Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
, не слишком
доброе. Может, и просто недоброе. По сюжету ночного появления Гликерия могла
бы надеть чепец, просторный пудермантель и войлочные плоскоступые туфли.
Могла бы держать у сердца романтическое послание или книгу с историей Поля и
Вирджинии. Но нет. Гликерия -- вырядилась. Голову ее украшала диадема.
Волосы были уложены на античный манер и завязаны сзади пучком. Платье,
выбранное Гликерией, украсило бы ее и на балу (две тафтяные мушки,
налепленные ею, не противоречили этому предположению), уместным оно было бы
и в случае приема у себя милых друзей с домашней музыкой и сочинением стихов
в альбом. Платье, льющееся долго, до каблуков, было светло-кремовое, из
туаля, с рукавами-буфами до локтя, высокой талией и, естественно,
откровенным верхом. В руке Гликерия держала перламутровый веер, ей ли не
знать, что ночное собрание на Покровке могло пройти в духоте. Рослая, тонкая
в кости, Гликерия никак не производила впечатление чахлого, болезненного
создания. И она была в соку. И не походила ни на страдалицу, ни на жертву.
Проницательные скорее могли учуять в ней силу, и опасную. И было очевидно,
что она первым двум привидениям не ровня. Отлична от них и осанкой, и
породой, и нитью судьбы.
"И я ей не ровня, -- подумал Шеврикука. -- И нити наших судеб из разной
пряжи..."
Вновь были высвечены боевые особы, чей вид в пылу сражения еще не
утерял привлекательности, головы их были прижаты друг к другу лбами, руки
хватали за уязвимые места, ноги пытались производить подсечки и удары по
корпусу (туфли Александрин сбросила), дамы ревели, рычали, возбуждали себя
криками устрашения. Щелкнул веер над ними, и они застыли. Потом Гликерия
легонько стукнула сложенным веером по ладони, будто обращая на что-то
внимание. Лучи ее диадемы рассекли черные углы и тайны нижних палат
Тутомлиных. Гликерия повернула руку, перстень на ее пальцах блеснул золотом.
Золотой удар чуть не сжег паутину, державшую Шеврикуку. Невзора-Дуняша и
Совокупеева глядели на Гликерию. Совокупеева с интересом, но и насупясь,
Дуняша с обожанием, с гордостью верной сподвижницы, пусть для кого-то -- и
прислуги. Она будто забылась, пальцы расслабила, отпустив волосы
Совокупеевой, открытую ладонь подняла к небесам, к Гликерии, призывая
самозванку к благородным действиям: мол, опомнись и рассуди, кого отважилась
заменить. Жест Дуняши был истолкован превратно. Или никак не истолкован.
Совокупеева захватила расслабленную Дуняшину руку, рванула ее на себя и
швырнула Дуняшу через бедро, заставив сведущего в приемах японца оценить
бросок одобрительным криком.
Сразу же началось невесть что. Свалка, потасовка, катавасия, хождения
по головам, битье предметов, физиономий и стен. Шеврикука, изначально
положивший себе ни во что не вмешиваться, был вынужден все же участвовать в
мелких событиях, хотя бы из побуждений уберечься и по возможности себя не
обнаружить. То, что происходило в нижних палатах, а потом и во всем доме,
дворе и на улице, не всегда оказывалось доступным любознанию Шеврикуки.
Случались и скачки в восприятии им ночной действительности, ее перепадов и
беспричинной неосторожности. Но кое-что он видел. О прочем узнал.
Понятно, что вероломный бросок через бедро Дуняшу мог лишь раззадорить.
Она вскочила, оттолкнула Совокупееву, заграбастала японца и им, как бревном,
стала шевелить публику. Японец ей сейчас же надоел и был отпущен на пол. Но
уже дрались сторонники привидения Александрин со сторонниками
Невзоры-Дуняши. И все остальные дрались неизвестно из-за чего и неизвестно с
кем. Толкались, бились, стервенели, крушили, рвали материю, кричали,
ругались, над всем, на стенах, вновь плясали цветные пятна. Ухали петарды,
полз дым, щипало глаза. По лестнице в нижние палаты ворвалось новое
воинство, возбужденно-радостное, будто пробилось не в подземелье, а одолело
стены Измаила и получило город на три дня. Выкрикивались при этом и
отчаянно-обличительные слова. То были жильцы коммунальных квартир дома на
Покровке. Видно было, что их подняли из постелей, но трое предводителей были
вполне одеты. Среди них, к удивлению Шеврикуки, оказался Сергей Андреевич
Подмолотов, Крейсер Грозный. Он размахивал Андреевским флагом и кричал:
-- Но народ не унывает!
