до  тысячи
рублей. В  Столешниковом я  его встречал.  Но  эти  капризы  Раменского были
теперь  краткими,  он корил  себя  за них, а  перед  Малохолом оправдывался:
"Леший попутал". Когда-то в управлении Раменского были все звери и все птицы
его  лесов, все муравьи  и  все комары, любая  ягода  и любой гриб. Гаркнет:
"Смирно!  И с  уважением!"  --  они  -- во  фрунт!  Сколько  зайцев, сколько
росомах, сколько  белок  он проиграл! И сколько выиграл! Конечно,  знамениты
были выигрыши при больших ставках, скажем, лет сто пятьдесят назад, сдавшись
в  великом  карточном сражении уральским лешим,  лешие  енисейские вынуждены
были  гнать  в  Ирбит и  Верхотурье проигранных  зайцев и  белок.  Подобными
баталиями Раменский похвастаться не мог, но и у  него в прошлом были славные
случаи. А уж сколько  девок красных хаживало  в его чаши по ягоды и грибы...
На грубые насмешки опекуна  огнетушителей Лютого и на его уколы: мол,  зачем
же  ты  из  вольной гульбы приволокся в Москву,  Раменский угрюмо и горестно
отвечал: обстоятельства  вынудили.  Обстоятельства  эпохи  и  обстоятельства
личной жизни. Из-за этих обстоятельств  ему, от природы корноухому, пришлось
наращивать правое ухо, менять стиль одежды и привыкать ко всякой  московской
кулинарной дряни. Впрочем, напитки и в Москве были хорошие и откровенные.  И
самим удавалось с помощью трав гнать и варить  совершенные произведения. Тем
более   что   в   хозяйстве  доверенного   им   профилактория   многое  тому
способствовало.
     И теперь  в  присутствии  разомлевшего  Шеврикуки  Лютый,  Раменский  и
Печенкин играли на воды, рыбу, зайцев, рухлядь и зерно. Иное дело:  выигрыши
выдавались  не натурою, а бумажными  карточками,  впрочем, очень аккуратно и
красиво оформленными. Поначалу,  учреждая правила  выплат, а  также призовых
фондов, спорили, поднося к  физиономиям и кулаки. Скажем, как считать зайцев
в  карточках:  штуками или единицами  веса?  Лютый, не располагавший,  кроме
зерна (главным образом  ржи, ячменя, овса и  редко когда пшеницы),  никакими
иными ценностями, склонялся к единицам веса. Ему  были милы пуды. Зайцев же,
белок, бурундуков пудами  измерять было неловко, могли бы возникнуть  поводы
для платежных лукавств  и ухищрений. Договорились употреблять при счете, при
сложных, но справедливых  бухгалтериях, и пуды, и  килограммы,  и  штуки,  и
кубометры,  жидкие и  древесные,  и  отдельные  ручейки, рощи,  муравейники,
ягодные  поляны  и  черные  омуты.  Лютый  и  взялся  разрисовывать картинки
карточек  цветными  карандашами, косоглазые  были на  них  живые,  ерши хоть
сейчас  были  готовы  заложить  основу тройной  ухи, а  пятипудовые  мешки с
толокном выглядели  как  семипудовые.  Рисовальщика поощрили. Ему  разрешили
играть не только на зерно, но еще  и на картофель, на кормовые корнеплоды, а
также  на курей,  гусей,  уток и мелкий  рогатый скот, хотя птице и  скотине
полагалось быть в подчинении вовсе не у овинника,  а у  домового- дворового.
Впрочем, произведения Лютого так и оставались красивыми бумажками, реальными
зверями, рыбами,  глухарями, березовыми  рощами обеспечить их,  увы, не было
возможности.  Проигрыши и  выигрыши  выходили  воображаемыми.  На  деньги же
Малохол дозволял играть лишь  в дни профессиональных праздников. И то далеко
не всех.
