овала
забав. Но может быть, Шеврикука и ошибался.
        "64"
     Не  успел  Шеврикука  известным ему ходом просквозиться  в недра лыжной
базы  в  Останкинском  парке,  или   места  летнего  обитания  призраков   и
привидений, как на него с грохотом надвинулся боевой, о двух тумбочках, стол
взаимоуважающего соблюдателя Гори Бойса.
     -- А-а! Пролаза Шеврикука!  Заявился, не поленился! -- загромыхал и сам
Горя Бойс. -- А зачем? Давно не видали и видеть не желаем!
     Очки,  какие  Горя  Бойс  смастерил  из  фанеры  для убиений мух,  были
вскинуты  вверх, словно бы  Шеврикука был приравнен  соблюдателем к крылатым
насекомым и заслуживал свирепой казни.
     -- Не шуми и не грози! -- скучно произнес Шеврикука.
     И Горя Бойс успокоился.
     -- Я  к  тому, -- сказал Горя  Бойс, -- что в Апартаменте  нумер триста
двадцать четвертом никто вас не ждет.
     -- Тебе ли судить, где меня ждут, а где нет! -- рассердился Шеврикука.
     -- Там просто никого нет.
     -- То есть как? -- растерялся Шеврикука. -- И Дуняши-Невзоры нет?
     -- Ни  барыни, ни прислуги,  -- кивнул соблюдатель Горя  Бойс,  и можно
было подумать, миролюбиво кивнул, с сочувствием.
     -- А не  гуляют ли они где-то? Не  ведут ли  беседы  в гостях в номерах
четвертой сотни?
     -- В просторах четвертой сотни их нет.
     -- А где же они?
     -- Не  могем  знать-с.  А  если бы  и  знали-с,  не имели бы права вас,
сударь, одарять  знаниями.  А  если  бы и  имели  право, то все  равно  вам,
сударь...
     --  Замолчи, -- цыкнул Шеврикука. -- Мне эти барыни и  прислуги сегодня
нужны, как... Ты вот что. Лучше скажи, был ли у Бушмелева личный епишка?
     -- Вот ты что! --  покачал головой Горя Бойс. -- На  Бушмелева, значит,
выйти хочешь! Гордец и бестолочь! Горя бойся!
     -- Ты отвечай! Был личный епишка?
     -- Ну, был...
     -- Был? Или он и теперь есть?
     -- Ну, есть... -- протянул Горя Бойс.
     -- Засунь клешню в картотеку и добудь оттуда его формуляры.
     -- Как же!  Сейчас!  А может, ты  от  Отродий  Башни? Проваливай. А  то
возьму и включу авральную систему! Что с тобой сделают при наших-то нынешних
непотребствах!
     -- Не  пугай.  И  подумай.  У тебя носков дырявых двадцать пар. А новые
откуда? Айвового варенья  не ел полгода. Бабка Староханова, что ли, тебе его
купит? Смазь то есть. А вдруг на тебя опустятся посильные вознаграждения?
     --  Откуда?  --  хмыкнул Горя Бойс. -- Из Пузыря,  что  ли?  Или -- еще
лучше! Не из тебя ли?
     Тут уж взаимоуважающий соблюдатель расхохотался.
     -- Ну а  почему же  и не из  меня? -- чуть  ли не оскорбленный,  сказал
Шеврикука.
     --  Подкуп  при исполнении  кадровых бдений!  --  взвыл Горя  Бойс.  --
Миллионы  лет  непорочных  сидений  за доверенным столом.  В  минуту  и  все
порушить? Ну уж нет! Полиция! Милиция!  Понятые!  Свидетели! Взаимоуважающая
следительница Староханова! Караул! Вербуют!
     -- А  ну  замолчи!  -- Шеврикука перепугался, не хватало еще, чтобы  на
крики   командира,   причитая,  кликушей  явилась  пропахшая  лыжной   мазью
следительница  бабка  Староханова  или  кто  другой;  он  бросился к  тощему
соблюдателю, зажал ему рукой рот.
