и  дело иметь
исключительно с ними.
     -- Уже не промолчали.
     --  Об этом-то условии я как раз должна была вас информировать.  И  они
просили передать: вам они благодарны.
     -- Ну и замечательно. Вы-то не жалеете, что вышли на Отродий?
     -- Нисколько! Напротив!
     -- Рад,  что хоть в  чем-то оказался вам полезен. И вовсе не нужно  вам
оберегать меня от моих злосчастий.
     -- В моих чувствах  к  вам перемены нет, -- сказала  Увека. --  А вы не
можете отнестись  ко мне всерьез. Более навязываться к вам в помощники я  не
стану.
     Она повернулась, готовая бежать, на этот случай не пожаловав  Шеврикуку
к руке, но тут же и охнула:
     -- Совсем забыла! Ведь мне велели передать вам...
     -- Велено под маньчжурским орехом?
     -- Да, да! И там!
     Увека подала  Шеврикуке соску для умиротворений  и  ложных удовольствий
младенцев. Но Шеврикука тут же понял, что это не соска, а резиновая затычка,
с колечком, для запирания чего-то.
     -- Зачем это?
     --  Ухо закрыть! Правое  ухо! Они так  и сказали: только  правое!  А не
левое! -- заторопилась Увека. -- Ни в коем случае не левое. Когда спуститесь
в помещение, куда вам не нужно спускаться, завтра или послезавтра, вам лучше
знать, заткните правое ухо! Запомнили?
     -- Запомнил...
     -- Ну, я побежала. Я буду волноваться за вас!
     -- Спасибо... -- пробормотал Шеврикука.
     Он не  стал сообщать Увеке, что затыкать ничего не будет; коли бы имели
Отродья соображения,  они бы  передали их с  Бордюром, а не опустились бы до
поручений  поддельной   Лайзе  Миннелли.  Над  ним  изволили  шутить  шутки.
Шеврикука пожелал вышвырнуть соску-затычку. Но сунул ее в карман.
     А бежала Векка-Увека красиво. И не топорщился  под се лаконичной  юбкой
куний хвост.
     По  слабости натуры  Шеврикука  стоял минуты три и следил за  пластикой
движений недавней кикиморы, недавней скрюченной  тени, недавней  застенчивой
барышни,  лишь   когда  кавалер  обнял  динамичную  простушку  с   метровыми
ресницами,  Шеврикука  стыдливым  скромником  опустил   глаза.  Разглядывать
кавалера  не  стал. А  зря. Но не мог же, скажем, погонщик  амазонского змея
Анаконды Сергей Андреевич Подмолотов, Крейсер Грозный, преподносить гвоздики
интересной даме в Лавандовом саду. Однако знал ли он, Шеврикука, как следует
Сергея Андреевича?  То-то  и  оно...  Но нужен  ли был теперь  Увеке Крейсер
Грозный?
     А Дуняша-Невзора все угощала своих любимцев.
     Шеврикука приблизился к Лужайке Отдохновений.
     -- Привет, -- сказал он. --  Чем ты их тут кормишь?  И что --  это одни
лишь бегемотики?
     --  А-а-а,  это  ты,  Шеврикука.  --  Дуняша  даже  не  обернулась.  --
Намиловался  с мордашкой-то прелестной,  с нашей  Лизаветой Кикиморовной? А?
Поласкала она небось твое самолюбие. А ты уж и раскис! Из-за твоего незнания
света получишь ты с Увекой затруднительные состояния.
     -- Ладно, -- сказал Шеврикука. -- Я спросил: это одни лишь бегемотики?
     --  Нет, -- сказала Дуняша.  -- Есть и другие мелкие епишки. Которые не
злые и не наглые.
     -- И кто из них Епифан-Герасим?
     Теперь Дуняша обернулась. Минуты две молча смотрела на Шеврикуку.
     -- Значит, ты желаешь выйти на Афанасия Макаровича Бушмелева? -- Дуняша
глядела на  Шеврикуку  прищурившись, то  ли  сердито,  то ли  с интересом, в
надежде распознать  в сегодняшнем Шеврикуке  нечто  путное  и,  уж во всяком
случае, -- для нее и для ее госпожи -- не совсем бесполезное.