     -- Говоришь, брезгуешь, Шеврикука, --  не  отрывая глаз  от бочки и  не
вынимая сигареты изо рта, протянул  Раменский, --  а у  самого просто  мошна
пуста.  И  на кон выставить неча. Одно  казенное  имущество. Но разве пойдет
твой сливной бачок против моих кедров. Да еще и с полными шишками.
     -- А у него привидения есть! -- рассмеялся Печенкин. -- Злые и колючие!
Целый мешок привидений!
     -- Печенкин! -- строго сказал Малохол.
     -- А  я что? Я против  привидений ничего не  имею.  Я их не умаляю. Тем
более что  сейчас они  в чести. Пожалуйста, я готов выставить  своих русалок
против его привидений.
     -- У  тебя  русалки  забитые, -- сказал Лютый. -- И тем более у тебя их
теперь  нет. И баборыбы у тебя  нет и не  было. Читал  на  днях в газете? На
одном  из  пляжей  под Бостоном обнаружили баборыбу.  Шестьдесят свидетелей.
Метр пятьдесят в длину. До талии -- тело и  морда морской форели. В чешуе. А
ниже талии --  дамские ноги. Голые. Но в душистом  вазелине.  От раздражений
океанической  воды.  У  тебя баборыбы  нет.  А хорошо  бы  и  ее занести  на
карточки.
     -- Махорку ты не в  ту газету завернул? -- поинтересовался Печенкин. --
Не от баборыбы ли и от ее вазелинов воняет?
     При этих словах  в  каморку  Малохола  вошло  создание  женского  пола,
известное Шеврикуке с чужих слов. Стиша. Как будто бы подруга Раменского, во
всяком случае, по его совету выписанная из  дмитровских лесов для хлопот при
кухне профилактория. Можно посчитать  -- из лешачих. Можно  посчитать --  из
лесных дев. Стиша принесла на коромысле шесть алюминиевых  судков. Принялась
расставлять  посуду.  Стол,  ею   украшаемый,  наверняка  прежде   покрывали
одухотворенным красным сукном в предвкушении вразумительных бесед, теперь же
он  служил презренным  трапезам.  Угощения  предлагались  не обеденные  и не
вечерние, а так,  попутно-развлекательные:  малосольные  и  соленые  огурцы,
сушеный горох,  соленые грузди, видно, что  сибирские -- голубые и  каждый с
тарелку, а к ним -- сметана, квашеная капуста, караси с золотой коркой, "яко
семечки", рябчики, тушенные в брусничном отваре, но холодные. К напиткам же,
понял Шеврикука,  каждый из сотрапезников  доступ имел  свободный.  Впрочем,
ему,   как  гостю,   Стиша  поднесла  ковш  с  чуть  желтоватой   жидкостью,
поклонилась, сказала сладко, но и как бы с ленцой:
     -- Будьте благосклонны, примите медовуху.
     Шеврикука принял. Подцепил вилкой  голубой  груздь и долго с  уважением
вкушал его, не давая сметане стечь на пол.
     --  Это  Шеврикука,  --  сообщил Стише, оторвавшись  глазами  от газеты
"Труд", Малохол.
     -- Тот самый Шеврикука?  Неужели? -- будто бы радостно изумилась Стиша.
-- Как же, как же, наслышаны!
     Не притворным ли было ее изумление? Шеврикуке сейчас же показалось, что
и в облике Стиши  есть нечто притворное или декоративное. Нет, не так. Стиша
выглядела словно  бы хористкой  или, скорей, плясуньей  удачливого (оттого и
костюмы свежие) фольклорного ансамбля, чьи добычи  и успехи были  достижимее
где-нибудь  в  Кордильерах  или на  Виргинских  островах,  нежели в  местных
Липецках  и   Омсках.  Мягкие  волосы  ее   (коса  до  пояса,   естественная
светло-русая  или,  если хотите,  пшеничная)  обегал поверху чуть  кокетливо
сдвинутый  набок венок из  ромашек, васильков, львиного зева, колокольчиков.
