т.  А  ты вроде бы и
запамятовал? И я забыл. Но это из-за широты натуры. А  теперь увидел  тебя и
вспомнил. Я великодушный, но люблю, когда все цифры сходятся.
     -- Иные путают широту натуры с шириной штанов, --  сказал Шеврикука. --
А никакого должка вам за мной не числится.
     --  Не раздражай и не  зли! Я  ведь могу и счетчик включить, хотя это и
дурной тон. Я ведь дотянусь, куда хочешь и до кого хочешь. Я загляну к  тебе
в  Останкино. Или пришли  сорванцов, каких  следует.  Пока  Пузырь  висит. Я
объявил. Понял?
     --  Концебалов,  он воспитанный, -- сказал Шеврикука. --  Он может и не
отвечать на ваши шутки  о Первом  Риме и банях. А  я  невоспитанный. Если вы
вспомнили о каком-то должке, то вспомните и еще о чем-то.
     Возможно,  Кышмаров  вспомнил.  Он  заставил  себя  утихнуть   и   даже
заулыбаться.
     -- Да, да, эти коридоры не для подобных разговоров. В нашей неразберихе
иногда ляпнешь что-либо, а потом сам  не знаешь зачем. Хотя, конечно, должок
был, был,  но ладно,  не  надо о нем теперь. Вас тоже,  что  ли, вызвали  на
дискуссию о Неразберихе?
     -- Какую дискуссию? -- спросил Концебалов. -- О какой Неразберихе?
     -- Ну как же!  О всеобщей Неразберихе И  всеобщей Лихорадке.  Создавать
или  не  создавать.  Безотлагательно  или  как.   Управление  Неразберихи  и
Лихорадки.  Или  Приказ с дьяками. Или  Комиссию. Или Фронт.  Или Окоп.  Или
Летучую  эскадрилью.  А  я  полагаю,  при  всеобщих  Неразберихе и Лихорадке
возможен и Самозванец.
     И будто Кышмарова объял страх.
     -- И  Лихорадки? --  В  голосе Концебалова было уже волнение.  -- Какой
именно Лихорадки? При чем тут Лихорадки?
     --  Я же говорю -- всеобщей Лихорадки! Вы разыгрываете  меня, что ли? И
вас  небось  вытребовали  на  дискуссию   бумажкой   с  пунктами.  А  ты-то,
Концебалов,   из-за   одного   своего   адреса   обязан   знать   обо   всем
безотлагательном, таинственном и оперативном.
     --  Да, конечно,  -- с  достоинством просвещенного сановника согласился
Концебалов. --  Я  знаю обо всем. Но я-то  прибыл по вопросу более  важному.
Обстановка  накалена, Кышмаров,  накалена.  Отродья  Башни. Да,  они. Вот  и
Шеврикука отозван в Китай-город. Почти что с линии огня.
     В  мгновения   нападок  на  Шеврикуку  гундосого   мошенника  Кышмарова
мраморно-благородный Концебалов ни звука не втиснул в  разговор о должке, но
участием своих  глаз, ресниц, губ он как бы давал  знать, что держит сторону
Шеврикуки, а по поводу слов  Кышмарова лишь надменно недоумевает.  Теперь же
он открыто проявлял симпатию к Шеврикуке, рекомендуя его чуть ли не героем с
линии огня. И Шеврикука должен был это оценить.
     -- Я не отозван, -- мрачно сказал Шеврикука. --  А вызван.  Желто-серой
повесткой.
     -- К кому? -- насторожился Концебалов.
     -- К Увещевателю, -- сказал Шеврикука.
     -- Наконец-то! -- захохотал Кышмаров. -- Поделом  плуту! Да небось тебе
не впервые дерут уши! К какому номеру Увещевателю-то?
     А Концебалов уже отступил от Шеврикуки на шаг.
     Шеврикука назвал номер.
