-- сказал Шеврикука. -- И что же мне с тобой делать?
     -- Я вижу: вы теперь в затруднении, -- сказал Пэрст-Капсула.  -- Может,
я способен в чем-то вам помочь?
     -- Ты-то? -- удивился Шеврикука. -- Вряд ли.  И сам говоришь -- слишком
мелкий.
     -- Именно потому, что слишком мелкий... Но обучен многому...
     Чуть  ли  не  обиду  ощутил  Шеврикука в голосе  духа.  Не  слаб  и  не
сентиментален,  как в  ночь прощания, а серьезен  был теперь  Пэрст-Капсула.
Мгновенно возникло соображение.
     -- Ты пришел за своими вещицами? -- спросил Шеврикука.
     -- Нет. Просто потянуло к вам. Но они у вас?
     -- Они пропали, -- сказал Шеврикука.
     -- Известно, кто их взял?
     -- Пропал  мой знакомый, кому  я  доверил их укрыть. Возможно, вместе с
ним  пропали и  вещицы.  Возможно. Но  возможно,  что  тайники  его остались
нетронутыми. Я хотел проверить, но мне не дали.
     -- Где и как? И кто не дал?
     Шеврикука, не тратя  много слов,  рассказал о Петре Арсеньевиче,  о его
доме, взрыве и пожаре.
     -- Я могу проникнуть, -- сказал Пэрст-Капсула, -- и посмотреть.
     -- Ну-ну! -- покачал головой Шеврикука. -- Уж если я...
     -- Я могу. У меня другие возможности.
     -- Попробуй, -- сказал Шеврикука.
     И он отправился домой. Пэрсту-Капсуле было предложено, если попробует и
справится с  делом,  прибыть ночью во двор Землескреба в то  самое  укромное
место, где он и вручил Шеврикуке вещицы в канун ожидаемой им гибели.
     В два часа ночи Шеврикука вышел во двор. Пэрст-Капсула ждал его.
     --  Я там был, -- сказал  он.  --  Тех вещей  там нет. Или я  на них не
наткнулся. Отыскал лишь это.
     И  он  протянул  Шеврикуке  портфель,  какие имели  учителя или  скорее
учительницы в двадцатых годах столетия.
     -- И где?
     -- Полости  в  плитах перекрытия, --  сказал  Пэрст-Капсула.  --  Между
вторым и  третьим этажом нетронутого подъезда. Производственный брак  завода
панельного  домостроения  шестьдесят  первого  года.  В  других  полостях  и
пустотах   не  обнаружил  ничего  существенного.  Но  возможно  и  повторное
исследование.
     -- Пока не надо.
     Помолчав, Шеврикука сказал:
     -- Я ввел тебя в заблуждение. Твоих вещиц в том доме и не было.
     -- Вы мне не доверяете?
     -- Не знаю, -- сказал Шеврикука.
     -- Я один. Меня никто не посылал, -- опять в голосе Пэрста-Капсулы была
обида, но теперь к ней добавилась и печаль. -- Я хотел помочь...
     -- Я никому не доверяю, -- сказал Шеврикука. -- Такая нынче жизнь.
     -- Я один. Мне  некуда идти. Я устал. Есть причины. Мне надо отдохнуть.
Выспаться. Но не на виду.
     -- Ну ладно, -- сказал Шеврикука. -- У меня в подъездах найдется место.
Пошли.
