил.  "Возле  кухни,   нам   сказали,   --   опять   встрял
латиноамериканец,  --  был  ход  в  подвалы  времен  Ивана  Грозного".  "Его
заложили.  Там  масоны..."  --  отчего-то  засмущался  и  заспешил  Дударев.
Оказывается, были  тут и  масоны, короткий срок, ну их к лешему.  И  Николай
Иванович  Новиков, еще  не  отправленный  в крепость,  похожий  на  пастора,
заходил  к хозяевам в  гороховом сюртуке и  с  магической палкой. Ну  и ее к
лешему!  И  Чаадаев бывал,  а как  же. Впрочем, может  быть, эти имена,  как
глубоко  местные,  и  незнакомы  почтенной  публике.  Заводились  в  доме  и
чернокнижники. И знатоки Зодиака,  прошедшие  обучение в Сухаревской башне у
главного тайновидца Якова  Вилимовича  Брюса. И  граф  Калиостро,  будучи  с
секретной  миссией в  Москве, именно в  этой  гостиной  давал  однажды сеанс
страшных  чудес с электрическими искрами и  мгновенным  отрастанием волос на
голой голове  камергера Войцеховского. И  дальше предъявлялись  собеседникам
личности,  имевшие  отношение  к  дому   на   Покровке.  Карлы  и   карлицы.
Воспитанницы  из  калмычек.  Шуты-дураки  и шуты,  валявшие дурака, сами  же
резавшие правду-матку. Крепостные актеры, на которых с завистью посматривали
и Шереметевы, и граф Каменский. Бомбометатели из эсеров. Борис Савинков, две
ночи в восемнадцатом году прятавшийся на чердаке от чека. Гетман Мазепа. Да,
и  Мазепа.  Ему  метрах  в  трехстах  отсюда  в  Колпачном  переулке  отвели
резиденцию,  прекрасные палаты,  они  и теперь стоят, можете пройтись, в них
шарашат сувениры а-ля рюсс, покупать  их убедительно не советуем. Гетман и в
возрасте  был  хорош,  любил  всяческие  приключения,  уроки  светской охоты
получил  в  Польше вблизи  ножек  ясновельможных  пани и, дважды  являясь  в
Москву,  как-то за орденом, как-то для беседы  с Петром, естественно, не мог
не  заглянуть в дом, всегда славный  своими  красавицами. Однако кончил этот
авантюрист плохо -- проиграл, бежал, конечно, в Бендеры. Там умер, там лежит
и теперь.  Что  же  касается  золота, называемого  нынче бочонком полковника
Полуботка  и разыскиваемого  киевской казной  в  английских  хранилищах,  то
Мазепа  его  с собой  не  возил  и  тем  более, даже  пусть  и будучи кем-то
очарованным или в волнении, не оставлял его  на Покровке. В этом нет никаких
сомнений.  И те,  кто  связывает свои интересы  к  дому с золотом Полуботка,
трагедийно   заблуждаются,  им  следует   искать  удачи  в  иных   местах  и
префектурах. Последние  слова Дударева вышли, пожалуй, не слишком вежливыми.
Обеспокоенно заерзал Кубаринов, заявление Дударева показалось ему не лестным
для префектуры,  выходило, будто  в  ней  чего-то  не хватало  для искателей
удачи.  Полпрефекта встал,  но  произнес нечто  невнятное. Толмачи из  числа
наряженных услужителей переводили его текст долго.
     --  Бонапарта подвел  возок, -- вяло и словно бы  самому  себе,  но все
услышали,  сказал  гость   в   свитере,  хотелось   верить,  филадельфийский
миллионер. --  Мазепа  не захватил бочонок Полуботка. И умер  не  здесь, а в
Бендерах. Можно подумать, что и привидение в доме лишь собиралось завестись,
но не завелось.
     -- В доме было привидение, -- резко сказал Дударев. -- И оно есть.
     -- И не одно. У нас  этих привидений... -- широко, по-державному развел
руки полпрефекта, он  был  сейчас барин и желал всех приветить и одарить. --
Здесь столько теней  и душ, загубленных и  загубивших, столько... Вот  можно
подать хотя бы этого... который швырял в  домну...  Бушмелев.  Да, Бушмелев.
Пусть он покажется. Что он залеживается?
     -- Иные готовы всю нефть выкачать  из недр. Бушмелев за два  века никак
не проявил себя.  Ни запахом, ни стонами, ни действием. Его время не пришло.
Сегодня у нас одно привидение, -- Дударев был тверд. -- По всей вероятности,
женское...  И я вас  не понимаю,  Вадим Александрович.  У нас  теперь рынок.
Коммерция требует прилежания...
     -- Ах, да, да, да! Рынок! -- спохватился Кубаринов. И объявил, став уже
строгим барином: -- Сегодня у нас одно привидение.
     -- Давайте хоть одно! -- потребовал толстосум швед.
     -- Да! Пожалуйста! -- поддержал его японец. -- Привидение!
     Дударев,  обращаясь  к  толстосуму  шведу,  японцу  и  филадельфийцу  в
свитере, выкинув вперед руку с герцогской шляпой, высказал мнение, что  было
бы дурно подавать привидение к столу. К тому же привидению не прикажешь. Оно
само  по себе  и обладает свободой выбора.  Можно  только надеяться, что оно
появится добровольно, ощутит безвредно-бескорыстный интерес к себе и ответит
на него  своей  энергией. А  выходы Покровского  привидения, по  преданиям и
долголетним свидетельствам, происходят в приемлемую для него пору.
     -- Привидение! -- заорал толстосум швед.
     -- Да.  Пожалуйста!  --  обрадовался  японец. --  Северные  территории.
Привидение. Пожалуйста!
     -- Привидение! С  мороженым! -- напильником по ушам  провел  бестактный
латиноамериканец.
     --  У  Бонапарта  на  Мясницкой  сломался  возок, --  вежливо  напомнил
филадельфийский мультимиллионер.
     --  У  нашего привидения,  --  гордо  сказал  Дударев,  -- нет  никакой
необходимости добираться сюда в возке.
     "Блефует?  --  подумал  Шеврикука.  -- Или  и впрямь  смогли  выйти  на
Гликерию, улестить ее или заставить? Этого еще не хватало!"
     Осадив, как  ему показалось, бузотеров,  Дударев опять стал  навязывать
публике   исторические   сюжеты,   теперь   уже,  от  нашего   столетия,   с
энтузиастскими  и вампирными историями тридцатых,  сороковых и прочих годов.
Вплелись  в  его   рассказ  революционеры,  сыщики,  председатели  домкомов,
сочинители  мокрых  доносов, какой-то  почтенный  железнодорожник,  стиляги,
простодушные   валютчики,   уплотнения   жилплощади,   октябрины  младенцев,
провинциальные  всплески  дальней  сексуальной  революции. "Привидение!"  --
опять  заорали  неугомонившиеся.  "Пожалуйста!"  --  теперь  у