     -- Не твое дело. Скажи лучше, кто из них Епифан-Герасим?
     -- Никто. А Герасима здесь нет. Он на спортивной площадке.
     -- Там же громилы! -- удивился Шеврикука.
     -- Не с этими же малышами ему играть в горелки и в  ручеек. Кроме того,
там  есть  особы  женского  пола.  Сразу  туда  пойдешь?  Или  тут  постоишь
чуть-чуть?
     -- Здесь постою, -- сказал Шеврикука. -- То-то я смотрю, никто из твоих
не соответствует его фотографии. А потом -- у него татуировки...
     -- Татуировки  и  у  наших есть.  Только  ты их  не  разглядишь...  Ну,
комарье, ну, деловые! Ну,  налетай!.. У одного  на спине с переходом на ноги
наколота  конституция... То  ли Монако, то  ли  Иордании, то  ли Литвы... На
ихнем языке... Я сквозь лупу увидела ихнюю восьмую статью...
     Из кисета,  вышитого  по  канве  несомненно самой  Дуняшей,  она  стала
бросать в бетонные лотки ячменные  зерна, крошки мускатного ореха и толченой
пробки.
     В фаворе у Дуняши --  и  давно -- были  наиболее добродушные или, можно
сказать, наиболее безобидные и вызывающие хоть малое сострадание личности из
Приватных  привидений. Как известно,  Приватные привидения (по вызову  и  по
назначению)  были  необходимыми  персонажами  кошмаров, раскаяний,  страхов,
тоски (не приватным  ли привидением Шеврикука являлся в Гатчину Иллариону по
вызову  или по чьему-то назначению?), галлюцинаций,  приступов белой горячки
(епишки,  бегемотики)  и  прочего.  Когда  в  Доме  Привидений  и  Призраков
заколобродило, недра стали трястись, именно Приватные привидения повели себя
скандальнее  прочих,  большинство этих  прыщей  проявили  себя  наглецами  и
дуроломами.  Их  урезонили, сбили в  кучу,  приставили  к ним  смотрителей с
кнутами и  щупами. Но вот  теперь посчитали возможным наиболее присмиревших,
добродетельных   и   наверняка  усердных   в  служебных   бдениях   поощрить
удовольствиями   в   Лавандовом   саду,   зерном   и   крошками  из   кисета
Дуняши-Невзоры. Или даже позволили погонять мячи.
     -- Бинокль пускали в дело? -- спросил Шеврикука.
     -- Тебе-то какие  заботы? -- сказала Дуняша  и  одарила  зерном епишку,
похожего на крохотного зеленого бельчонка.
     -- А вдруг биноклю мои руки нужны...
     -- Учтем!.. Кушай, Петюля, кушай...
     -- Ничего себе Петюля!
     -- Этот Петюля, между  прочим,  приятель Епифана-Герасима.  А  Герасим,
может, тебя к себе и вовсе не подпустит. Он капризный.
     -- Посмотрим... Обойдемся и без Герасима... -- сказал Шеврикука.
     -- Капризный и злой.  И заспанный. Как заели Бушмелева  и отринули, был
без дела. Каково столько лет бездельничать? Существовать без надобности.
     -- А сейчас он при надобности?
     -- Не знаю, -- сказала Дуняша. -- Захочешь -- узнаешь.
     -- А где наша затворница? -- спросил Шеврикука.  -- Отчего, если на нее
наложен домашний арест, ее нет дома? Или хотя бы здесь?
     -- Тише, тише! Давай  на  секунду отойдем  от  вольера... Нет, они  без
вреда, но  все же...  Плохо,  Шеврикука! Все очень плохо! Ей грозит... И она
содержится теперь... Не могу... Если  есть желание, приходи  завтра в это же
время сюда. Я сумею провести тебя к  ней. Времени мало, и  ничто не может ей
помочь...  Придешь?  Тут  большой  риск... Но...  И бинокль я тебе добуду...