Его боевые сподвижники провозглашали требования: "Верните привидение!
Долой лжехозяев! Отдавайте привидение народу, паскуды!" Но в последних
словах явно слышались ноты неверия в свои свободы и муниципальную
справедливость. Сергей Андреевич, Крейсер Грозный, выяснилось позже, посещал
на Покровке приятелей, флотских, с ними он вспоминал императора Хайле
Селассию, поход под Африкой в Парагвай и преждевременную смерть капитана
Флинта на Сандвичевых островах. Закусывали. Сели в девять вечера. Растворяли
братские чувства. Начали с "Варяга". Исполнили "В тумане скрылась милая
Одесса" и только затянули "Последний матрос Севастополь покинул", как снизу
стали мешать вокальному искусству. Надо было разобраться с безобразием. И
оказалось, что безобразие до того глубоко и обширно, что требовалось
поднимать жильцов с коек и свистать всех вниз. Все уже отняли у жильцов, и
ум, и честь, и совесть, и хлеб, и кефир, отнимали квартиры, а теперь взялись
за привидение. Жильцы спросонья поняли, что привидение, пусть являвшееся к
ним и не всегда внятно, -- их, и ничье более, бедная девушка, изведенная
извергами, но и ожившая, ими, жильцами, вскормленная, взлелеянная,
воспитанница, почти родное дитя. Теперь ее хотели погубить вновь. И не
только погубить, но и заработать на погублении чужого имущества. А если
иметь в виду приглашенных иностранцев, то и нанести культурный ущерб
Отечеству. Шеврикука не исключал, что к жильцам примкнули бомжи и просто
посторонние личности. Потасовка стала совсем свирепой, в ход могли пойти и
ножи. А Пелагеич спал. Или хоронился в трущобах запечья. Полотнище флага
Крейсера Грозного сорвали, похоже, и растерзали, но ничто не могло
остановить отважного останкинского морехода, голос его гремел громкопобедно.
Крейсер Грозный размахивал древком флага, толстым, как дубина, и рвался
освобождать привидение. С криком "Народ не унывает!" он сокрушил
оказавшегося на его пути японца, на всякий случай прокатил его по полу,
огрел следующего. Следующим был Дударев.
-- Ба! Дударев! И ты здесь! -- обрадовался Крейсер Грозный. -- Где
привидение?
-- Вон привидение... -- вяло сказал Дударев, обессилевший и измятый.
-- Это Совокупеева! -- захохотал Крейсер Грозный.
-- Это привидение, -- пробормотал Дударев и упал. Последние его слова
прозвучали завещанием: -- Наше при... Защити его.
Наводить справки, какое привидение имели в виду коммунальные жильцы,
Крейсеру Грозному было не у кого, боевые сподвижники его, наверное,
одолевали противника на флангах, Крейсер Грозный с ревом, нос трубой, двинул
вперед. Наткнулся на Совокупееву и чуть не разбился об утес ее плеча.
-- Совокупеева! Ты чего голая? Ты привидение, что ли? Вся в синяках.
Это тебя, что ли, хотят угнать в рабство?
-- Тише... тише... -- зашептала Совокупеева. -- Какое рабство! Не
гогочи! Да, привидение. Из-за этой растеряхи Леночки Клементьевой. Да... Вон
те, две, нам вредят... Самозванки!
-- Ладно! -- вскрикнул Крейсер Грозный и взмахнул древком. -- Вот те
две? Да это разве привидения? Это же бабы!
При этих его словах началось новое нашествие в нижние палаты
Тутомлиных. Разобрав, расколошматив, разбросав доски, оставленные
реставраторами в дверных и оконных проемах охраняемого государством
памятника, в подвалы ринулись городские жители. По большей части -- зеваки.
После салюта с шутихами они окружили дом и, рты раскрыв, будто фанатики
шахмат следующего хода Каспарова, ожидали сообщений о ночной прогулке
изведенной покровской девы. С ними доверительно беседовали стражи порядка.
