ышлениях -- ему смешно и противу его натуры.
     Желанием честей размучен...
     Над  Пэрстом-Капсулой,  объявившим  томление  всей  сути   и  будто  бы
занемогшим от этого, иронизировал, а сам размучен желанием честей?
     Да, размучен. Выходит так.
     Можно все называть иначе. Но память явила слова Державина...
     Слово "честь" нынче малоупотребительное. Но даже  когда Шеврикука думал
о  собственном  непонимании  случая  с Продольным,  в голове  имел выражения
"неприлично" и "некрасиво". Свои выкрики обозвал неприличными и некрасивыми.
А приличия и красота для Шеврикуки были понятия главнодержащие.
     Что уж говорить о чести...
     А он суетился.
     Отродья -- порождение людского суемудрия.
     И  он  сейчас суемудр. Нет,  глупо, плохо,  он именно Просто  обидчиво-
суетлив. Он досадовал.  Он обиделся. Может, и прежде  из-за своего суемудрия
он  и путешествовал  на Башню к Отродьям. Теперь из-за чего  он  досадовал и
обиделся?  Опять же  из-за  своей  дурости. Он возомнил  о  себе. А  его  не
оценили. То есть оценили по его свойствам и состояниям.  "Богат, как в Ильин
день" Феденяпина -- скоморошичий ответ на опрокинутые в публику слухи.
     Гликерия не давала о себе знать более недели.
     Ну и что? Кыш, Гликерия! Кыш, Шеврикука!
     Без  Гликерии существовать ему было скучно. Вот что! Хороша она ему или
противна, важности не  имеет. Без нее  ему скучно.  И беспокойно.  Она  сама
вызвалась явиться к нему с объявлением, нужны ли ей его, Шеврикуки, услуги и
вспоможения, в ближайшие дни. Они прошли.
     Желанием честей размучен...
     Не честей. Почестей. Почестей, имел в виду Гаврила Романович.
     Славы  и почестей Шеврикука  сейчас  не желал.  Но -- честь...  О чести
Шеврикука думал. О чести вообще и о чести  собственной. Всегда, даже и когда
в суете он забывал о ней думать, натура его,  не обращаясь к словам, имела в
виду честь. Слова  "некрасиво" и "неприлично", по его уложениям, частностями
или окраской сущностного входили  в его понятие  чести.  Выкрики  в  Большой
Утробе были нехороши. Но в случае с Продольным и кукловодами были решительно
нарушены  приличия. Ни о  какой чести здесь  речи не шло. Но была  или  есть
нужда соотносить  свою  честь  с  явленным неприличием?  Нужда  есть,  решил
Шеврикука.  Но  в  Большой  Утробе   публичное,  видимое  проявление  своего
понимания приличий оказалось малоосмысленным и ничего  не изменившим.  Стало
быть, сиди, помалкивай, а действия, какие желаешь произвести,  производи. Но
не впустую.
     После этого постановления  в мыслях его случился некий поворот.  Теперь
ему стало казаться, что его обиды и досады были отчасти справедливы. За кого
все же его держат?  Конечно, его ущемило бы и возведение его в ранг товарища
дозорного. Тогда он, может быть, еще пуще шумел бы и возмущался. Если бы его
произвели в дозорные, он  бы не удивился и, скорее  всего, как  бы  нехотя с
поручением согласился. Но его  явно не принимали  во внимание как полезную и
обороноспособную личность. И это при обстоятельствах, когда в Останкине все,
даже  и  последние  сушеные крючки  из домовых,  слышали  о новых  значениях
Шеврикуки.
     Но вдруг именно из-за "Возложения" Петра Арсенье-вича, из-за сил, якобы
ему приданных, его и упрятывают в тень? Или  укрывают, будто в  засаде.  Как
полк Боброка.
     Вот уж глупость!  Главное -- в  тени и  в  засаде!  Им  просто-напросто
пренебрегают.
     Или ему не доверяют.
     К чему могут иметь основания.