Придешь?
     -- Приду, -- сказал Шеврикука.
     -- Вот и хорошо! И спасибо! А уж Гликерия-то как тебе  обрадуется! -- И
Дуняша прижалась к  Шеврикуке,  голову уткнула  ему  в  грудь.  Потом  резко
отстранила  его от себя, сказала: --  Иди, куда собирался!  Да, возьми-ка  с
собой  Петюлю, может, тебе в его присутствии удастся поговорить  с Герасимом
доверительнее. То есть вообще поговорить.
     Она поспешила к перильцам вольера,  изловила в  бетонном лотке зеленого
бельчонка, оглядела Шеврикуку, расстроилась:
     -- Ба, да  у тебя  просторного кармана нет. Я  посажу  Петюлю  в кисет,
только  посматривай, чтоб он не задохнулся  и  не зашибся. Да, еще. Ты, если
выйдет, пригласи Герасима с Петюлей в трактир и угости их...
     -- "Тамбовской губернской", -- подсказал Шеврикука.
     --  Ну, можешь  и  "Тамбовской"...  -- удивилась  Дуняша. --  Откуда ты
знаешь?
     -- Да так, -- сказал Шеврикука. -- Догадался.
     -- Петюлю не напои! Капельку ему! Иди, иди.
     "Иду, иду. С мальчиком-с-пальчик в кисете", -- заулыбался Шеврикука. Но
улыбка   его   моментально   погасла.   Опять  подступила  тоска.  Гнетущая,
неодолимая. Теперь Шеврикуке  казалось, что тоска впилась в него в мгновения
Дуняшиных  прощальных  прикосновений. "На  Острове  Тоски..." От кого-то  он
слышал:  "Я  подвергался даже  меланхолии оттого,  что  не  имел средства  и
удобства,   чтобы  употреблен  быть  в  войне  или  в   каком-либо  отличном
поручении". От Иллариона? Нет, кажется, не от Иллариона. Какой войны, какого
отличного поручения недоставало сейчас Иллариону? И ему, Шеврикуке?
     Нет, его тоска имела иные причины. И он знал какие.
        "66"
     Епишки,  к  каким,  по  мнению Дуняши,  мог  прибиться  сегодня Епифан-
Герасим,  с криками, воплями, с потасовками и бузотней на  вытоптанном,  без
единой травинки,  поле гоняли мяч.  По  всей  вероятности  и  если применить
теорию аналогий, игра их исходила из положений европейского регби. Во всяком
случае,  мяч они гоняли, подхватывали,  швыряли, отправляли свечой в небо --
дынеобразный. Шлемы  с решетками скрывали лица,  но Шеврикука быстро углядел
физиономию  с  фотографии  из личного дела  среди зрителей. Вернее,  в числе
зрителей.  Епифан-Герасим  стоял  в  одиночестве,   прислонившись  к  стволу
молоденькой  липы,  глазел на игру,  выражался и лузгал тыквенные семечки из
аптечной  упаковки.  Был  он  здоровенный  детина,  средних  лет,  кучерявый
блондин, при усах и  бороде, в коричневом армяке, полосатых холщовых штанах,
юфтевых  сапогах.   Головной  убор  имел  заслуженный,  помятый   перед  его
превратился  в козырек  и  сделал шляпу  (под  цилиндр)  похожей на  картуз.
"Вредный мужик! -- сообразил Шеврикука. -- И  нос у него  самый вздорный". И
как  мог  такой  здоровенный  и  вредный мужик  вмещаться  в кошмары,  сны и
галлюцинации Бушмелева? А вмещался. Но тесно, наверное, ему было и гнусно. И
наверное,  он корежил,  в сердцах, и так кореженые кошмары и сны.  Отчего-то
расхотелось  Шеврикуке  пить  в  трактире  с Епифаном-Герасимом  "Тамбовскую
губернскую"... Однако Шеврикука подошел к епишке изверга Бушмелева.
     -- Привет, Епифан, -- сказал Шеврикука. -- Или Герасим.
     -- Ну Герасим, -- прорычал детина. -- И что дальше. Ты кто?