Нынче в  подобном венке можно было  признать  претензию  и нарочитость.  Но,
рассмотрев  шелковую,  кадрильную  блузку  Стиши,   гладкую,  со  множеством
пуговиц, поднимавшую и саму  по себе высокую грудь и  доказывающую зрителям,
что у  барышни  все есть и там  и  тут,  юбку  протяжную,  почти  до сапожек
(всплеснет  --  и  какие  виды!),  и  легкие,  красные  сафьяновые  сапожки,
рассмотрев все это (что  Шеврикука  и сделал), можно было заключить: "А что?
Стильно! Есть стиль и есть  линия. Пусть и с претензией!" Да и  отчего же не
сплетать и в Москве венки в нынешние летние дни бывшей лесной деве?
     -- Я потом  вам скажу, от  кого я о  вас  наслышана, --  шепнула  Стиша
Шеврикуке. -- От одной... От одной известной вам особы... Ага...
     Нет, мила, мила, отметил Шеврикука. И глаза ее хороши и лукавы...
     -- Это что у вас там за шуры-муры! -- загремел Раменский, и видно было,
что он сердит. В глазах же его злился зеленый огонь.
     Стригли и брили  Раменского с усердиями, и сам он старался ублагородить
себя,  выдирал кусты из бровей, однако и даже находясь под предводительством
Малохола,  он  по-прежнему  оставался  жестко-лохматым. И, несмотря  на  все
вращения  судьбы со  взгодами и невзгодами,  волосы  его не потеряли оттенки
лесного происхождения. Нет-нет, а проглядывалось в них зеленое. А уж зеленый
огонь из его глаз не исчезал никогда.
     -- Рамень, -- спросил Шеврикука, -- а ты Кышмарова знаешь?
     -- А то?! -- буркнул Раменский.
     -- Он тоже тявкает, как и ты. И тоже не по делу.
     --  Рамень нынче  в  ущербе,  --  сказал Печенкин.  -- А?  Или нет? Уже
проиграл  мне  с  Лютым  двух  барсуков  и  четверть  березового  колка  под
электропередачей!  Фрязино-Ивантеевка.  На   него  не   дуйте.  Вспыхнет!  А
Кышмарова все знают. И лучше бы не знали.
     Ставки  в  играх на  бочке или  даже  на бывшем  красном столе в  целях
удержания  натур  от падения допускались  теперь малые. Чтоб избежать обид и
расстройств, приняли  вместо "малые" выражение  "по  средствам  времени", но
средств не  было, достойных, естественно, средств,  отсутствие  же их падало
коршуном вины исключительно на время и его обстоятельства.  Но проигрыш двух
барсуков  и  четверти  березового  колка  под  электропередачей  можно  было
приравнять  к гусарскому проигрышу,  требующему выстрела  в висок. Шеврикука
испытал сострадание к Раменскому.
     -- А что, надо осадить Кышмарова? -- поинтересовался Лютый.
     --  Нет, я так...  -- поспешил ответить Шеврикука. -- Всякие странности
приходят  в голову после медовухи. На днях я,  правда, встречал Кышмарова. В
сапогах со скрипом...
     -- Это что за топот? -- поднял голову Малохол.
     -- Восходители разминаются, -- пропела Стиша.
     -- Опять? Я же их отгонял!
     -- У них восхождение на днях. Небесный забег.
     -- Дорожку эту стоило бы взорвать. Или затопить. Или искромсать корнями
дуба. Но на что рассчитывать с этими вот отдыхающими! -- осерчал Малохол.
     -- Тогда здесь, по пересеченной местности, станут устраивать кроссы, --
предположил Печенкин.
     -- Прекрати ехидства! -- крикнул Малохол.
     Он отбросил издание  трудящихся масс и выскочил во двор.  За Малохолом,
волнуя  всплесками  свободной  юбки,  последовала  Стиша. Лютый, Печенкин  и
Раменский  переглянулись и  остались  при  бочке.  А Шеврикуку  потянуло  на
воздух. Вдоль забора профилактория протекала в деревьях асфальтовая дорожка,
способная  облагодетельствовать  и легкие автомобили. По  ней неслась  толпа
сосредоточенных мужчин.