     -- Ну...  К этому! -- протянул  Кышмаров, гаерская улыбка его  стекла с
лица, а  сапоги  заскрипели. -- Эдак тебя!  И что же, будут отстирывать? Или
вразумлять? Или вздергивать? Или враздрызг? Должок-то как?
     --  Вздергивать,  -- сказал Шеврикука.  --  И  враздрызг. Враздрызг.  В
распыл. И в рассев.
     Подол пурпурной тоги с малиновой  каймой колыхнулся,  Концебалов уже не
отходил, а отпрыгивал от Шеврикуки, спеша при этом произнести:
     --  Я  не  имею возможности вам помочь. И вы зря остановили  меня. Я не
понял сути ваших прошений. И я уже не помню ваших  слов. И вы мне не сможете
ничего приписать даже в ваших фантазиях!
     -- Не потеряйте сандалии, -- сказал Шеврикука и пошагал в свою очередь.
     --  Пропадет  должок-то?  --  За  спиной  его  Кышмаров,  видно,  искал
понимания у китайгородско-римского патриция. -- И  наследников у него небось
не отыщется. Или определят конфискацию. А? Или как?
        "29"
     Еще два сидельца в приемном покое были впереди Шеврикуки. "Назначили бы
время, -- ворчал про себя  Шеврикука.  -- Как у людей  на бормашину!" Но вот
повлекли в кабинет Увещевателя и его.
     Указали сесть на табурет и оставили в одиночестве. Увещеватель или убыл
по необходимости сквозь стены, или был  рядом и  всюду, неслышный, незримый,
но чуткий.  Кышмаров не ошибся, да и не мог ошибиться, Шеврикуке приходилось
выслушивать увещевания,  и  не  раз.  Но о всех  прошлых случаях он  однажды
приказал себе забыть. Память о  них  и  впрямь не держал в голове  и во всей
натуре.  Но  теперь,  вопреки  его  постановлениям,   воспоминания  о  неких
частностях прежних  случаев  стали в  нем возникать. Без явленного Шеврикуке
Увещевателя лучины вокруг горели кротко  и  тихо, а может,  и неохотно,  и в
полумраке  стало Шеврикуке казаться, что  он  и  не  в  Обиталище  Чинов под
Гостиным двором, а в  чьем- либо логове или пещере. Метрах  в трех перед ним
лежал  на  полу или  на  земле  лютый зверь,  злыдень,  волк, или  рысь, или
медведь, с  соображением, что  от  него требуется, собеседники  Увещевателей
были ясны ему насквозь. Шеврикука задержал дыхание, ни единая мышца в нем не
имела  теперь  свободы.  Но вскоре  он понял, что  зверя  живого к  нему  не
приставили, а лежит перед ним медвежья шкура.  Но  и она могла ожить. То  ли
глаза  Шеврикуки  попривыкли,  то  ли  подрос  огонь  лучины,  но  некоторые
подробности  наряда  кабинета (конечно,  не  логова  и  не пещеры)  он  смог
рассмотреть. Угадывались  четыре стены или  хотя  бы  панели, а  прямо перед
Шеврикукой, за медвежьей шкурой, и некий проем, то ли ниша, то ли углубление
для  трона или  кафедры,  то ли  зев камина,  то ли  еще  что. Прояснились и
предметы, украшавшие парадную, как предположил Шеврикука,  стену кабинета. А
возможно,  и не  украшавшие, а служившие  гербовыми  знаками  Важной  Особы.
Справа  от проема на выбеленных холстах крепились три кочерги, слева --  три
печных ухвата. Над ними  на полках  либо  на выходах досок из стен -- чугуны
для  щей и каш, самовар и  сбитенник. Возникла и некая мерцающая полоса, и в
ней стало передвигаться  смутное,  серебристо-серое,  изредка  со взблесками
разноцветья,  похожее и на чашу, и  на ендову,  и  на братину. Но  сейчас же
соображениям  Шеврикуки о смутном, серебристо-сером  положило предел явление
Увещевателя.