     --  Шеврикука. -- Шеврикука протянул детине руку, тот взглянул на  нее,
сунул в пасть тыквенную семечку и отвернулся.
     -- Экий ты, Герасим, неучтивый, -- вздохнул Шеврикука.
     -- Ты куда, Шеврикука, шел? -- спросил епишка.
     -- А в обжорный трактир, колбасы похлебать, -- сказал Шеврикука.
     -- Ну вот туда и топай, хрен  учтивый! -- распорядился Епифан- Герасим.
-- Не засти глядеть бойцов.
     "И потопаю. Подальше", -- подумал Шеврикука, пошагал было от ристалища,
но кисет, привязанный шнурком к его запястью, вразумительно задергался.
     -- Вот с  ним  и  потопаю, --  сказал Шеврикука,  расшнуровал  кисет  и
поставил на левую ладонь зеленого бельчонка.
     --  Петюля! -- взревел Епифан-Герасим,  бросился к  Шеврикуке  и рухнул
перед ним и Петюлей на колени. -- Петюля!
     А зеленый бельчонок, вереща нечто, стал отплясывать в радости на ладони
Шеврикуки.
     Свирепый  приватный истязатель  злодея- Бушмелева (хотя  истязатель ли?
может,  потатчик  тайным  грехам злодея?),  разбойник  из  муромских  лесов,
замоскворецкий  кулачный боец,  выходивший  в  стенке  на купца Калашникова,
преобразовался,  сделался  ребенком,  какому  показали   давно  не  виданный
гостинец,  он  вскочил,  слезы  вытирал,  коленца  камаринского выделывал  и
повторял:
     -- Петюля! Петюля! Петюля!
     Умиляться встречей приятелей Шеврикуке надоело.
     -- Ладно, мы идем в трактир.
     -- И я!  Можно, и  я с вами? --  взмолился Епифан-Герасим. --  Возьмите
меня!
     -- Если Петюля соизволит, -- была резолюция Шеврикуки.
     Бельчонок закивал, соизволяя.
     Шеврикука   предложил  Приватным  привидениям  самим  выбрать  трактир,
наиболее подходящий их традициям, вкусам, кулинарным легендам, специфическим
особенностям желудков,  желудочных соков,  отрыжек  и прочему. Сам же он был
готов отпробовать все местное. Был назван трактир "Гуадалканал". По дороге в
"Гуадалканал" Епифан-Герасим стал жаться, сожалеть о том, что с довольствием
у него  туго  и  неясно --  какая  у  него теперь выслуга  дет, учитывать ли
вынужденное в связи с  выходом из  строя  организма воспринимающего объекта,
Бушмелева, безделье  или нет, какие  могут быть  льготы и т. д.  -- никак не
могут решить, и он ходит  с грошами  в кошельке. Шеврикука понял, что  среди
всего прочего  Епифан-Герасим  --  жмот  и  любит прибедняться.  Петюля тоже
обнаружил, видимо,  что его карманы пусты, но так  и не  смог прервать  речи
своего почитателя. Помолчав, Шеврикука заявил, что с  довольствием у него --
дела сносные, что это он ведет их в трактир, а не  они его и пора прекратить
песнопения.
     Название  трактира подсказывало Шеврикуке мысли о том,  что основу меню
составят  там блюда американской и  японской кухонь, а может  быть, и кухонь
других  стран  Тихоокеанского бассейна, так  или  иначе вовлеченных  в театр
военных действий. На полках за трактирщиком он обнаружил банки  американской
тушенки и ветчины выпуска сорок четвертого года, пористый шоколад и японские
сушеные кальмары. Но это, выяснилось, был как бы трактирный музей. В меню же
предлагались два коктейля:  "Перл-Харбор"  и  "Хиросима-Нагасаки",  по  цене
примерно   равные.  Их  Шеврикука  посчитал  нужным  опробовать  на  десерт.
Основными  же  блюдами  трактира  были  --  солянка  сборная,  расстегаи   с
куропаткой  и  жульен  из маслят.  Их  сотрапезники Шеврикуки и  согласились
принять во внимание.