     Порядочных московских чердаков, где можно было бы развешивать белье или
держать голубей,  в  Землескребе не было, но получердачье возле шахт  лифтов
имелось. Чтобы подобраться к механизмам в случае  их поломки  или вылезти на
плоскую крышу. Бомжей в  своих  подъездах Шеврикука не поощрял. Но один бомж
как-то у него завелся. Вернее, это  был не совсем  бомж, а  законный  житель
второго этажа,  любитель  одеколона  и  аптечных  жидкостей, поругавшийся  с
матерью,  с братом и потому решивший произвести себя в бомжи.  Мать с братом
строптивого  укротили,  отправили в лечебницу, а в получердачье осталось  от
него логово с помятой раскладушкой. Лучшего убежища Пэрсту-Капсуле Шеврикука
предоставить не мог. Шеврикука сопроводил Пэрста-Капсулу на верхний этаж, по
железному  трапу  они поднялись  к дверце, обитой  ведерной жестью, усталому
духу было показано предлагаемое место  жительства. Пэрст-Капсула кивнул, ему
и раскладушка с рваным брезентом была хороша. Радость Пэрста-Капсулы отчасти
растрогала Шеврикуку, и он даже указал гостю на ком войлока в углу чердака и
на драный  плащ  прежнего  бомжа, ими можно было утеплиться.  Хотя ночи пока
стояли душные. Впрочем, Шеврикука тут же пробормотал как бы в воздух слова о
том, что им, наверное,  надо будет подумать, где бы сыскать место поудобнее,
поспокойнее,  а  то  вдруг  выйдут  какие-либо  затруднения.  "Да-  да,   --
согласился  Пэрст-Капсула. -- Мне бы  только отдохнуть  дня три..." "Да нет,
это  я так, -- великодушно  успокоил  его Шеврикука.  -- Отчего  же дня три?
Можно и побольше... Торопиться не будем".
     "Пусть уж  он  за мной присматривает, -- подумал Шеврикука, -- если его
прислали с этим..."
     А сам он с портфелем Петра Арсеньевича проследовал в квартиру Уткиных.
        "14"
     Но Петра ли Арсеньевича добыли ему портфель?
     Запахи от  портфеля подходили  к  Петру Арсеньевичу.  Но  ведь  сколько
сейчас выведено специальных умельцев, в частности,  и  по  запахам! И все же
Шеврикука, осмотрев вещь, посчитал, что портфель, даже если он и направлен к
нему  со  злым или хитрым  намерением,  подлинный.  Портфель  хорошей  кожи,
красно-бурый  когда-то,  местами  и  теперь  сохранивший  первобытный  цвет,
конечно, потертый и с щелями, был небольшой, потому Шеврикука и подумал, что
он  -- женский.  Именно такой  новенький  портфель носила в двадцать восьмом
году учительница школы второй ступени из строения Шеврикуки, сама только что
оставившая парту. И теперь Шеврикука вспоминал о той учительнице с приязнью.
Но  он  и  насторожился. Вот сейчас  он  отщелкнет  замок, и  посыплются  из
портфеля  пожухлые  тетради  с  контрольными  работами  двоечников  двадцать
восьмого  года!  Отщелкнул.  Да, лежали в  портфеле  бумаги, в частности,  и
школьные тетради. Но рядом с ними были и кое-какие предметы.
     Шеврикука вытряс бумаги  и реликвии Петра  Арсеньевича  на стол. Нервно
стал   инспектировать   их.   Его  листочки  с  рисунками  и   оттисками  не
обнаружились.  "Что я горячусь!"  -- отругал  себя  Шеврикука  и  постановил
провести  обследование спокойно. И не только спокойно, но и  степенно. Будто
свои спокойствие и степенность ему следовало кому-то предъявить. Будто  этот
кто-то должен был теперь увидеть Шеврикуку именно  ученым- исследователем  в
очках  или даже с  лупой, в своем кабинете либо  в академической лаборатории
принявшимся  изучать, скажем,  старообрядческие рукописи, отысканные  вблизи
Пустоозерска.  Или  не  рукописи, а  формулы  и  записи  физико-акустических
опытов. Сидел Шеврикука действительно степенно, не ерзал, но сосредоточиться
никак  не мог, а  уже  понял, что для серьезного знакомства с бумагами Петра
Арсеньевича  нужны  сосредоточенность и умственное напряжение не на час и не