     Шеврикуке показалось, что Увещеватель выехал из темного проема, но вряд
ли так случилось в действительности. Сидел Увещеватель сейчас в кресле перед
медвежьей шкурой и  перед Шеврикукой. Лучинам  была  прибавлена  яркость, но
светом управляли,  и Увещеватель  остался сидеть во  мраке и неразличимости.
Зато очевидным  стало для  Шеврикуки,  что за спиной Увещевателя не  было ни
проема,  ни  каминного  зева,  а  стояла  белая широкоплечая  русская  печь,
способная держать тепло в  доме  о трех покоях и  возить на себе  по воду  к
говорящей щуке пятерых Емель. "Со скольких таких  печей я сваливал дремлющих
нерадивых хозяев-балбесов",  --  пришло в  голову  Шеврикуке.  Ничего глупее
вспомнить он не мог.
     А  на  медвежьей шкуре  лежали  теперь  вилы,  топор, пила и наточенный
кухонный нож.
     -- Ну-с, братец, -- произнес Увещеватель. И замолчал. Молчал он долго.
     Шеврикуке почудилось, что на печи нечто возвышается. И он знал, что там
и  впрямь  нечто  возвышается.  Однако  увидеть  это  нечто он  не мог.  Его
коробила,  мяла, мучила мысль о том, что он догадывается о  назначении этого
нечто, и о том, что оно сцеплено сутью с чрезвычайно важным и для него и для
всех, почти что  догадывается, и вот-вот  догадается  и отыщет название  или
имя, но его догадки  и  муки  ускользали в никуда, оставляя его с ощущениями
бессилия, немощи, незнания и невозможности знания.
     -- Ну-с, братец, -- опять произнес Увещеватель. И опять замолчал.
     Можно было  подумать: он  просматривал историю  существования Шеврикуки
(для него  -- историю  болезни, нравственной и дисциплинарной, останкинского
домового-двухстолбового), все,  что  копилось об этом бестолковом упрямце  в
коробах и дубовых колодах. ("Копится,  копится, неизвестно где! Но копится".
Как же,  известно  где!)  И вот это накопленное,  собранное  пчелками-шишами
когда по полглоточку, когда по  глоточку,  когда по ушату, когда по  вороху,
было сейчас слито,  склеено, сдавлено и  подано  для скорейшего ознакомления
его  Значительности,   Важной   Особе,  возможно,  утомленной  повседневными
подвижническими занятиями. "Утомленной,  ладно, -- подумалось  Шеврикуке. --
Главное, чтобы не удрученной и не раздраженной... А то, что листает  наспех,
это, может, и к лучшему".  Но Увещеватель ничего  не листал. Высветленные на
мгновения руки его были пусты и спокойны. И это не были руки старца. Лицо же
его  показалось  Шеврикуке  старческим.  То  есть   именно   показалось  или
старческим  соткалось в  воображении, увидеть лицо Увещевателя  Шеврикуке не
было дано. Глаз его ему точно  не  открыли ни разу. В секундных перетеканиях
световых пятен возникали лишь космы или лохмы бледно-серых волос (а может, и
седых?),  космы  же  бровей,  нос картофелиной, большой  рот в кущах  усов и
бороды, острые, без мочек уши. Увещеватель был, несомненно, заросший. Что-то
в  нем есть от льва, вообразилось Шеврикуке.  Световое пятно  повело  взгляд
Шеврикуки вниз. "Неужели  в  бурках?" -- чуть было не обрадовался Шеврикука.
Нет,  на  ногах  Увещевателя  были тапочки.  Войлочные,  не  первого  сорта,
подшитые сукном или байкой, без задников, с тесемками, стягивающими  подъем.