     Он  словно бы  забыл  разговор при  лучинах с Увещевателем  в Обиталище
Чинов. Он словно бы забыл про общения с Бордюром. Он словно бы запамятовал о
Темном Угле И Недреманных Оках. Он словно бы...
     Ни о  чем он не забыл. И забывать  не может. И теперь (не  в горячности
посиделок, а во фруктовском  кресле в жилище бакалейщика  Куропятова) держал
собственные жизненные обстоятельства в своих разумениях.
     И все же роптал.
     Доверяют  они ему или не доверяют и кем признают  в  бумагах, в умах, в
компьютерных учетах  -- не суть важно. Но видимые  проявления их отношений к
нему казались сейчас Шеврикуке существенными. Взгодными или невзгодными.
     Он им сейчас не нужен. Он не ощущает их потребности в нем.
     Или он нужен им -- одинокий в действиях.
     "Вы одинокий наездник", -- услышано было, и не так давно, Шеврикукой от
провозгласившего себя Бордюром. Шеврикука напомнил Бордюру,  что наездниками
домовым по уставам их  сословных соответствий быть не дано.  Поправляя себя,
Бордюр  назвал  Шеврикуку  одиноким  охотником.  Но  и  охотником  Шеврикука
считаться  не  пожелал.  Никакая охота  его  в  ту  пору  не неволила.  И  в
прилегающие дни он как будто бы не был расположен к охоте.
     Но теперь  его влекло  к действиям. Неизвестно к  каким,  но влекло.  И
действовать он полагал сам по себе. Если бы пошло на поправку энергетическое
состояние  подселенца Пэрста-Капсулы,  Шеврикука позволил бы  себе  привлечь
полуфабриката и специалиста по катавасиям к  исполнению частных поручений. И
достаточно. Коли  он, Шеврикука, никому не нужен  в Останкине  и тем более в
Китай-городе, мест,  где  сыскалось бы поприще для затей  и  предприятий,  в
Москве и окрестных выселках было предостаточно. Хлопоты и надежды, связанные
с Пузырем, совершенно перестали интересовать Шеврикуку.
     Но прежде надо было выяснить, отчего не давала о себе знать Гликерия.
     В  сомнениях  Шеврикука был  недолго и с воздушными поклонами вызвал на
свидание  Дуняшу-Невзору.  Дуняша-Невзора  вполне  могла  не знать,  что  ее
госпожа  и  повелительница,  барышня-крестьянка, посещающая уроки корейского
языка   (пусанский   диалект)   и  верховой  езды,   пятном-   регистратором
неродившихся  привидений  проникала  в  Землескреб  ради  разговора  с  ним,
Шеврикукой.  Встреча  Шеврикуки и Дуняши с передачей ей покровского бинокля,
добытого  Пэрстом-Капсулой  для  Гликерии  без   ее   якобы  ведома,   вышла
летуче-прохладной,  и  теперь  Шеврикука  не был  уверен  в том, что  Дуняша
мгновенно отзовется на его воздушные поклоны. Она и не отозвалась.
     "Не отзовется вовсе, -- посчитал Шеврикука, -- сам ее разыщу".
     И поднялся в получердачье с намерением посетить прихворавшего.
     Пэрст-Капсула лежал на раскладушке. Шеврикука сразу же понял, что он не
первый, кто наносил визит больному товарищу. На тумбочке, поставленной рядом
с  раскладушкой,  в  стеклянной банке из-под соленых  маслят  голубели цветы
цикория. За раскладушкой же к  углу получердачья приткнулся платяной шкаф из
тех, что увозят в огородные бунгало или выносят к мусорным ящикам. Возможно,
в  шкафу  содержались  теперь  бурки, столь любезные Пэрсту,  его ковбойские
сапожки, пятнистые  штаны, куртка  и  фетровая шляпа  от  Буффало Джонса.  А
может,  Пэрст обзавелся  и новыми украшениями гардероба.  Ковровая  дорожка,
приглашавшая   посетителя  приблизиться   к  раскладушке,   отчасти  удивила
Шеврикуку.  Одеяло укрывало полуфабриката верблюжье и не имело прорех.  Щеки
его  были выбриты. Все это  возбуждало  надежды Шеврикуки на то, что белье у
Пэрста-Капсулы чистое и не из армейских употреблений.