на  два.  Среди  прочих  текстов, рисунков-чертежей,  будто бы клинописи  и,
возможно,  криптограмм, попадались Шеврикуке и простенькие страницы. Были на
них мимолетные соображения Петра  Арсеньевича и были явные выписки из вполне
доступных книг  или документов.  Иные выписки Шеврикуку удивили. То есть  не
сами  выписки,  а  предполагаемые  причины,  по  каким   Петру   Арсеньевичу
понадобилось годы сохранять их, а возможно, и оберегать. Вот, скажем, советы
по поводу кости-невидимки. Следуя этому совету, требовалось: отыскать черную
кошку, на которой  бы  ни единого  волоса не было  другого цвета,  и сварить
оную, выбрать все кости, а потом, положа все перед зеркалом, стоять самому и
класть каждую  кость  к себе  в рот, смотря  в  зеркало, когда  же  та кость
попадет,  то  сам  себя  в зеркале  не увидишь, и  с сею-то костью можешь уж
ходить куда хочешь и делать, что изволишь, будучи никем  не видим. Шеврикука
озадачился.  Первым делом  он  стал вспоминать, встречались  ли  в Останкине
черные кошки без единого волоса другого цвета. Не встречались. И у кошатника
и книжника флейтиста Садовникова не было такой кошки. Да и что-нибудь бывает
у нас теперь в чистом виде? Но даже если бы и обнаружилась требуемая кошка и
была открыта Петру Арсеньевичу, стал бы он ее варить и, стоя перед зеркалом,
класть  кости  в рот?  Не мог  себе этого представить Шеврикука.  Да и  само
желание сделаться  невидимым и недостижимым  (не  для  людей, конечно, а для
своих, для  людей-то  он и так чаще всего был невидимым) казалось  Шеврикуке
маловероятным.  Все же  Шеврикука  прислушался  и  стал чуять,  но  нигде  в
Останкине присутствия Петра  Арсеньевича не ощутил. Но ведь почему-то старик
не  выбрасывал из  портфеля листочек  с  простодушным  советом. Держал,  как
держит  хозяйка  старый  рецепт,  скажем,  из   рекомендаций  добросердечной
Молоховец.  Уж  и  продовольствия  того  нет, а  хранится легенда о  раковых
шейках,  тушенных  в белом вине.  Или  вот  не  расстался Петр  Арсеньевич с
выпиской о  Перуне и сокрушении идолов. "Другой же или сей идол, когда тащим
был в  Днепр и бит палками, испускал тяжкое вздыхание о своем  сокрушении...
брошенный  болван  поплыл  вниз,  а идолопоклонники,  не  просветившиеся еще
Святым  писанием, шли за ним  по  берегу,  плакали и  кричади: "Выдибай, наш
государь, боже, выдибай, --  ты хоть выплыви или  выдь из  реки", и будто бы
идол  тот, послушая гласа их, вышел  на берег, отчего и прозвалось  место то
Выдубичи,  однако бросили его  опять  с камнем в воду. А новгородский Перун,
когда тащили его в  Волхов, закричал: "Горе мне, впадшему в  руки жестоких и
коварных людей, которые вчера почитали меня как бога, а теперь надо мною так
ругаются!" --  потом, когда бросили его  с моста  в  реку,  то плыл вверх и,
выбросив  на мост палку,  вскричал: "Вот что вам,  новгородцы,  в память мою
оставляю!";  сие  было  причиною, что через  долгое  время  новгородцы имели
обыкновение  по праздникам,  вместо  игры  и  увеселения,  биться  палками".
"Неужели, -- подумал Шеврикука, -- Петр Арсеньевич перечитывал свои выписки?
Неужели  его  волновали  Перун и новгородские  любители  палочных  драк?" --
"Прекрати читать! Выкинь! Сожги!" --  будто бы ощутил приказ Шеврикука. Были
бы перед ним печь или камин и горели бы в  них поленья, Шеврикука швырнул бы
в огонь бумаги Петра Арсеньевича.  Но приказ  прозвучал чужой, и в  нем было
посягательство на его, Шеврикуки,  независимость и особосущность.  Шеврикука
ноги вытянул, принимая для возможных наблюдателей как бы  лениво-спокойную и
уж  точно  независимую  позу.   Да  и  что  уж  такого  дерзко-опасного  или
возмутительного в этих ерундовых листочках?