     -- Куда это они? -- удивился Шеврикука.
     -- В Останкино. К вам. На Башню. К столикам "Седьмого неба".
     -- Прямо отсюда?
     -- Нет. Здесь они разминаются.
     -- Я узнаю,  --  зло пообещал Малохол, -- кто их сюда определил.  Какая
вражина.
     Мужчин неслось, пожалуй, не меньше сотни. Все они были спортсмены, даже
те,  что   несомненно  пережили  отмену  золотых  червонцев  с  изображением
императора Николая. Лишь один бегун забыл или не успел переодеться к старту,
он  был  в  вечернем  (назовем  так)  костюме  и  при  галстуке.  Именно  он
остановился, рассмотрел зрителей из профилактория и закричал:
     -- Игорь Константинович, и вы здесь! Я сейчас!
     Это был Сергей Андреевич Подмолотов, Крейсер Грозный.
     Он бросился вдогонку за  одним из спортсменов, коренастым, в  цветастых
трусах,  наговорил  ему  что-то  на  бегу  и  тотчас же  вернулся  к  забору
профилактория, похожему  на ограждение стадиона в Петровском парке, просунул
голову в проем меж железных палок:
     -- Уморили! Укатали! Попить дайте, братцы!
     Малохол  не  выразил  сочувствия  к заморенному бегом  братцу, он  и на
Шеврикуку  поглядел  строго,  будто  осуждал его за неприличное знакомство и
предупреждал о чем-то. А Стиша взяла и вынесла страдальцу чашу  с  напитком.
Крейсер Грозный, видимо,  так был обезвожен, что в мгновение  перебрался, не
повредив штаны,  через железные  трехметровые палки,  а  они  были  увенчаны
наконечниками копий.
     -- Уважила,  красавица! Спасла! -- отфыркивался Крейсер Грозный. --  Но
еще бы. И чуть-чуть посидеть! Ноги отбил.
     -- У  вас занятия, --  Малохол явно призывал  гостя, проявив выдержку и
силу воли, продолжить забег.
     --  Э-э!  --  легкомысленно  махнул  рукой Крейсер  Грозный. --  Я  уже
спешился.  И  это не мое занятие. Это занятие Сан  Саныча,  Такеути Накаямы,
моего  лучшего  друга.  Это  он  марафонец  и  побежит  в  Башню!  А  я  его
сопровождаю. Сейчас у них будет круг,  а  у  меня,  значит, полчаса. Налейте
что-нибудь еще и позвольте посидеть.
     И  Крейсер  Грозный,  не  обращая  внимания  на недовольства  Малохола,
двинулся к помещению,  где можно было  выпить и  посидеть. Отбитые ради удач
японского  друга  и  марафонца  Сан Саныча ноги  Крейсера Грозного сразу  же
привели его не куда-нибудь, а в укромную каморку Малохола.
     --  О!  И тут  флотские!  --  обрадовался  Крейсер  Грозный,  обнаружив
капитанскую  фуражку заседателя при бочке  Печенкина. -- Что ж ты мне, Игорь
Константинович, не  рассказывал о таких героях. По  этому поводу надо сейчас
же бы и непременно!
     --  Флотский!  -- загоготал Лютый.  -- Знаменитый  флотоводец!  Адмирал
головастиков и водомерок!
     -- Глупые шутки сейчас лишние! -- предупредил Малохол.
     -- Да, да, конечно, -- спохватился Лютый. И погрустнел.
     А  Крейсер  Грозный  мятым жестяным боком заполненной  пахучим напитком
кружки уже приветствовал нежно-тонкий стакан Печенкина.
     -- У вас картишки, -- сообразил Крейсер Грозный, -- а у меня полчаса!
     --  Только   при  наличии  живности,  лесопосадок  или   водоемов,   --
недружественно, взглядом вытесняя гостя  за  пределы профилактория, просипел
Раменский.