     Но Пэрст-Капсула дремал. Если не находился в забытьи.
     Шеврикука  исследовал  запахи  получердачья,  среди  них,   несомненно,
ощущались  ароматы  женские  или  те,  что  могли  сопровождать женщину, но,
смешиваясь   с  ними,   присутствовали  здесь  запахи  неведомых   Шеврикуке
назначений и природы, и он не имел права судить определенно: какие случались
у  Пэрста-Капсулы  посетители.  ("А  Тысла   женщиной  пахла  или  нет?"  --
подумалось вдруг Шеврикуке. Он не помнил этого. Да и запахи Тыслы могли быть
пересилены запахами свирепого Потомка Мульду.)
     Пэрст-Капсула  открыл  глаза.  В  них  не  было  малярийного  блеска  и
неразумия.  Тревога   Шеврикуки   утихла.   Успокоенный,  он  мог  высказать
Пэрсту-Капсуле и  досады. Досадовать, впрочем,  он  должен был  и на  самого
себя. Без его согласия, без его ведома, но при его пренебрежении к присмотру
за неприкасаемостью  территории в  его  подъезды  проникали не  учуянные  им
посетители  и  была  доставлена  мебель  вместе с  верблюжьими  и  ковровыми
предметами быта. Пэрст-Капсула обживался! А он обязан был  испросить хотя бы
разрешения Шеврикуки  на допуск  в  получердачье визитеров  и  на  мебельное
усовершенствование жизни.
     Впрочем, Шеврикука поднимался в получердачье не ради досад и разносов.
     -- А, это вы, Шеврикука... -- пробормотал Пэрст-Капсула.
     И он закрыл глаза. Оправдываться он, похоже, не собирался.
     -- Да, это я, -- подтвердил Шеврикука. И более он не знал, что сказать.
     -- Сигаретами пахнет? -- спросил Пэрст-Капсула.
     -- "Кэмелом", -- сказал Шеврикука.
     -- Просил же не курить, -- проворчал Пэрст. -- Тем более "Кэмел". Он же
поддельный...
     -- Ну, не знаю... -- растерянно произнес Шеврикука.
     Будто бы он и курил, будто бы он был перед Пэрстом-Капсулой виноватый и
ему  уготовили разнос. И  Шеврикука, сам к тому не стремясь, стал тереть  об
пол ботинки, дабы не запачкать ковровую дорожку.
     -- Я почему пришел... -- начал было Шеврикука.
     -- Мне ведомо, -- оборвал его Пэрст-Капсула.
     -- Что ведомо? -- нахмурился Шеврикука.
     --  Не для того вы пришли, чтобы отчитать  меня и вышвырнуть мебель, --
сказал Пэрст-Капсула. --  А для  того, чтобы  узнать,  не прекратился  ли  я
вовсе, и, если нет, поинтересоваться, не нуждаюсь ли я в какой-либо помощи.
     -- Ну и... -- чуть ли не обиженно произнес Шеврикука.
     -- Мне холодно,  --  Пэрст-Капсула  снова поднял  веки. -- Мне холодно.
Протяните мне головной убор. Он в тумбочке.
     Шеврикука  приоткрыл  дверцу   тумбочки  --  одной,  видно,  со  шкафом
казенно-сиротской судьбы, но фартового происхождения. В пустоте ее, не  имея
соседей, лежал головной убор. Или стоял. Шеврикуке сразу же пришли на память
звездочеты, венецианские весельчаки пульчинеллы, а еще и железные дровосеки.