     И Шеврикука снова стал  просматривать бумаги Петра Арсеньевича. Вот что
он в них углядел. Чары на лягушку. Заговор на посажение пчел в улей. Заговор
от ужаления козюлькой.  Стень.  Заговор  от скорой доспешки. Чары на лошадь.
Чародейская   песня   солнцевых   дев.  Соображения  о  траве   прикрыш.   О
непоколебимости цветущего кочедыжника перед  дурной силой. О тенях зданий. О
тенях земель и растений, предсказывающих раздоры и худые замыслы. О гаданиях
на решете. О приключениях оборотней. Об онихмантии, или гадании по ногтям. И
прочее, прочее... Все  это было знакомо и неинтересно. И несерьезно. Главный
ли тайник обнаружил Пэрст-Капсула? Или все  эти выписки с полезными советами
и заговорами Петр Арсеньевич держал  для  простофиль,  полагая  ввести  их в
заблуждение  и  отвлечь  от существенного в  нем? Но,  может, Шеврикука  сам
нафантазировал о Петре Арсеньевиче лишнее, а теперь должен был отказаться от
ложных представлений  и  намерений?  Потом  Шеврикука  наткнулся на  слова о
рыцарстве,  якобы интересовавшем Петра  Арсеньевича. Правда,  сначала  пошли
записи о воине-звере, который не так уж решительно удалился от оборотня. И о
волколаках,  о  берсерках,  то  есть  о  "медвежьих  шкурах"  или  одержимых
медведем.  Порядочные люди их  не слишком жаловали. Однако  те были, и,  как
записал  Петр Арсеньевич,  их обычаи  и  образ поведения позже  не могли  не
отразиться в  действиях раннего рыцарства. На желтоватом  листе  фиолетовыми
чернилами было записано: "Из одного итальянца (Ф. Кардини)". И ниже: "Мирным
и относительно процветающим оседлым  народам кочевники представляются людьми
жестокими, скрытными,  асоциальными,  бесчеловечными,  у них  нет веры,  они
жертвы мрачных,  адских  культов.  В глазах  кочевников  оседлые  безвольны,
изнежены, растленны, крайне сластолюбивы, в общем  --  недостойны тех  благ,
которыми  они обладают. Поэтому было бы справедливо, чтобы блага эти перешли
в руки  более  сильного". Следовала пометка  Петра Арсеньевича: "Мир и благо
состоявшихся, благоустроенных, изнеженных манят, но и вызывают  презрение...
Кочевники-ватага-коммандос".  Шеврикука отложил желтоватый  листок. А не  об
останкинских ли  духах,  не  о народившихся ли или  нарождающихся персонажах
Башни думал Петр Арсеньевич,  читая одного итальянца? Несомненно, к людям, а
к  домовым  --  тем  паче  эти  самые,  с  Башни, относились с презрением  и
наверняка  полагали, что  всеми приобретениями людей они должны овладеть  по
необходимости  времени  и по  праву сильного... Шеврикука  увидел опять: "Из
одного  итальянца".  "Вотан   существовал   в  окружении  дружины  --  свиты
доблестных мужей. Подобно  ему, германские вожди  искали достойных товарищей
для свиты.  Им был свойствен особый образ  жизни -- странствие, неподчинение
установлениям  среды,  в  какой  они  выросли.  Главное  в  них --  амбиция,
стремление  первенствовать,  повелевать,  пристрастие   к   авантюре,  жажда
богатства,  вкус к  острым ощущениям. Будничное течение жизни вызывает у них
тоску.  Судьбу они не признают предначертанной.  Будто бы  неизбежное  можно
было  перечеркнуть  воинской  доблестью.  Но  притом  в  комитате,  дружине,
естественной  и   необходимой   была   взаимная   верность.   И   взаимность
обязанностей. И  честность. О дружине  князя  Игоря сказано:  честно --  это