     Горя  Бойс дергался, мычал,  ногой  пытался достать до секретной кнопки
вызова внутристенных бойцов, но потом замер, без  всяких  усилий отвел  руку
Шеврикуки, сплюнул и сказал:
     -- Вот что, Шеврикука. Твое счастье,  что и у меня к этому Бушмелеву...
Если ты ему насолишь, я порадуюсь. А так греметь бы тебе сейчас в  кандалах.
Или еще что похуже. Ишь ты, учудил! Миллионы лет беспорочного сидения,  и на
тебе -- подкуп! Про подкуп-то ты, конечно, не  забудь, ради своего душевного
просветления... Про посильный-то... Не забудешь?
     -- Не забуду, -- шепотом пообещал Шеврикука. -- А  ты поищи, что  у вас
там в компьютерах на бушмелевского епишку.
     --  Что  искать уже  отысканное.  Вот! Не зевай! -- Горя  Бойс  стукнул
кулаком  по  столу, один из ящиков  выдвинулся  с треском,  выстрелил  серой
папкой с лиловыми тесемками. Горя Бойс подпрыгнул, изловчился поймать папку,
протянул ее Шеврикуке. -- Держи. Там и фотографии, и дактилоскопия, и состав
слюны,  и  размеры,  и прочее. Здесь  не смотри, а где-нибудь один, в  тихом
углу...
     -- Быстро вы! -- восхитился Шеврикука.
     --  А  чего уж  быстро, -- скромно произнес Горя Бойс, -- я  уж три дня
знал, что ты придешь и зачем придешь...
     Взаимоуважающий соблюдатель спохватился и замолк.
     Шеврикука в  волнении не успел  осмыслить и  уразуметь суть  слов  Гори
Бойса, а уже услышал:
     -- Барыню,  что из  триста двадцать  четвертого нумера,  не  ищи. Ты ее
сейчас не  отыщешь. А  вот служанка ее без головы... или с головой... прости
ее  грехи и  чудеса... может обнаружиться  в Лавандовом саду...  может...  а
может и не  обнаружиться... и эта... тоже  чудесная...  Увека- Векка...  там
лепестки, случается, нюхает...
     И  опять  Шеврикуку забрала тоска.  Не гатчинскими ли водами  омывается
остров  Тоски? Тоска, хорошо знакомая  Шеврикуке. В ней удручало однообразие
тихой  боли  разума, замком затворявшей действия и решения. Впрочем, сегодня
никакие  замки  Шеврикуку  ни  в   чем  не  стесняли.  Шеврикуке  захотелось
поинтересоваться  у Гори Бойса, а тот глядел на него с  умилением, отчего же
Гликерии нет  нигде  поблизости,  ведь ей  определено  всего  лишь  домашнее
содержание,  да  еще и с  послаблениями. Или изменился  режим содержания? Но
проще было бы вызнать  об  этом у Дуняши-Невзоры, если  она повстречается. А
спросил он вот о чем:
     --  Неужели  у  вас  не  прекратились гуляния  в  садах?  При  ваших-то
клокотаниях?
     -- Вот именно при клокотаниях! --  согласился  Горя Бойс.  -- А у нас и
еще одна забота вспухла. Но в садах гуляют.
     -- Какая забота?
     -- А бомжи, -- сказал Горя Бойс.
     -- Какие бомжи?
     --   Ты,  Шеврикука,   "Дважды   два"   не   смотришь?  Бомжам   ночлег
предоставляют...
     --  Ну  слышал.  Смотрел.  Предоставляют...  Но  ведь в  бомбоубежищах.
Бывших.
     -- В бомбоубежищах, -- подтвердил Горя Бойс.  -- Но это где? А у нас им
отдают лыжную базу и лыжный образ жизни. Здесь, мол,  сам воздух нравственно
целительный. А нам-то куда деваться летом?
     И  взаимоуважающий соблюдатель  Горя Бойс  зарыдал. Впрочем, сначала он
выругался, произнеся: "Блендамед!" -- а уж потом зарыдал.
     Шеврикука стоял озабоченный.