Конус с козырьком головного убора Пэрста-Капсулы был недолгий, мастерили его
(или  отливали,  или  отжимали  пресс-формой) из жесткого  темно-коричневого
материала, снабдив для удобства ношения  наушниками и ремешком с кнопками. А
может  быть,  наушникам  и  кнопкам  назначено  было  служить приемниками  и
передатчиками звуковых  волн  и мысленных образов ("Предположение  на уровне
линейного существа, -- представилась Шеврикуке  усмешка Бордюра.  -- То есть
на моем уровне...")
     -- Вот, держи, пожалуйста, -- Шеврикука протянул Пэрсту-Капсуле конус с
козырьком.
     -- Наденьте на меня, -- сказал Пэрст-Капсула. --  И  застегните ремешок
под подбородком.
     То ли он оценил взгляд Шеврикуки, то ли  вспомнил  его "пожалуйста", но
добавил все же:
     -- Будьте добры.
     Защелкнув кнопки, Шеврикука, будто дядькой-наставником готовя новичка в
небесное странствие, проверил, надежным ли вышло сцепление, и заметил:
     -- Вроде бы нормально. -- И сразу же спросил: --  Лихорадка-то более не
бьет?
     -- Меня не  била лихорадка,  -- решительно заявил  Пэрст-Капсула и даже
голову  попытался   приподнять,  будто  бы   в  намерении  возмутиться   или
протестовать. -- Меня никогда не била лихорадка! Меня  не может бить никакая
лихорадка!
     -- Ну, не била и не била, -- сказал Шеврикука. -- Ну, не может, значит,
не может, успокойся...
     -- Меня не может бить никакая лихорадка...  -- бормотал  Пэрст-Капсула,
слабея и закрывая глаза.
     "А кого  может?" -- хотел было  спросить Шеврикука. Но не спросил. Знал
кого. И предполагал, что ответил бы ему подселенец.  Месяца полтора назад, в
самую  жару,  вспомнилось  Шеврикуке,  заведение  бурок,  какие  хороши   на
полярниках, Пэрст объяснял тем,  что у него  мерзнут  ноги.  Объяснение  это
Шеврикуке  показалось  тогда мечтательским. Но,  может, и мерзли. Сейчас что
мерзнет у Пэрста? Голова, коей понадобился убор? Или вся суть полуфабриката,
чье томление, увы, не было дано прочувствовать Шеврикуке?
     -- Не  надо, Шеврикука, не надо... -- пробормотал  Пэрст-Капсула. -- Не
надо сейчас... Сейчас  у вас не выйдет... Следует обождать и пересидеть... И
я  не  могу...  Я не возобновлен...  Лишь  при  сословных  или  исторических
необходимостях...  А  сейчас...   От  синего  поворота  третья   клеть...  А
бирюзового   камня  на  рукояти  чаши  там  нет...   Нет!..  Оставьте  пока,
Шеврикука...
     -- Что?! -- воскликнул Шеврикука.
     -- Что? -- приподнялся  на локтях Пэрст-Капсула. И было очевидно,  бред
или дремота его  оборвались, а  пребывает он в  ясностях  мыслей.  -- Что  с
Мельниковым и  Клементьевой? --  спросил Пэрст-Капсула требовательно,  будто
недовольный тем, что Шеврикука вовремя не представил ему отчета.
     -- С кем? -- удивился Шеврикука.
     -- С Мельниковым и Клементьевой.
     -- Это с какой Клементьевой?
     -- С той, что из Департамента Шмелей.
     -- Ax, с этой... С Леночкой... -- вспомнил Шеврикука. -- Мне мало что о
них известно.  Мельникова  я  иногда  встречаю  во  дворе. А про  Леночку...
Хорошо, я разузнаю про Мельникова...
     -- Существенно, что у них двоих! У них вместе! Вы поняли меня! Узнайте!
-- В голосе Пэрста-Капсулы был каприз повелителя.
     -- Но... -- замялся Шеврикука.
     -- Идите! -- Рука Пэрста-Капсулы властно указала вниз. -- Узнайте!