сражаться и приносить себя в жертву идеалам братства, бесчестно -- подражать
Каину и поворачивать оружие --  против своих. Воинская  этика, основанная на
братстве, чести, преданности, и вела к  тому, что вышло рыцарством". Ну- ну,
подумал Шеврикука,  экий романтик и созерцатель Петр Арсеньевич,  тут тебе и
Каин,  и  германские вожди, и  Вотан-Один, и  дружина князя  Игоря. Или вот:
"Варвары и  римляне. Духи  О. башни и мы. Явление  варваров  --  наказание и
назидание? Или --  продолжение в новых одеждах?" Это мы, что  ли, усмехнулся
Шеврикука,  римляне? Или люди? Однако  мысль об этом, видимо, тяготила Петра
Арсеньевича всерьез. "Люди (и мы, естественно, с ними) перед обрушивающимися
на  них  событиями  или предзнаменованиями  испытывают  великий  страх.  Был
великий  страх  тысячного  года.  И  явились  в   пору  смятений,  раздоров,
вероломства  заступники  слабых  и напуганных".  Все,  хватит,  сказал  себе
Шеврикука.  А  в  руках его уже  были  листочки  со  стихотворными строками.
Зигмунд. Сын  его Зигфрид... "Он страшного дракона убил своим мечом. В крови
его омылся и весь ороговел. С тех пор, чем ни рази его, он остается цел..."
     Зигфрид,  Нибелунги. Клад их. Золото Рейна. Чаша  Грааля. Король Артур.
"Фу  ты! -- возроптал Шеврикука.  -- Зачем мне-то теперь все эти Артуры с их
круглыми  столами, все эти  Зигфриды и  Нибелунги  и их  клады!  Что я глаза
порчу!" Но  он чувствовал,  что  в нем опять шипит  чужой приказ:  "Не лезь,
Шеврикука! Не суйся!"  И снова из упрямства (или  вздорной блажи?) Шеврикука
тетради и листочки сразу не отодвинул, а продолжал перебирать их и наткнулся
на карточки  из плотной  бумаги, какими  пользуются  посетители общественных
читален для особо ценных  выписок и соображений. На одной из них были слова:
"Принципы  комитата,  дружины, свиты.  Принципы коммандос,  серых волков.  И
принципы воровской стаи. Они разные? Рыцари и банда. Принципы -- близкие. Но
часто  они  --  навыворот.  Это горько.  Горько! Все  идеальное  может  быть
навыворот!"  На обороте  карточки тушью был начертан план какого-то  дома  и
написано: "Малина. 11 проезд  Марьиной  Рощи. Подпол. Четыре спуска". А Петр
Арсеньевич  вроде бы служил когда-то  в деревянных домах Марьиной Рощи. Ну и
что!  Ну и служил! Ему-то, Шеврикуке, что за дело!  Избавиться следовало  от
портфеля!  Избавиться! И  уж  ни  в  коем  случае  не надо  было разгадывать
криптограммы,  строки  крючков и  клинописи  (рунической, что  ли?)  и  даже
запоминать их. Шеврикука суетливо, дерганно принялся запихивать бумаги Петра
Арсеньевича в  портфель,  увидел  на обложке  одной  из  них  завитки  букв:
"Собственноручные  записки  феи  Т.,  в  составе мекленбургского  посольства
посещавшей Московию летом 1673  года. Сокольнический список".  Еще и фея Т.!
Шеврикука выругался.  Только фей ему ныне не хватало!  Мекленбургских! Будто
опаздывая  к самолету, Шеврикука  стал  швырять в портфель и  реликвии Петра
Арсеньевича, не вдаваясь  в их подробности  и не оценивая их, среди  прочего
чей-то  клык,  шелковую  лиловую  ленту  (дамы   сердца,  что   ли,  марьино
--рощинского,  сокольнического,  останкинского  рыцаря?),  пучок  засушенной
травки  с  цветком зверобоем  и  цветком львиный зев,  четыре  карты, четыре
замусоленных   валета  (неужели  поигрывал?  неужели  вообще  был   игрок?).