     Когда он  выскочил из Землескреба в направлении лыжной базы,  он увидел
Радлугина.  Тот  прикнопливал  на  стенд  деловых   объявлений  прокламацию.
Прокламация  была  ксерокопией,  текст ее  начинался плакатно: "Всем!  Всем!
Всем! Декрет!"
     --  Разве  это  декрет? -- заметил  Шеврикука. -- По жанру  это  скорее
воззвание. И что это за исполнительный комитет? Это вы, что ли?
     -- Я  хотел посоветоваться с вами. --  Губы Радлугина обиженно сжались.
-- Но связи нет.
     -- Нет, -- строго сказал Шеврикука. -- "Дупло" в потусторонних делах.
     -- Ах так, -- успокоился Радлутин и  будто бы обрадовался потусторонним
делам связного,
     А Шеврикука пообещал себе сегодня же проведать спальню Пэрста-  Капсулы
и  не  допустить,  чтобы  в  получердачье  возникли  какие-либо  поводы  для
вмешательств  Радлугина.   Радлугин  непременно   должен   был   ринуться  в
преследование бомжей. Если уже не ринулся.
     -- Пусть будет и воззвание, -- согласился Радлугин. -- Но нельзя, чтобы
наше бомбоубежище отдали бомжам. Тут речь идет и о боеспособности державы. И
о  том,  какие  лужи и  кучи вонючие, извините,  появятся  во  дворах  возле
Цандера. И там рядом -- детская музыкальная школа.
     -- Мне это известно, -- сказал Шеврикука.
     Действительно, он то  ли  читал,  то  ли  слышал  о  намерении чиновных
разумников  разместить  в  пустующих  бомбоубежищах  ночлежки им. МХАТа  им.
Горького для  имеющих московскую  прописку  бомжей. Но известие это  его  не
задело  всерьез. Как и мало кого в Москве. Повторялись лишь  расхожие шутки.
Как теперь  будут  называть  стратегические  объекты гражданской обороны  --
бомжеубежища,  или  бомжехранилища,  или  бомжележбища,  или бомжеложи,  или
просто  ложи  бомжей?  Перекатывались  с   газетных  страниц   в  зрительные
информационные  пространства  рассудительные  мечтания  о  нарождении  новой
жизнестойкой человеческой цивилизации. Понажимают все же  нервные  идиоты на
кнопки  или АЭСы поломаются, ничего, многие передохнут, оно  и к лучшему, но
после ядерной зимы ворота бомжеубежищ распахнутся, и на свет весенний выйдут
бодрые морозоустойчивые экземпляры. Обросшие,  но цельные. "Только бы потопа
не  случилось!" --  нудили пессимисты. "Наши  бомжи из любого  потопа выйдут
сухими!" --  отвечали патриоты. Шутки шутками, а ведь домовые могли остаться
без среды обитания и клубных помещений в Большой Утробе. А теперь новость --
бомжи претендуют и на лыжную базу.
     -- Ты что,  Шеврикука? Заснул, никак? -- поинтересовался Горя  Бойс. Он
уже не рыдал. И мог снова произнести: "Блендамед!"
     --  Я думаю, --  смутился Шеврикука. -- Я  соображаю. Говорили, что как
только  все выберут из  Пузыря и  разделят, так в  его пустую оболочку  всех
бомжей и поместят. Наверняка и тех, что отписаны к вам, на лыжную базу, туда
умнут.
     --  Я,  Шеврикука,  думал,  что ты умнее.  Когда это  твой Пузырь будут
делить  и выскребывать? А-а-а!  Ты бы что-нибудь придумал, чтобы отвести  от
нас  бомжей. А то  прогадаешь...  Клокотание клокотанием, а сейчас,  похоже,
многие  сбились в кучу. Общий интерес. Общая оборона. А Бушмелева, из-за его
натуры  и удали, готовы произвести в воеводы.  И произведут. Вот  тогда мы и
запляшем!
     -- Ладно, -- сказал Шеврикука. -- Отправлюсь-ка я в Лавандовый сад.