     -- А  что пить будем?  -- поинтересовался щедрый  Шеврикука. --  Может,
закажем бутылку "Тамбовской губернской"?
     И Шеврикука уставился на Епифана-Герасима.
     -- Да ну! -- поморщился тот. -- Зачем эту-то дрянь?
     Но тут же он и смутился, вспомнив, видимо, о неясностях с довольствием.
     А у Шеврикуки полегчало на душе.
     -- Ну а  что, отчего же и не "Тамбовскую"?  -- пропищал  Петюля, скорее
всего желая угодить вкусу Шеврикуки.
     -- А  ты-то что! -- рассмеялся Епифан-Герасим. -- Тоже  мне пивец! Тебе
если нальют, то капельку от капельки. Не напаивай его, Шеврикука.
     -- Полагаю,  что Петюля, --  произнес Шеврикука,  --  знает свою дозу и
сознает свое положение в обществе.
     Пока же сам Шеврикука пожелал осознать свое положение в обществе хозяев
и посетителей трактира. И его карманы были пусты. Ну не совсем, но пусты. Он
полагал, что как-нибудь вывернется. И хотел поставить некий опыт.
     --  Кроме "Тамбовской", -- сказал трактирщик, -- я предложу вам двойной
"Шеврикукс".
     -- Чего? -- спросил Шеврикука.
     -- Вы забыли. А пользуется спросом.
     -- Валяй. Исключительно с хреном. Поверху. И без содовой.
     -- А как же! Самарский хрен вас устроит?
     -- Что же может быть крепче самарского  хрена? -- воскликнул Шеврикука.
-- В особенности из деревни Обшаровка Безенчукской волости!
     -- Справедливо  изволили  заметить!  -- испуганно  сказал  трактирщик и
пропал. Но потом появился.
     А  Епифан-Герасим  упросил   Шеврикуку   заказать  сухое  блюдце   и  у
фиолетового окоема посудины  усадил  Петюлю. Шеврикука  же укорял себя: ведь
мог (было время) вызнать у Дуняши, чей этот Петюля Приватный и отчего у него
в приятелях громила Епифан-Герасим.
     -- Был Продольный, -- сказал трактирщик таинственно.
     -- Кто?
     -- Ну, может, не Продольный... -- опять  испугался трактирщик. -- Может
быть, Стыркин.
     -- Какой еще Стыркин?
     --  Нет-нет. Продольный,  точно,  Продольный,  -- сказал трактирщик. --
Такой -- с чубом, в тельняшке, обмотан  пулеметными лентами. Искал каких- то
Отродий... И вас...
     -- Не нашел? -- спросил Шеврикука.
     -- Не нашел! -- рассмеялся трактирщик. -- Не нашел!
     -- Когда это было?
     --  Часа  два  назад. Вот, пожалуйста,  двойной "Шеврикуке".  С  хреном
поверху, исключительно  обшаровским  Безенчукской  волости. Вашим  приятелям
предоставить?
     -- Нет, -- сказал Шеврикука. -- Сейчас шарахну. Апробирэн.
     -- Наше вам с кисточкой! -- напутствовал трактирщик. -- Вкривь и вкось!
     Шеврикука шарахнул. Самогон, с  чем-то желтым. Возможно, кроме хрена  в
нем  был  и перец. Выжил.  Откашлялся.  Надо было  стучаться  к  Иллариону в
Гатчину с  канистрами "Шеврикукса". Может  быть,  вывел бы  Иллариона, Павла
Петровича,  Александра  Федоровича из состояний  меланхолии  и  исторических
невезений. Двойной  "Шеврикукс" с  хреном  никак не  заинтересовал  Епифана-
Герасима и Петюлю.  Те  все умилялись встрече, ворковали что-то  недоступное
Шеврикуке,  пусть  наговорятся,  решил  он. Да  и зачем  они ему  вовсе?  Он
очухивался  от  именного  напитка  и  наблюдал за  публикой,  скорее  всего,
постоянными сидельцами трактира "Гуадалканал".