Но не все там были бескорыстные зеваки, не все. Стоял и жужжал, выражая
недовольство устроителями, уже упомянутый мужчина- бузотер с кофром.
Вернулись, выгрузив добычу, и многие другие дневные гости дома. Вдруг и
вечером что-нибудь отсыплется. Проходил мимо и остановился молодой человек с
рюкзаком и альпенштоком. И надо сказать, стоять было интересно. Сообщения о
ходе прогулки привидения поступали постоянно и самые невероятные, от них дух
захватывало, а рты открывались все шире и шире. "Это та, которая, помните,
стреляла в великого князя..." -- "Нет. Та из Лялина переулка. Это которая
разбилась на стратостате Осоавиахима..." Потом разнеслось: "Их три! Раздают
иностранцам! Делят!" А уж когда очевидным стало, что привидения могут
поделить окончательно и ничего не достанется, увлекая за собой милиционеров,
ринулись в оконные и дверные проемы, потому как иначе жить дальше было
нельзя.
При общей толкотне и свалке у Шеврикуки вдруг начались перебои
сознания. В нем самом причин для них не было. У кого он мог вызвать
возражения и кому могло оказаться неприятным его присутствие? Неужели он,
Шеврикука, имел неверное понятие о домовом Пелагеиче? Вряд ли.
Воздействовать на него принялась сила, Шеврикуке неведомая. Этой силе
пришлось противиться, она была настырна и неутомима. Не одно уже любознание
удерживало теперь Шеврикуку в доме Тутомлиных. Гликерия перестаралась.
Платье ее, да еще со шлейфом, было хорошо для хождений над публикой и в
завороженных стенах. Но Гликерия спустилась выручать Дуняшу. Ее могли и
затоптать. Хорошо хоть набежавшие сверху и с улицы не знали, кто здесь
привидение, кого сдают в аренду и кого делят, к тому же все они очень скоро
в месиве толкотни стали частицами общего дурева, сами по себе ничего не
значащими, они желали лишь устоять на ногах и дать по роже, кому -- в ответ,
кому -- на всякий случай. Шеврикука вовсе не собирался встревать во
что-либо, да и не мог, однако теперь его тянуло быть поближе к Гликерии. "Не
буду я ей ни в чем способствовать! Еще чего!" -- говорил себе Шеврикука, но
его тянуло. Пребывал он еще пауком, стал энергично удлинять паутину, по
камням свода передвигаясь к Гликерии, попавшей в осаду. "Ну и попала в
осаду, возьмет и уйдет куда хочет, сквозь стены, сквозь людей. Сквозь меня!"
Ворчал, а сам двигался. Тут его и взяли в оборот, стараясь вовсе погасить в
нем сознание. Но не смогли. Однако на время затухли впечатления и поступки
Шеврикуки. Вот- вот он видел Гликерию уже рядом, бровь ее рассечена, струйка
крови бежала по щеке. "Это у Гликерии-то кровь?" -- успел удивиться
Шеврикука, и -- темнота... Вот он снова живет и действует, несется по
тесаным камням, но Гликерии под ним нет. Шеврикука остановился в
растерянности, оглядел "Ходынское поле". Все та же толкотня продолжалась под
ним. Никем не остановленные осветители и пиротехники (или кто там занимался
эффектами у Дударева?) не утихомирили пляски цветных пятен, да еще и швыряли
дымовые шашки и петарды. Полпрефекта Кубаринов взывал к законодательной
власти. Крейсер Грозный опять колошматил древком неуспокоенного японца,
повторявшего: "Привидение Александрин! Перл- Харбор! Пожалуйста!" "Я тебе
покажу Александрин! -- воодушевленно гремел Крейсер Грозный. -- Я тебе
покажу Перл-Харбор!" Молодой человек с рюкзаком на спине, спешивший днем в
Сверчков переулок на собрание скалолазов, с альпенштоком в руке ползал
теперь по опорным столбам и сводам, крошил камень и направлялся к Шеврикуке.