     В  Лавандовый сад  и в  другие оздоровительные места,  с  подогревом  и
подсветкой  воздуха,  с романтическими посадками,  родниками и тихоструйными
ручьями,  Шеврикуке  надо  было бы спускаться  в кабине лифта или в  шахтном
подъемнике. Но он решил спланировать вниз  сам, раскинув крылья душевности и
свойственной ему  прыти. Но в самом начале вольного  спуска был  схвачен  за
рукав   куртки   костлявой   лапой   взаимоуважающей   следительницы   бабки
Старохановой. Та словно бы  не желала  нарушать церемонию вхождения в  недра
лыжной базы, изловила его и зашептала:
     --  Красавец  ты  наш писаный,  рыцарь  золотая  мозоль, дело  ты  свое
исполняй,  но Векку-то нашу,  Увекочку,  не прогляди, она  ведь  теперь  как
персик, как Лиза Минельева, она даже лучше  Лизаветы-то,  а ножки-то  у нее,
ножки-то, она не для бомжей, ты уж ее, барин ты наш ненаглядный,  в обиду не
давай!
     -- А ну проваливай, бабка! -- взревел Шеврикука. -- Когти свои убери, а
то лапу изувечу!
     -- Фу, грубиян, фулиганье! Бандюган!  -- прошипела бабка Староханова  и
принялась вдогонку Шеврикуке скорострельно чихать.
        "65"
     А  Шеврикука  уже  опустился  на  черноземы  Лавандового сада.  Или  на
красноземы. Избалованные зимними погодами  и зарослями в Оранжерее (лучшая в
стране, Главный Ботанический сад, Академия наук, бывшие теплицы Геринга, две
тысячи  одних только кактусов, а сколько орхидей, кокосы на пальме, цветение
азалий), привидения  и  призраки годами бутетенили, выговаривая себе  летние
компенсации. Над ними сжалились и, принимая во внимание их ночные изнурения,
одарили  их местами оздоровительных променадов  с  Лужайками Отдохновений. В
частности, и Лавандовым садом.  Лаванда росла тут то ли на грядках, то ли на
клумбах, то  ли в  кринах-горшочках, Шеврикука не знал, огородник и садовник
он был скверный. Ботаник -- тем более никакой. Спускаясь к ароматам лаванды,
Шеврикука  увидел  на лужайках  сада,  друг  от друга отдаленных,  и Дуняшу-
Невзору, и Векку-Увеку. Дуняша кого-то кормила, рассыпая орешки, а  Увека  с
кем-то  кокетничала. Пускай  кормят  и  кокетничают, решил  Шеврикука,  а он
посидит на лавочке под желтой сливой и подумает кое о чем.
     Бушмелева, стало быть, норовят поставить воеводой.  Что ж, именно такой
воин мог быть теперь и пригож. На смотринах дома Тутомлиных  Дударев,  тогда
приказчик-искуситель,  связывал  с  Бушмелевым  мрачные  готические  драмы и
тайны,  какие  всегда придавали историческим  зданиям особый  шарм,  а стало
быть, и  укрепляли  им  цену. Этот  грешник и изверг, человек  необузданного
нрава и  опасных страстей, был миллионщиком, сибирским  и окским заводчиком,
чье  предложение, к несчастью,  приняла одна из графинь Тутомлиных. Известен
был как деспот, душегуб и синяя борода.  Графиню затравил. Сыновей  пережил,
изломав  им судьбы.  Невдалеке от окских  заводов держал в  муромских  лесах
разбойников. Мог  -- и  не только  своих  работников --  в назидание  другим
сбросить  в колодец  или  уморить  голодом.  Справлялся  и  с  дворянами,  в
особенности  с мужьями  приглянувшихся красавиц, не пожелавшими предоставить
жен  для  утех  Афанасия  Макаровича. Одного  погубил, огнем  уничтожив  его
усадьбу, другого заманил на  завод и приказал  швырнуть его в  расплавленный
чугун. Теперь воспрянул и рвется в воеводы. Скорее всего, и пройдет...
     Да, и  еще  была у  него, между  прочим, история  с  Гликерией. Ну, это
случай особенный, и пусть пока подремлет в стороне.