     Тут же глаза его закрылись, голова упала на лежанку. Спасибо Шеврикуке:
верно сцепленные кнопки ремешка не дали скатиться на пол конусу с козырьком.
     Задерживаться  сиделкой  при  обессилевшем   подселенце   Шеврикука  не
посчитал нужным  и поспешил удалиться из получердачья. Одной из причин  этой
поспешности была такая. Уже при разговоре о лихорадках Шеврикука ощутил, что
к нему пробивается чей-то мысленный  (или чувственный?) вызов, но  пробиться
не может. Неизвестно, какие  своеобычные поля способны были возникать вблизи
Пэрста-Капсулы и чему они становились проводниками,  а чему препятствием. Их
следовало покинуть. А сигналы и отклики на свой сигнал он ждал.
     Стало  быть,  волнует полуфабриката  (именующего  себя  полуфабрикатом)
лирическое  расположение и  нерасположение  душ  кандидата наук и гения Мити
Мельникова  и музыковеда  Леночки Клементьевой, исследовавшей в Департаменте
мелодии  полетов  шмелей,  серенады  и  трудовые  песни   стрекоз.  Отчасти,
признавался некогда Пэрст, он произведение лаборатории Мити Мельникова. Тема
работы  --  проблемы  энергетического развития  судеб  (трансбиологические).
ПЭРСТ.  Полуфаб,  признавался  опять  же  подселенец,  промежуточная стадия,
недосотворенный. Или не так сотворенный и брошенный. А не сотрудничала ли  в
ту  пору  в   лаборатории  своего  же   Департамента  чудесницей  и  Леночка
Клементьева? Даже если не сотрудничала, то наверняка заходила  в лабораторию
и рассеивала внимание ее гениального заведующего. Но, может, заведующий ее и
не  замечал.  В застолье  прощального бала по  поводу  разгона  Департамента
Шмелей,  вспомнилось  Шеврикуке,  Леночка  не  сводила с  Мельникова  черных
глазищ,  восторженных  и жалеющих, и  все  видели, что она  влюблена.  И  на
смотринах дома на Покровке  в  смутных своих хождениях при  общей  перепалке
Шеврикука  наткнулся  на  рыдавшую  перед  зеркальной  створкой Леночку.  По
причине  хрупкости,  белизны  щек  и  плечей ее назначили  привидением.  Она
согласилась исключительно  из  любви  к Мите Мельникову.  И оконфузилась. Но
из-за любви к Мите. А тот, похоже, этой любви не замечал...
     Не   существуют  ли  какие   связи  между  энергетическими  истощениями
Пэрста-Капсулы,  томлением  всей  его  сути  и  состоянием  душ  заведующего
лабораторией и  специалистки  по  биомузыке?  Мысль, конечно, дурная.  В ней
упрощения ("линейного существа..."). Но Шеврикуке разузнать о том, что и как
нынче у собственного квартиросъемщика Мельникова  и мечтательно-  влюбленной
Леночки, следовало. И самому интересно. И прихворавший просил.
     Просил. Повелевал!
     Вот  ведь  как  получилось.  И нельзя сказать, чтобы  каприз повелителя
("Идите!..  Узнайте! Идите!") доставил Шеврикуке приятности. Но не бывал  ли
он сам именно таким капризным  повелителем в  прежних случаях их отношений с
Пэрстом-Капсулой?   Бывал.  И   если   не  капризным   повелителем,  то   уж
начальственно-высокомерным распорядителем  полуфабриката бывал  наверняка. И
не раз. И коли преподан ему сейчас  урок, то урок -- полезный. Однако что за
перемены произошли в  подселенце? Отчего  он  так взъерепенился, завел  себе
мебель, принимал  не оговоренных заранее посетителей и отважился командовать
Шеврикукой? Одни ли последствия болезни тому причиной, отчасти оправдывающие
капризы,  или  же Пэрст-  Капсула начинает объявлять,  кто  он есть на самом
деле?