     Никто  из них не был похож ни  на  американцев, ни  на  японцев,  ни на
папуасов, ни на таитян, ни, наконец, на чукчей. И вообще морды и хари сидели
в трактире те еще. Но, впрочем, чему было удивляться Шеврикуке? Он знал, кто
такие Приватные привидения и каковы на  вид.  Однако  в  застолье, чтобы  не
потерять охоту к угощениям и не начать икать,  к  ним надо  было привыкнуть.
Сидели вокруг все больше уродцы, иные --  хитрованы и жулики,  иные -- вовсе
без  соображения. И все  -- деспоты (вел ли себя деспотом Епифан-Герасим или
он  пребывал у  Бушмелева  порой --  даже и  в  кошмарах  --  услужителем  и
приживалой?).  Петюля-то  ладно...   Хотя  как  сказать.  Чей  он,  ласковый
Петюля-то? Или кем он помыкал? Лохматые, шершавые, лысые посетители отдыхали
в "Гуадалканале",  в струпьях и  гное,  с пятачками и  копытцами, с волчьими
клыками,  с бантиками  на хвостах и  мохнатых пестиках, с шестью  мордами  и
совсем  без  морд,  какие хочешь  и какие  не хочешь,  в  страшных  снах  не
приснятся, но уже  кому-то приснились...  И он,  Шеврикука, может, приснился
вчера Иллариону и императору Павлу Петровичу? Или они приснились ему?
     --  Шеврикука! --  толкнул его  Епифан-Герасим.  --  Вот  Петюля  хочет
попросить. Но стесняется.
     -- Пожалуйста!  --  сказал  Шеврикука  великодушно.  --  Просите,  чего
хотите. Заказать вам двойной "Шеврикуксе"?
     -- Нет! Нет!  -- запищал Петюля из  блюдца. --  Мне... Но понять смысла
его  звуков  Шеврикука  не  имел  возможности.  Он  обратился  к собеседнику
Бушмелева как к переводчику:
     -- Что он? О чем он?
     -- Он просит заказать ему ацетонового клея. Четверть чайной ложечки...
     -- Зачем?
     -- Любимое кушанье. Долго был лишен...
     -- Он же внутри склеится!
     -- Напротив. Его изнутри разопрет. Потом -- это каприз.
     -- Каприз. -- это краеугольное, -- согласился Шеврикука.
     Сейчас же Петюля заговорил громко и басом, будто возле рта его оказался
мегафон, а голос ему одолжил пензенский губернатор.
     --  Дело,  Шеврикука, не  в  капризе.  Хотя  и  в  нем тоже  требование
организма. Не моего одного. И важно получить от бескорыстного угостителя.
     -- Это конечно! -- сказал Шеврикука. И крикнул: -- Человек!
     -- Не человек, --  печально  произнес трактирщик. --  Шлямпенхвост. Что
прикажете?
     --  Четверть  чайной   ложечки  ацетонового  клея.   Если  можно  --  в
хрустальном  наперстке,  --  сказал  Шеврикука.  --  Мне же два коктейля  --
"Перл-Харбор" и "Хиросима-Нагасаки". А тебе что?
     -- Мне еще три солянки в одну посуду! -- обрадовался Епифан-Герасим.
     -- А ты кто? -- спросил Шеврикука. -- Епифан? Или Герасим?
     -- Герасим! -- прокричал громила. -- И никто более.
     -- А отчего же... -- Шеврикука чуть было не произнес "в бумагах", -- ты
еще и Епифан?
     -- Блажь одного идиота, -- помрачнел Герасим.
     Хорошо бы "идиотом" он держал в уме Бушмелева.  Подумав так,  Шеврикука
шарахнул  подряд  два  доставленных  трактирщиком  коктейля  и  был  отчасти
удивлен.   Он  намеревался  прикоснуться   губами   к   питейной   мифологии
тихоокеанского театра военных  действий  Второй  мировой,  а  ощутил во рту,
горле и пищеводе напоминание о Москве пятидесятых  годов и коктейлях "Таран"
и  "Маяк",