"Придется его сдунуть, -- прикидывал Шеврикука, -- не то ведь задавит. А он
цепок". Но, усилив свою чувствительность к предметам и существам,
недружелюбно настроенным к нему в предпотолочье, Шеврикука вдруг открыл, что
в поход на него двинулись насекомые из разных закоулков дома. Уже
приходилось обращать внимание на легкомыслие Шеврикуки. Занявшись якобы от
скуки плетением кружев, беседок и замков, он будто и не держал в голове
мысли о местных постояльцах. А ведь слышал сегодня напоминание о том, что
изверг Бушмелев был здесь зверски и до смерти заеден насекомыми. Толпа
пауков с клопами в психической атаке шла прямо на Шеврикуку. Этим передовым
смельчакам не повезло. Молодой скалолаз с альпенштоком, стремясь к вершине,
прополз по своду мимо Шеврикуки, не задев его, зато недругов кого раздавил,
кого осыпал в бушующую внизу толпу. Погибших сменили новые бойцы, угрюмо
приближались к Шеврикуке. Рядом возник прыткий, заскочивший с тыла паучок,
Шеврикука хотел было сбросить его в толпу, но услышал: "Не пропадем. Я при
вас. Не пропадем". И будто бы голос знакомый. "Пэрст, а ты здесь откуда?" --
спросил Шеврикука. И снова -- темнота... Далее он сидел в освещенной
комнате, похожей на гримерную. Он был уже не паук, а имел человечий облик. А
может быть, он сидел никакой, невидимый. Во всяком случае, барышня, рыдавшая
перед зеркальной створкой, его не видела. Но она и никого не видела. Барышня
эта была Елена Клементьева, музыковед, обожавшая Митеньку Мельникова. И
Шеврикука понял: это ее по причине хрупкости, мечтательно-влюбленного
взгляда, белизны щек и плечей назначили привидением. А она не оправдала
доверия. На стульях вокруг нее лежали кофточки, ночное белье, нижние юбки,
ленты, шляпы, на полу колоколом стояло платье роброн будто с полотен
Левицкого или Боровиковского. Совокупееву, видимо убиравшую Леночку к
выходу, в интересах дела отправили к публике привидением, притом в случайном
и сборном костюме. Или она сама вызвалась стать привидением в отчаянии и
кураже. "Вы, Леночка, не расстраивайтесь, -- сказал Шеврикука. -- Митенька
вас не видит. Вы еще услышите полет шмеля". "Кто здесь? -- вскрикнула в
испуге Клементьева. -- Кто вы?" И опять -- темнота... Потом хождение в
узких, кривых коридорах. Лабиринт, убежище утомившегося
повесы-коллекционера?.. Чьи-то тени. Чьи-то блудливые глаза. Неужели
Продольный? Этот-то здесь каким образом? Останкинские и вообще не должны
были бы попасть на Покровку. А с Продольным рядом и так называемый дядя,
мордоворот и атлет, уполномоченный Любохват. Зачем они здесь? Какие у них
интересы? Неужели у них есть интерес и к привидениям?.. А это кто? Бордюр?
Где он? Рядом? Или в нем, в Шеврикуке? Или нигде? Нет, кто-то сдавливает его
плечи. По-приятельски, но и назидающе властно: "Успокойтесь, Шеврикука. Да,
и мы здесь. А где же нам быть? Но успокойтесь. И остыньте". И снова --
провал в темноту... Он, Шеврикука, в подземелье с низким, плоским потолком.
Ледяная декабрьская стужа. Кости и черепа в углах. Узилище Бушмелева или
застенок иного столетия? Сам он проник сюда или брошен, заточен навечно?
Похоже, сам... Но сейчас откроется люк в потолке и спустится к Шеврикуке
вырвавшийся, наконец, из оков проклятий свирепый дух Бушмелева. Вот его
гремящие шаги... И опять -- свалка в нижних палатах. Вдруг и впрямь вырвался
на волю свирепый дух? Неужели никто не слышит его мстительный рык? Его,
упрятанного, скованного, будто укрощенного навсегда, возбудила,
растревожила, взбеленила дурная людская свара. Как бы не воссоздались и не
ожили в нем гордыня и угрюмый зов злого помысла. Неужели никто не чувствует,
что он уже раскачивает дом, что в дико-могучем порыве жаждет разнести,
разломать, изувечить все и всех? А уж пауков, а уж насекомых, тех в первую
очередь... "Да что это я? Что со мной происходит? -- недоумевал Шеврикука.