     А кто он есть?
     "А бирюзового  камня  на  рукояти  чаши  там нет... Нет!" И  про  синий
поворот, и  про третью  клеть, и про бирюзовый камень он, Шеврикука, сам мог
наговорить Пэрсту-Капсуле,  а тот был  способен принять его фантазии всерьез
или исказить их, а потому и бормотал сегодня всяческую ерунду. Но бредил при
этом или предупреждал?
     А хотя бы  и предупреждал!  Важно то, что в помощники он не годился или
даже  прикинулся  больным,  изнуренным  жизнью  именно  для  того, чтобы  не
сгодиться  в  помощники.  "Обойдемся  без   него!  --  раздосадованно  думал
Шеврикука. --  А потом и разберемся, допустима  ли  мебель под крышами наших
подъездов или не допустима!"
     Уже на  шестом этаже  Шеврикука  почувствовал освобождение воздухов  от
полей  Пэрста-Капсулы и сразу же ощутил  здоровый и  бойкий сигнал.  Дуняша-
Невзора, откликаясь на его  вызов, приглашала Шеврикуку  хоть сейчас  же  на
свидание в Останкинский парк к Девушке с Лещом.
        "59"
     По здешнему сентиментально-романтическому преданию гипсовая Грета,  она
же Девушка с  Лещом,  некогда  была подругой  домового Григория Николаевича,
выведенного  из Останкина из-за хронических инфлюэнций и скверностей натуры.
А этот  Григорий  Николаевич, вспомнилось  Шеврикуке, в клубные дни  играл в
стоклеточные  шашки с  Иваном Борисовичем,  Велизарием Аркадьевичем и Петром
Арсеньевичем. Иногда на пятаки.
     Ну играл и играл...
     Дуняша-Невзора, стоявшая возле  Девушки с  Лещом, изъяла из соображений
Шеврикуки историю  Греты и шмыгавшего мокрым носом  Григория Николаевича. На
Звездный бульвар с прошением о бинокле она явилась  к Шеврикуке, несмотря на
жару,  в  мантилье  и  в  строгих   темных  одеждах,  заставивших  Шеврикуку
заподозрить недоброе, возможно,  и драму, происшедшую с Гликерией. Теперь же
Дуняша была рабфаковка тридцатых годов,  в дневные часы, вполне возможно, --
вагоновожатая  трамвая семнадцатого  маршрута  или же  сборщица  будильников
напротив Белорусского  вокзала. На  ней  были  футболка  в  обтяжку  (черные
вертикальные  полосы  на  белом), на крутых  бедрах суконная юбка  до колен,
фильдеперсовые чулки,  туфли на малом каблуке, удобные  для передвижений  по
булыжным мостовым.  Из-под берета опадал  и  возносился под берет  же  русый
локон, наверняка  сотворенный терпением бигуди.  Футболку  могли бы украшать
значки, свидетельствовавшие о  заслугах в  делах Осоавиахима и ворошиловской
стрельбы, но и без значков Дуняша выглядела  крепкой и ко всему готовой, как
ручная граната.
     -- То вырядилась в мантилью, -- сказал Шеврикука. -- А сегодня -- будто
довоенная Лидия Смирнова.
     -- Ну и что? -- с вызовом произнесла Дуняша.
     --  Ничего, -- сказал  Шеврикука. -- Мне-то что. Словно я забываю,  что
передо мной сударыня с вывертом.
     -- А кто нынче не с вывертом? -- спросила Дуняша.
     -- И то правда, -- согласился Шеврикука.
     Действительно,  кто из  его  знакомых  сударынь  осуществлял  себя  без
вывертов?  Если  только  гипсовая  Грета  с Лещом.  Но  и  у  той  случались
приключения.
     У ребячьего  пруда Дуняша предложила угостить ее фруктовым мороженым  с
палочкой,  что  Шеврикука  и  вынужден был исполнить. Разговор  Шеври