Такими  тапочками   снаряжали   в  путешествие   по   останкинским  паркетам
посетителей  славного  музея  творчества  крепостных.  На босу  ли ногу,  на
вязаные  ли  носки,  а  может,  все же  и на  бурки  были натянуты  тапочки,
Шеврикука разглядеть не  мог. Зато  он сообразил, что  левый тапок завершает
правую  ногу Увещевателя,  а правый соответственно левую. "Это же лешие  так
фасонят! -- удивился Шеврикука. -- Неужели он выбился из леших?"
     --  Ну-с,  братец, --  в третий раз  произнес Увещеватель и  словно  бы
отодвинул от себя бумаги, в коих отпала нужда. Но никаких бумаг не было.
     Теперь он заговорил. И надолго. Шеврикука был готов к тому, что услышит
стенобитный глас (может, и с хрипотой  от состоявшихся уже увещеваний), глас
разгневанного,  аки  льва,  начальника,  призванного вразумлять,  стыдить  и
взыскивать. А Увещеватель заговорил сонно и как бы  с ленцой. И будто  бы он
страдал астмой,  трудно дышал и сдерживал кашель. И уж совсем в противоречии
с направлением собеседования в кабинете то и дело звучал смешок Увещевателя.
Иногда приглушенный,  иногда  словно  вызванный цирковой  репризой.  Услышав
хихиканье  Увещевателя, Шеврикука взбодрился. Важная Особа-то, видно, успела
сегодня  заскучать и теперь  пожелала  вести  разговор  на  веселый лад.  Но
огорчительно быстро Шеврикука понял,  что смешок никак не соответствует сути
произносимых Увещевателем текстов и  не окрашивает их, а скорее всего, имеет
происхождение  нервическое.  Или  в  нем,  Шеврикуке,  содержались аллергены
(по-людски), вызывавшие  трудное дыхание  и  нервический смешок. Пока он все
это   соображал,  увещевание  продвинулось  от  общесословных   ценностей  и
достижений к истинным правилам твердости и вот-вот должно было, соединившись
с вразумлением и бичеванием,  обрушиться на  отдельную, изъятую из всецелого
благоприличия, личность. На него, Шеврикуку.  Шеврикука напрягся, тормошил в
себе адвоката, пытался в себе же отыскать или разбудить благосклонных к нему
присяжных  заседателей. Но ожидаемого обвала яри на его, Шеврикуки, личность
все никак не происходило. "...Терпение растягивается на десятилетия,  -- уже
бубнил Увещеватель, -- в ожидании,  не  откроются ли наконец в  том или ином
доможиле дарования, не смягчатся ли нравы, не воспоют ли добродетели..." Эта
катаемая  из  года  в  год фраза  могла быть  применима к  любому  домовому.
Действительно, по давним установлениям  полагалось не спешить, увещевать без
сдирания шкур, до пяти раз, в надежде, что дарование раскроется, а посредине
шершавых листьев лопуха засияют васильки. Но  терпение истреплется, напомнил
Увещеватель, буде окажется детина непобедимой дурнонамеренности, свирепый до
драки, скорый на скандалы, охочий до  авантюр  и  безобразных помыслов,  для
которого увещевания, что пряник вяземский. Шеврикука  нисколько не  обиделся
на детину, детина  так  детина,  и  все слова,  приложенные к детине, его не
напугали, ими опять же корили многих, а следствием  их  опять же могло  быть
лишь умеренное наказание.  Либо назидательное  попечительство благонравного.
Либо временное  сидение на  месте службы без права  выхода  за пределы. Или,
пошло  говоря,  --  домашний  арест.   "Это  ладно!"  --  заблагодушествовал
Шеврикука. Но тут же и встрепенулся: а возьмут и назначат ему в попечители и
опекуны прохиндея Продольного, он теперь в  благонравных!  Нет, уж этого  не
надо!  Придется   писать  протесты  и  челобитные!..  Увещеватель  продолжал
неукоснительно  тянуть   льняную  нить  устыжения  не  оправдавшего  надежд.