     -- Что-что, а живность у меня есть! -- рассмеялся Крейсер Грозный.
     -- Какая? И сколько штук?
     --  Штука одна.  Пока. Но  в  ней  одиннадцать  погонных  метров.  Змей
Анаконда.
     -- Чем подтвердите?
     -- Весь город знает. О  змее был сюжет в "Московском  телетайпе". Игорь
Константинович не даст соврать.
     -- Змей есть, -- кивнул Шеврикука.
     -- А если вам  штуки... Так у моего друга Сан Саныча, который  японец и
сейчас бежит,  много  штук змеев. Опять же Игорь Константинович не  даст мне
соврать.
     -- Есть и штуки, -- согласился Шеврикука.
     Конечно, змеи у друга  Сан  Саныча  водились в  Японии бумажные, но кто
знает, может быть, в полетах они были живее змеев из кожи и мяса.
     -- Ладно, бери табуретку, -- сказал Лютый. -- Сейчас нарисуем и змеев.
     Малохол тем временем  вернулся к  облагораживающему  чтению, но он  как
будто  бы  нервничал и нет-нет, а взглядывал на свои часы. Игра с появлением
гостя стала шумной и балаганной, Малохола  она явно раздражала. А Шеврикука,
хотя  прибытие  Крейсера  Грозного его никак не  обрадовало и он был намерен
спровадить  сейчас  же останкинского громобоя на асфальтовую дорожку, ничего
не предпринимал, а сидел после медовухи разомлевший и тихий.
     -- И  от кого я наслышана-то о вас, вы  не догадались? --  Нежная  рука
Стиши  легла  на  плечо  Шеврикуки, а  потом Стиша присела рядом  с  ним  на
корточки, и коса ее коснулась пола. -- А? Не догадались?
     -- Нет, -- лениво протянул Шеврикука. -- От кого же?
     --  Какой вы  не  сообразительный!  И  не  чувствуете! --  Стиша лукаво
пальчиком укорила Шеврикукуи зашептала заговорщически: -- От Увеки...
     -- От кого? -- удивился Шеврикука.
     -- От нее...  Прежде  она  звалась Увека  Увечная,  а теперь она  Векка
Вечная... Или вы ее не знаете?.
     -- Нет, знаю... Как же... -- сказал Шеврикука с расположением к  Стише,
но без всякого расположения к Увеке-Векке. -- Слышал... И видел как-то ее...
Приходилось сталкиваться...
     --  Мои-то с ней тропинки  пробегали рядом, -- сказала Стиша. -- А то и
сливались в одну...
     -- А мы  вашу даму козырной десяткой! -- воскликнул Крейсер Грозный. --
И три очка "Спартаку"!
     -- Но ведь она, Увека-то,  говорят, определена в холодную, --  вспомнил
Шеврикука.
     -- Сегодня она в  холодной,  -- улыбнулась Стиша, -- а завтра, глядишь,
будет в тепле на канарском пляже...
     -- Может быть, -- вяло согласился Шеврикука. -- Может выйти и так...
     --  А  я  думала,  вас  обрадую Увекой-то,  -- Стиша  была  чуть  ли не
разочарована.  --  Она-то  на  вас ох как смотрит!.. Да вы,  видно, и стоите
того.  А, Шеврикука?  У Увеки-то  есть  и надежды  на вас, я знаю! Может,  я
говорю лишнее. А может, и нет...
     -- Стиша!  --  словно бы с высоты,  с гранитной скалы властно прозвучал
голос Малохола. -- Не время  ли тебе вспомнить о  своих заботах! Не время ли
поднести жаждущим чаши!
     -- Это верно! Это  справедливо! -- поддержал  Малохола Крейсер Грозный.
-- А то ведь минут через пятнадцать притопочут обратно наши бегуны.
     --  Это как  же  они  будут  вздыматься на  Башню?  --  поинтересовался
Печенкин.
     -- Приезжайте к нам, увидите.
     --  Ну да,  --  покачал  головой  Печенкин.  -- Над  вами  в  Останкине
неизвестно что висит.