Защелкнул   замок.  Выбросить  портфель?  Сжечь?  Растворить?   "Спрятать  у
Радлугина!"  --  вышло постановление.  Почему у Радлугина?  Почему именно  у
Радлугина,  ведь за его квартирой наблюдают? И хорошо, что наблюдают! Сейчас
же к Радлугину, сейчас же поместить портфель там!
        "15"
     А Гликерия? Что с Гликерией?
     Разузнать о ней Шеврикука  решил окольным  путем. Что  не позволяло ему
рисковать и лезть на рожон? Благоразумие  или трусость? Скорее  всего, ни то
ни другое. А что, Шеврикука посчитал полезным не называть словами. На лыжную
базу Шеврикука  проник  тихо и кротко,  никому не  попадаясь  на глаза. Ни с
Гликерией, ни с Невзорой-Дуняшей не  вступал  в  общение. Но вызнал: никаких
чрезвычайных  событий в  жизни  Гликерии не  произошло. И  смотрины дома  на
Покровке не отменили.
     В калекопункте  дежурным  знахарем сидел какой-то свежий хмырь, весь  в
жабьих  бородавках, желанию Шеврикуки продлить больничный лист  навстречу не
пошел.  Бормотал  что-то о  транжирах,  об  экономии,  о  касторовом  масле,
которого его могут лишить. А  от  удара палки  резинового призрака в видимой
натуре Шеврикуки не осталось следов.  Шеврикука проворчал: "Ну и  ладно. А с
этим хмырем мы еще разберемся!"
     Спокойствие  вернулось  к  Шеврикуке. Или  даже душевное равновесие.  А
может,  он стал  неразумно  беспечен.  Три  дня  Шеврикука не  поднимался  в
получердачье и не тревожил  утомленного тяготами  жизни подселенца. Наблюдая
как-то проход по двору  Радлугина, Шеврикука увидел на груди воодушевленного
активиста,  на орденском  месте пиджака,  большой,  с блюдце,  пластмассовый
кругляш:  "Клуб любителей солнечного затмения". Через день надпись на значке
Радлугина  была уже  иная:  "Участник солнечного  затмения". "Какого  такого
затмения? -- озадачился Шеврикука. -- Неужели я  пропустил его или проспал?"
Опять  явились недоумения: отчего он  пять дней  назад тащил  портфель Петра
Арсеньевича именно в квартиру Радлугиных? Отчего он так разволновался тогда,
будто бумаги  из портфеля, засушенные травинки или  замусоленные валеты были
отравлены и  могли заразить его черной или даже погибельной болезнью? Стыдно
было  теперь Шеврикуке.  В квартире  Радлугиных  он  нашел портфель  целым и
нетронутым. Никаких датчиков  вблизи него, ничьих отпечатков пальцев на коже
портфеля он не  обнаружил. Предмет, как был  положен, так и лежал в  книжном
шкафу  в  пустоте  за томами Мопассана. Собраний сочинений  Радлугин выкупил
много, но  ни  сам  он, ни  его добропочтенная  супруга рук к книжному шкафу
давно не протягивали.  К  Мопассану  же они и вовсе относились с осуждением.
Теперь Шеврикука принялся уверять себя, что бросился к Радлугиным неспроста,
а с  некой, пусть и смутной мыслью о  выгоде укрытия именно  за Мопассановой
спиной.  Пусть, пусть  наблюдают за квартирой Радлугиных, вдруг и ему выйдет
от этого польза. Пусть все эти марьинорощинские или сокольнические малины из
прошлого,  все  эти Нибелунги, Зигфриды  с драконами  и феями мирно почивают
себе в шкафу, а потом -- поглядим. Пото