-- Я не паук и не дрозофила. Я побыл ими. И хватит. Чего я путаюсь?" А уже и
не пугался. Уже тот, испытанный им в Доме Привидений Ужас охватывал его. И
воображалось невообразимое -- как нечто злорадное, несокрушимое
разрастается, разливается повсюду, извергая холодный ядовитый огонь и запахи
праха. А вокруг уже кричали: "Земля трясется!" -- "Это в метро, в туннелях,
взрывы и сдвиги!" -- "Помпеи и Геркуланум!" -- "Свету конец!" -- "Сумку
верните! Отдайте сумку!" -- "Газ! Газ пустили!" -- "Слезоточивый!" --
"Нервно-паралитический!"...
Под руку кто-то выводил Шеврикуку дверным проемом нижних палат во двор,
на воздух. "Пэрст! Капсула! Это ты?" -- смог пробормотать Шеврикука. "Все в
порядке. Все будет в порядке", -- услышал в ответ. Обернулся. Пэрста-Капсулы
рядом не было. Люди, растерзанные не менее чем Шеврикука, ошалевшие,
выбирались в свежесть московского утра.
Командир расчета минометчиков, уже бодрый, поинтересовался:
-- Ну все, что ли?
И пошел производить -- в честь окончания церемонии -- орудийный салют.
"20"
В малахитовой вазе пенсионеров Уткиных Шеврикука проспал девятнадцать
часов. Обычно для отдыха и здравия, если помните, ему хватало двух часов. Ну
трех.
Видения явились Шеврикуке лишь на исходе восемнадцатого часа сна. Они
были спокойные и малолюдные. И Шеврикука не нервничал, обозревая
повседневную останкинскую действительность. Тогда ему показалась Всемирная
Свеча. Ее не было, но вдруг она стала расти. Образовалась она посреди улицы
Королева и была равно удалена от Останкинской башни и Космического монумента
с мыслящим Циолковским в подножии. Люди, знакомые с географией Останкина,
могут предположить, что Всемирная Свеча восстала из земли как раз напротив
бывшего и достопамятного пивного автомата и что ее росту способствовали
пивные дрожжи. Но нет, должен огорчить их. Свеча росла все же ближе к пруду
и Башне, а пивные дрожжи, даже если учесть, что Свеча явно состояла не из
стеарина или воска, вряд ли что- либо значили в ее судьбе. Впрочем, Свеча
произрастала во сне Шеврикуки, и он был волен поставить ее хоть бы и у
пивного автомата. Однако оказалось, что не волен. Всемирная Свеча была сама
по себе, а Шеврикука мог лишь свидетельствовать ее существование.
За полчаса Всемирная Свеча стала куда толще и выше Башни (о Космическом
монументе и говорить нечего), проткнула облака и устремилась в выси. Облака
обтекали ее, лишь редкие задерживались и терлись о нее боками. Кстати,
облаков было немного. Свеча стояла, росла, но не горела. Не светила и не
обогревала. Видимо, в этом не возникало нужды.
Как полагал Шеврикука позже, во время наблюдения Всемирной Свечи он
однажды во сне повернулся с боку на бок и, повернувшись, обнаружил над
Останкином новый предмет. Предмет не предмет, а неизвестно что. Он то и дело
менял формы, а возможно, и свойства. Для облегчения мыслей Шеврикука стал
называть Это Неизвестно Что -- Пузырем. Тут Шеврикукой были допущены
неточности и упрощения. Отчего именно Пузырем? Отчего не Пупырем? Отчего не
Каплей? Отчего не Надувным Матрацем? Отчего не Плотом для речного лежебоки?
Да мало ли как можно было назвать предмет. Поначалу Шеврикука обеспокоился:
не создает ли Это Неизвестно Что, посетившее Останкино, какие-либо
неудобства Всемирной Свече? Нет, беспокойство его вышло лишним. Пузырь
плавал и передвигался сам по себе, никому не навязывался, никого не обижал,
ни на что не натыкался. При этом нельзя было определить, каких он размеров и
где находится. С уверенностью можно было только утверждать, что размеров он,
скорее всего, гигантских, а находится над Останкином. Границ он вроде бы не
имел, а вроде бы имел и границы. Предмет показался Шеврикуке нежно- серым,
но при изменении его внешности и объема в нем возникали и иные цвета: то
перламутрово-палевый, то бледно-фиолетовый, то тихо-бу