     -- Экая беда! -- сказал Крейсер  Грозный. -- Висит  себе  и  висит. Над
каждым из нас все время что-нибудь да и висит. А из этого  дредноута,  что в
Останкине, вчера пролилось. И ничего, живые.
     -- Что пролилось? -- спросил Лютый.
     --  А  леший  его  знает,  --  сказал  Крейсер  Грозный.  --  Не  успел
попробовать. Недолго лилось. Сосед слизнул с  балконной ограды,  говорит  --
хорошо! И запах  стоял  вкусный. Не иначе  как борща по-флотски. Вот и Игорь
Константинович подтвердит.
     -- Я отсутствовал в ту пору в Останкине, -- сказал Шеврикука.
     -- Ну и  не  расстраивайтесь,  -- успокоил его Крейсер Грозный.  -- Еще
закапает, А чтой-то вы карты не сдаете?
     -- Хватит! -- резко заявил Раменский.
     -- Проигрываешь -- и не злись, -- сказал Лютый. -- Сдавай или оплачивай
проигрыш. Сколько зайчатины должно пойти ихнему змею? Анаконде, что ли?
     -- Анаконде, -- подтвердил Крейсер Грозный.
     -- Ихняя живность, -- сказал Раменский,-- может, и липовая.
     -- А вот вы подавайте змею ваших зайцев,  -- предложил Крейсер Грозный.
-- Мы и проверим. Да и  двух барсуков  тоже! Красавица милая... Зовут-то вас
как?
     -- Стиша.
     --  Стиша.  Не  сделаете ли одолжение,  пока  решаются животноводческие
проблемы, выглянуть и посмотреть, не бегут ли обратно, огольцы?
     -- Бегут, -- вернувшись, сообщила Стиша.
     -- И уже видны? -- ужаснулся Крейсер Грозный.
     -- Нет. Я прикладывала ухо к земле. Слышен топот.
     --  Вот  и хорошо!  Вот и спасибо! Сожалею, что заставил ваше бесценное
ухо быть  приложенным к грунту. За ухо это и тем более  за косу самое  время
теперь осушить чашу.
     -- Поднеси ему! -- распорядился Раменский. -- И пусть проваливает!
     -- Моряки никуда не проваливают! -- гордо заявил Крейсер Грозный. -- Но
исключительно с вашими зайцами...
     -- И что это ты выступаешь здесь командиром? -- обратилась к Раменскому
Стиша.
     -- Хватит! Все! -- молвил Малохол.
     И замолчали.
     Минут  семь  еще шла  игра. Крейсер  Грозный ликовал,  готов был  нечто
выкрикнуть или  пропеть,  но и без оглядки  на  Малохола  останкинский гость
помнил  о нем и никаких звуков не  издавал. А  потом, взглянув  на  часы, он
вскочил, не потребовав и лаврового  венка победителя, а лишь  принял из  рук
Лютого  раскрашенные бумажки, поблагодарил всех за  гостеприимство, пообещал
не забывать и  долго не пропадать,  красавицу Стишу  расцеловал в  обе щеки,
сообщив:  "За мной рогатка!" -- тут же спохватился: "Да что же  это я? Чтобы
хозяев не обидеть! На посошок-то!" -- запустил черпак в ушат с приятственной
жидкостью, осушил его, крякнул и был таков.
     Последовавшие за ним во двор профилактория Шеврикука, Малохол,  Стиша и
три карточных заседателя могли лишь засвидетельствовать, что Крейсер Грозный
ловко  и  вовремя  преодолел забор  из  металлических  палок с наконечниками
копий, был дружелюбно  встречен толпой настоящих мужчин, гармонично вписался
в их сообщество и даже вызвал долгий, облегчающий душу вздох поощрения.
     -- Да не злись ты! Проиграл и проиграл! -- сдерживал Лютый (и  Печенкин
помогал ему) раззадорившегося Раменского, рвавшегося к забору. -- Я тебе еще
нарисую. И б