     Да.  И проклятие.  Будто бы он  проклял Москву,  покровскую  местность,
земли  родные,  что было  действием неприличным, и неоправданным, и опять же
греховным.
     Ладно. Кого же кормила  на Лужайке Отдохновений Дуняша-Невзора  и  чем?
Очень  может быть,  что  и бегемотиков.  Дуняша  бегемотикам,  особенно тихо
являвшимся   когда-то  в  пивном  автомате  на  Королева,  пять,  финансисту
Моховскому, симпатизировала. А бегемотики были из епишек.
     Папка,  коей облагодетельствовал его Горя  Бойс, размещалась теперь под
легким свитером  Шеврикуки  и ремнем  джинсов. В Лавандовом саду был заведен
купальный пруд для мелких особей. В одну из  раздевальных кабин и направился
Шеврикука, хотя и не имел для того никакой пляжной надобности.
     Надобность была вызвана интересом к епишке изверга Бушмелева. Сознавая,
что  долго  в кабине ему торчать не позволят, Шеврикука чуть было не оторвал
от папки тесемки и  был вынужден ловить документы, планировавшие на песчаный
пол. Звали приватное привидение почтительно Епифан. На рожу Епифана, анфас и
в  профиль,  Шеврикука взглянул  мельком. А вот фотографии татуировок епишки
Шеврикуке захотелось рассмотреть внимательнее. Плечи Епифана украшали  голые
бабы, но отчего-то -- на лыжах и до бедер -- в ватниках. В кружевной технике
были исполнены изображения  каких-то  производственных сооружений,  возможно
плавильных печей. И охранял Епифана со спины злодейский молодец с кистенем в
руке, по  всему виду  -- разбойник из муромских лесов. Шеврикука,  торопясь,
стал  листать бумаги с  текстами  (на  одной из  них  объект  именовался  не
Епифаном, а  Герасимом), но в  дверь забарабанили. Папка полезла под ремень,
Шеврикука  открыл  дверь  и, отстраняя торопыгу-купальщика рукой  и словами:
"Пардон, пардон, пардон!" -- поспешил к Дуняше-Невзоре.
     Но прежде чем он достиг Дуняши, на асфальтовой тропинке он столкнулся с
Увекой Увечной, или Веккой Вечной. Он бы пронесся мимо нее, если бы она сама
не остановила его, произнеся нежно-томно:  "Ах, Шеврикука, милый... милый...
Куда же вы несетесь, несносный?.." -- и этак деликатно, явно не для пожатия,
протянула ему  руку, ладонью вниз, что  Шеврикука  се сгоряча расцеловал, но
тут  же  и  пробормотал:  "С вашего позволения".  В  недавно виденном фильме
влюбленному  офицеру  напомнили о  том, что  прилично  целовать руки  только
замужних дам.  Сейчас  же  офицер с дамами  выбыли из  головы Шеврикуки.  Он
сообразил, почему сам не остановился. Он несся и успел подумать: "Надо же! И
Лайзы Миннелли тут  даже  разгуливают..."  Подумал с удивлением  и  иронией.
Понятно, что натуральная  дочка Джуди Гарленд в Останкине, на лыжной базе, в
Лавандовом саду разгуливать никак  не  могла.  Разгуливало  подражание ей. А
подражание  чаще  всего  вызывает  у нас  улыбку. Или  ехидство  иронии.  Но
Векка-Увека,  пожалуй,  не  заслуживала  ехидства или язвительности.  Совсем
недурно выглядела барышня. В  Ботаническом саду, под маньчжурским орехом она
имела короткий,  прямой нос, ныне же  он, видоизменившийся, набухший сливой,
забавный, ее не портил. И прелестной стала удлинившаяся шея  в вырезе летней
блузки. А наивные, удивляющиеся миру глазища! А, извините, пупок в свободном
пространстве  между блузкой и пуговицей юбки ("неприкрытая  реальность", как
написала  бы  моя  жена  в  журнале  мод)!  А  новая  пластика  Векки-Увеки,
готовность ее рук, шеи,  плеч,  возможно, и  пупка ("Не знаю,  не видел,  --
признался  себе Шеврикука, --  как  обстоит у Миннелли..."), но уж  и ног  и
бедер сотворить такой танец, от какого бы прекратилось движение в Лавандовом
саду.