Подхихикивал.  Тогда  слова  его  будто   прыгали.  "А  ведь  голос-то   его
знакомый... -- стало являться Шеврикуке. -- Если  бы не эти подхихикивания и
кашель,  я, может, и  отгадал  бы его..." Увещеватель между тем  дотянул  до
неустанных,   вечных  и  благонаправленных   трудов,  коим  не  способствует
упомянутый детина. Пошли слова о всяческих грехах и слабостях, свойственных,
впрочем,  не  одному  лишь нашему  детине.  О пронырстве, в частности, ложно
развитой любознательности,  вынуждающей совать нос,  уши, глаза, руки и  еще
что не надо в запреты  и в  зазамочья, о неуважении ко многим, расположенным
над  ним,  об увлечениях  сладкими страстями  (тут  звуки снова  запрыгали в
хихиканья, Шеврикука даже отчасти обиделся, в  смешке заросшего Увещевателя,
пусть и нервическом, ему учудилось ехидное сомнение), об удручающих связях с
неположенными  предметами,  существами  и воздушными образованиями. Конечно,
все это может быть вызвано, заметил Увещеватель, чужими наущениями,  кознями
незримых  и  бессовестных  врагов, но...  "Пошел бы он подальше!  Надоел! --
осерчал Шеврикука.  --  Этак  он  спровадит меня в блудные дети,  а  там уже
пахнет  не  только  попечительством  и домашним сидением!  Нет, хватит! Надо
прекратить  его  слушать!.."  И  он опустил  веки.  А  вскоре пребывал  и  в
полудреме.  Тем  более  что  сегодняшнее  увещевание  можно было признать  и
добросовестной   колыбельной.  Пассаж   Увещевателя  о   нарушениях  заветов
предоставленных предков вызвал в Шеврикуке лишь вялое движение мысли. Обычно
же  эти  канонические  слова  взвинчивали его.  Что  это  за предоставленные
предки? Кто  их  предоставил? И зачем? Или тут вцепилась ошибка, какую никто
не вправе истребить?  Может, не "предков",  а "предками"? Может,  не предков
предоставили, а предки  сами предоставили заветы? Хотя опять  же  как это --
предоставить  заветы? Недоумения  Шеврикуки  натыкались  лишь  на  невнятные
ответы и на кивки в адрес каких-то ученых  мудрствований с комментариями.  А
кто-то посоветовал Шеврикуке зашить рот или хотя бы держать между губ палец.
А теперь после знакомого пассажа Увещевателя Шеврикука задремал глуше.
     Разбудило его слово "предосудительно".
     -- Предосудительно ли совершать... --  размышлял Увещеватель. -- Многие
могут назвать эти деяния предосудительными...
     "Что,  что  предосудительно?"  --  взволновался  Шеврикука.  А  он  уже
сообразил: колыбельная отзвучала. Голос Увещевателя его более не укачивал.
     --  Предосудительно  ли  возомнить  себя  неким  творцом  или  хотя  бы
начинателем  и   новоделом,   создать  тень-привидение  утомленного   жизнью
чиновника Фруктова и заставить ее гулять по зданию...
     "Не  возомнил я!  Мне  и  в голову  не  приходило  возомнить!  Я так...
Пошутил..."   --   готов  был  начать   защитительную  речь  Шеврикука.   Но
Увещевателю, оказалось, не нужны были его оправдания  и объяснения, или пока
не нужны, он продолжил:
     -- Интерес  к привидениям в  рассматриваемом случае вообще чрезмерен. А
не  вреден  ли  он? Не пагубен  ли? И  не  была  ли безрассудным  нарушением
приличий пролаза на  смотрины дома  Тутомлиных, расположенного,  заметим,  в
историческом отдалении от Останкина?..
     -- Тут  любопытство... -- принялся бормотать Шеврикука. -- Именно ложно
развитая любознательность...
     Но Увещеватель не пожелал слушать его бормотания.