     Так, вспомнил Шеврикука. Сегодня  бабка  Староханова  посчитала  нужным
сообщить,  как  о  случае радостном  ("наша-то лучше  Лизаветы  той,  ножки-
то..."),   об  увлечении   Векки-Увеки  Лайзой   Миннелли.   У  каждого   из
осведомленных свои  водопроводы знания. Что же  еще кольнуло нынче Шеврикуку
там, наверху, в  словах Гори Бойса? Что-то  насторожило его. Что? Надо будет
вспомнить.  "Потом вспомню, -- пообещал себе Шеврикука. --  Горя Бойс,  Горя
Бойс, что же он сказал и что я забыл?.."
     -- А  я  издалека вас видел, -- сказал Шеврикука.  -- Вы вели  с кем-то
светский разговор. Может, вы и теперь спешили  к разговору,  что же было вас
задерживать?
     -- Ох, лукавый Шеврикука! -- погрозила ему Увека  пальчиком. -- Какие у
меня  могут быть еще разговоры и дела, если вы  здесь? Как и прежде, я  хочу
быть помощницей в ваших делах. Возможно, вы завтра будете рисковать и можете
погибнуть. Вам нужны помощники. У вас никого нет. Вы одиноки.
     -- Все это трогательно,-- нахмурился Шеврикука. --  Но давайте не будем
говорить о гибелях и одиночестве.
     --  Вы  мне  не доверяете, --  опустила голову Увека. --  Я вас сегодня
рассмешила...
     -- Чем же? -- удивился Шеврикука. -- А-а-а... Этим... Нет, нисколько...
И мне  вообще  симпатичны женщины с забавиной... А  к  увлечению  яркостью я
отношусь с пониманием. И возраст у вас  юный, впечатлительный... Главное, не
обезьянничать... Две-три  подробности, ну четыре... А так носить все свое. И
на себе, и в себе... Вы от своего куньего хвоста небось не отказались?
     --  Какого  хвоста?  Какого куньего хвоста? --  заговорила  Векка-Увека
будто   в  испуге,   глазища  вытаращила  и  явно  готова  была  сбежать  от
собеседника. -- Что вы, Шеврикука, помилуйте! Что же вы обо мне думаете?
     -- Но я... -- Шеврикука смутился. Действительно, получилась неловкость.
Из  слов  недоброжелательниц  Увеки,  Шеврикукой   слышанных,  выходило:   в
мещанские  привидения  тридцать шестой сотни  она пробилась из кикимор, но и
пробившись, могла являться лишь тенью, скрюченной тенью, с горбом и в чепце,
сбитом на  ухо.  И  все же она сумела  преобразоваться и добыла на это права
осуществления. В рассказах о бесстыдствах Увеки, ее распутствах и авантюрных
вывертах упоминался и куний хвост. Будто бы Увека была одной из  тех, кто на
гаданиях, оборачиваясь к бане голой задницей, просил протянуть по ней куньим
хвостом  и,  уверив себя,  что почувствовал  мохнатое,  ожидал  богатства  и
фавора. И выходило так,  словно бы Увека и  впрямь жила под  опекой  куньего
хвоста. Но стоило ли упоминать куний хвост в связи с новыми преобразованиями
Увеки-Векки? А может быть, именно и стоило, решил Шеврикука.
     --  Словом, извините, -- сказал Шеврикука. -- Вы ходили к маньчжурскому
ореху, как мы договаривались?
     -- Вот! Наконец-то! -- обрадовалась  Увека и отняла руки от лица.  -- Я
уж думала, что вы пошутили со мной и забыли. Да, ходила.
     -- И познакомились?
     -- И познакомилась.
     -- И что?
     --  А вот  они  отчего-то велели  мне  обо  всем молчать