     --  А  история с  Тродескантовым. Гибель или  исчезновение  честного  и
трудолюбивого домового Тродескантова при исполнении  тем, обратим  внимание,
дежурных  занятий... Не предосудительно ли  в  ответственную  пору угрозы со
стороны наглых зломыслителей...
     --  При чем я и  Тродескантов? -- искренне удивился Шеврикука. -- Я тут
ни с какого бока ни при чем!
     --  А потакание безоглядной похоти ученой дамы Легостаевой, направившее
женщину   в  известное  положение?..   Хорошо  ли  это?  Праведно  ли?   Или
противоестественно? И нет ли тут легкомысленного выхода из круга оправданных
полномочий?..
     -- Я же  по Перечню услуг. Я ее не вынуждал,  а  по ее заявке... И если
возникнет младенец, то  он от Зевса. Или от следователя  из  крепости... Или
еще от кого...
     --  И  можно  ли  назвать  прилежным  и  соблюдающим  радетельные нормы
труженика домосодержания, если он обижает своего же  квартиранта Радлугина и
даже  издевается над ним, в частности, из-за  того, что тот норовит проявить
себя добродетельным гражданином? И не  печально  ли становится  оттого,  что
некто,  как бы прикинувшись  представителем  уважаемых  структур, обременяет
солидного человека  дилетантскими  поручениями, да  еще  и заводит  странное
"дупло"  из  странного  существа  подозрительного  происхождения,  с  дурной
легендой и раздражающим именем?..
     "Так...  --  протянул про  себя  Шеврикука. --  Приехали  и  к  Пэрсту-
Капсуле..."
     --  А приступы безрассудства  и честолюбия или гордыни, подтолкнувшие к
доверитетьным  отношениям  с Отродьями  Башни,  и  одним  из  самых  ловких,
назвавшимся Бордюром, и опасными исполнителями типа Б. Ш. или М. Д.?.. И это
в пору, о какой лучше не говорить...
     "Так... -- только и мог повторять теперь Шеврикука. -- Так..."
     --  При этом  очевидно и стремление пробиться в  коммерческие дела  под
видом якобы паркетчика, и уже обещаны за заслуги месячный оклад в сорок пять
тысяч  с  индексацией  и   катание  к  местам  якобы  паркетных  настилов  в
автомобилях иностранных пород...
     "Мало ли чего наврет Дударев! И  не слышал я пока о сорока пяти тысячах
и  катаниях!"  --  хотел было  заявить  Шеврикука,  но  сразу понял,  что  в
возражениях его нет смысла. Не слышал ("пока"!) и никогда не услышит.
     -- Коммерции  и  добывание  пустых  средств  можно  было  бы  объяснить
пагубным  влечением к  известной особе,  но  вроде бы подарки,  побрякушки и
цветы  более не нужны, вроде бы с известной особой  происходит  разрыв... Не
так  ли? А?  Значит, страсти и пороки могут устремиться  и к  иной, не менее
пагубной цели...
     "Пожалуй,  хватит.  Можно ведь и оглашать конец.  Что  далее  утруждать
себя. Все ясно..." -- уныло, обреченно думал Шеврикука. Выходило, что он был
не готов к этакому протеканию разговора. Самонадеянным растяпой отправился в
Китай-город. Но если бы и был готов к разговору, что бы изменилось?  Ему  бы
теперь горевать  о  себе,  а  он  начал  досадовать  о  том, что  не отладил
неисправные  контакты  в  светильнике  Бабякиных  на  пятом  этаже  И  может
случиться замыкание. Обещал отладить и не отладил. И  Пэрст-Капсула потеряет
без него кров. Хотя Пэрст небось не пропадет...
     -- Шеврикука... Шеврикука... Имя-то откуда возникло?.. Ах да, помним...
Лет  полтораста  назад в  Капельском  переулке  между  Мещанскими,  Первой и
Второ